Лето придёт во сне. Приют

– Да! То есть нет! – запуталась я. – То есть я не буду против. С удовольствием…

Судя по снисходительному кивку, Голова другого ответа не ожидал.

– В таком случае позволь с тобой проститься. Рад знакомству, Дашенька.

– Я тоже… рада… очень, – успела сказать я, прежде чем экран опять моргнул и Голова исчез, успев зачем-то хитро подмигнуть. А может, мне показалось.

Я торопливо спрыгнула с высокого кресла, в котором чувствовала себя курицей на насесте, и вопросительно повернулась к Агафье. Та улыбалась – редкое явление.

– Поздравляю, Даша. Судя по тому, что этот сударь захотел продолжить общение, тебе удалось ему понравиться.

– А… он… когда теперь снова?

– Когда сочтёт нужным. Я тебе сообщу. Иди к себе и девочкам сильно не хвастай, не зазнавайся.

Я согласно склонила голову и шмыгнула за дверь. Не хвастай, не зазнавайся? Она, правда, думает, что, когда старый пень желает сделать тебя своей временной игрушкой и по совместительству бесплатной рабочей силой на приусадебном участке, – это повод для гордости?

Яринка ждала в гостиной, поминутно выглядывая в коридор, и устремилась мне навстречу, едва увидев.

– Ну что, можно поздравить? Когда на свадьбе гулять будем?

Другие девочки, сидящие перед телевизором, как по команде повернулись к нам, и мне пришлось коротко поведать о своём первом свидании, изображая при этом смущение и радость. Яринка стояла рядом, ахала и качала головой вместе со всеми, а потом поволокла меня за руку в дортуар, где, сразу став серьёзной, спросила:

– И как? Старый?

Я кисло кивнула и рассказала всё во второй раз, но теперь уже в подробностях и, не скрывая того, что на самом деле думаю о «женихе».

– Ну ясно всё, – фыркнула, выслушав, Яринка. – Набожность ему от тебя нужна, ага. Небось по ночам хочет хором псалмы петь.

Я передёрнула плечами. Представлять себя ночью наедине с обладателем седой головы совершенно не хотелось. Скорей бы вернулся Дэн, у меня к нему миллион вопросов!

Дэна и остальных мальчишек из шестнадцатой группы привезли первого марта, во второй половине дня. Мы к тому времени уже пообедали и сидели на подоконнике, следя за воротами. Коротко стриженные парни выплеснулись из зелёного автобуса и, перекинув за плечи сумки, зашагали к корпусам. Я расплющила нос о стекло, пытаясь разглядеть среди них Дэна. Это мне удалось, когда новоиспечённые защитники Родины проходили под нашими окнами. Дэн шёл одним из последних, о чём-то оживлённо разговаривая с одногруппниками, и на девчачий корпус даже не посмотрел. Ну и ладно, главное, что он снова здесь.

– Как думаешь, он сможет уже сегодня написать нам ответ? – ёрзала рядом Яринка.

– Вряд ли. Думаю у них и так много дел, да и отдыхать будут. Но на всякий случай проверим.

И мы проверили. И завтра проверили тоже. И на следующий день. Дэн не только не написал нам записку, но даже не достал из тайника нашу. На территории я тоже его ни разу не видела.

– У них же, наверно, теперь усложнилась программа, – успокаивала меня Яринка. – Тем более сколько времени они потеряли на своих учениях? Сейчас догоняют.

Я это понимала, но сердце всё равно было не на месте.

Чтобы гнать от себя тревожные мысли, мы решили отдавать больше времени учёбе и по-прежнему ходили в библиотеку. Это уже вошло в привычку, да и не хотелось привлекать внимание Агафьи внезапным изменением распорядка дня. Опять же – чего греха таить – было любопытно заглянуть в свои анкеты, узнать, сколько людей просматривали её за прошедший день. Но бум интереса к новоявленным невестам спадал, просмотров становилось всё меньше, и всё реже Агафья перед завтраком сообщала девочкам о желающих пообщаться с ними мужчинах. Кроме меня, Яринки и Зины, кавалерами обзавелись ещё пять девочек, остальные напряжённо ждали с лихорадочным блеском в глазах. Отличить одних от других было легко, и не только по умиротворённым лицам первых, но и по заметному расколу, который произошёл в группе после посвящения в невесты. Отношение к выбранным девочкам стало холоднее. Нет, с нами по-прежнему разговаривали, садились рядом в гостиной и столовой, даже интересовались общением с женихами, но гулять во дворе или кататься на горках с собой не звали, в свои дортуары на вечерние посиделки не приглашали. Раскол между «невестами» и остальными воспитанницами хоть и не был заметен внешне, но хорошо чувствовался внутри группы.

Исключением стала, пожалуй, только Настуся. Она искренне радовалась за тех, кому повезло обзавестись женихами, одновременно не теряя веру и в свой успех.

Мы же – выбранные – продолжали общаться со своими «сужеными». К моменту возвращения Дэна я уже три раза имела сомнительную честь беседовать с Головой, как про себя окрестила своего пожилого кавалера. К счастью, он больше ни словом не задел моих родителей, хоть и говорили мы в основном о Маслятах, но интересовало его другое. Кажется, в моём лице Голова действительно увидел будущую работницу своего загородного хозяйства, потому что подробно расспрашивал о способах, которыми мы добивались хорошего урожая в холодных сибирских краях. Спрашивал он и о содержании скотины, причём вопросы были такие наивные и нелепые, что я невольно преисполнялась чувством превосходства над этим жителем каменных ульев.

Эти разговоры даже стали приносить мне удовольствие. Было приятно вспомнить деревенскую жизнь и почувствовать, что мои знания о ней кому-то нужны. Но больше всего меня радовали поджатые в бессильной злости губы Агафьи и её застывшая неестественно прямая спина. Услышь она, как я болтаю на подобные темы с девчонками, как расхваливаю дикую жизнь безбожников, не избежать бы мне сурового наказания. Но в данном случае я была ни в чём не виновата и, даже наоборот, – добродетельна, ведь это мой «жених» хочет говорить на такие темы, разве можно быть настолько неуважительной, чтобы его ослушаться? И я в красках расписывала подробности ухода за огородом, содержания домашней птицы и заготовок урожая на зиму, при этом косясь на неподвижную Агафью и хохоча про себя.

Спустя четыре дня после возвращения шестнадцатой группы с учений Яринка прибежала в дортуар, улыбаясь до ушей, и хитро подмигнула мне. Я возликовала, решив, что она принесла весть от Дэна, но, как выяснилось позже, Дэн ничего не передал нам, он только забрал из тайника то, что положили туда мы. Велев себе не расстраиваться, я попыталась утешиться мыслью, что и это немало. Он помнит о нас, он прочитает нашу записку и обязательно ответит. Просто Яринка права, и у него сейчас совсем нет времени.

Но прошла неделя, за ней другая, а вестей не было. Ни флэшки с новыми книгами, ни какой-нибудь, пусть совсем короткой записки. И мне всё труднее становилось придумывать для этого оправдания. Дэна я несколько раз видела в школьном коридоре, но он не смотрел в мою сторону. Даже Яринка перестала преувеличенно бодро говорить: «Наверно, завтра» и теперь чаще отмалчивалась, когда я заводила разговор о Дэне.

Минула ещё одна неделя. В воздухе носился весенний дух, дули порывистые южные ветра, температура даже по ночам перестала опускаться ниже двадцати градусов. Каждый раз, выходя на улицу, я жадно отмечала эти перемены, с наслаждением втягивая ноздрями приносимые издалека запахи весны, но теперь к радости примешалась немалая тревога. Скоро растает снег, неважно, будет это уже в середине апреля или только в начале мая, но, когда сугробы больше не помешают мне прийти к забору и перелезть на другую сторону, на сторону свободы, будет ли там Дэн, или уже нет? Что, если наша дружба кончилась? Да и была ли она на самом деле, или я просто обманывала себя, выдавая желаемое за действительное?

И с каждым днём мне всё больше казалось, что так и есть.

То, чего не смогла сделать загруженность чтением и порождённый ею отрыв от действительности, сделали растущие тревога и тоска – я начала отставать в учёбе. На уроках сидела, глядя в одну точку, пропуская мимо ушей почти всё сказанное учителями, а если меня спрашивали – отвечала невпопад. На спевках в церкви не вызывалась, как раньше, первой на клирос, и не прыгала за фортепиано при каждом удобном случае, а больше отсиживалась в уголке, вполголоса подпевая другим. Разумеется, такое поведение ни для кого не прошло незамеченным. Агафья прочитала мне нотацию о том, что обзавестись женихом – ещё не значит удержать его, и если я думаю, будто кому-то нужна нерадивая жена, то очень скоро останусь в одиночестве. Марфа Никитовна спросила, как я себя чувствую и не начались ли у меня женские дни. Одногруппницы решили, что я загордилась. И только Яринка правильно истолковала произошедшие во мне перемены и как-то уже в середине марта, когда мы остались в дортуаре вдвоём, решительно сказала:

– Завтра я подойду к Дэну и прямо спрошу его, что происходит.

– Не надо! – перепугалась я. – Вдруг кто-нибудь увидит?

– Обязательно увидит, – с мрачным удовольствием подтвердила Яринка. – Потому что я собираюсь сделать это прямо в школе на перемене. И пусть он только попробует мне не ответить.

Поняв, что поколебать решимость подруги можно, лишь выкинув что-то, чего она не ожидает, я воинственно прищурилась и твёрдо сказала:

– Ну уж нет. Это сделаю я.

Яринка недоверчиво уставилась на меня:

– Ты? Ты подойдёшь к Дэну на перемене? При всех?

Я отчаянно кивнула:

– Да. Пусть он мне самой скажет, что же происходит.

– Ну-у… – Яринка поглядела на меня с уважением. – Да, наверно, тебе он объяснит всё быстрее, чем мне, вы дольше знакомы.

Я временно перевела дух. Яринка была нейтрализована, и осталось только придумать, как теперь отвертеться от того, что только что пообещала. Конечно, ничего ужасного не случится, подойди я на самом деле к Дэну при всём честном народе. Пожалуй, самое неприятное, что может произойти, – это чей-нибудь донос Агафье и её последующие за этим вопросы. Но неужели я не смогу заранее придумать что-нибудь правдоподобное, что могло бы объяснить мой поступок? Смогу, раз плюнуть! Но я сама не хочу подходить к Дэну и не хочу, чтобы это делала Яринка. Нет, я не обиделась на него за долгое молчание, всё куда хуже.

Я боюсь.

Боюсь, что Дэн, посмотрев на меня удивлённо и холодно, ничего не ответит. Или ответит, но такое, что лучше бы не отвечал. Понятия не имею, какие перемены могли произойти с ним там, на неведомых учениях, в загадочной армии, но вдруг он теперь совсем взрослый? Настолько взрослый, что общение со мной кажется ему глупым и ненужным.

Я понимала, что прячу голову в песок, но намерена была поступать так и дальше столь долго, сколько понадобится для того, чтобы всё разъяснилось само собой. Либо мы рано или поздно обнаружим в тайнике записку Дэна, объясняющую его молчание, либо уже никогда ничего не обнаружим, и это тоже будет объяснением. Но пока я не готова узнать правду.

А на завтра ничего придумывать не пришлось, потому что случилось такое, что надолго привело приют в состояние оцепенения и отодвинуло на задний план всё остальное.

Ближе к утру меня разбудили крики с улицы. Сейчас по ночам уже не стояли морозы, и мы оставляли форточку приоткрытой, а поскольку я спала на верхнем ярусе койки, стоящей ближе к окну, то мне было хорошо слышно, что происходит снаружи.

И нынче происходило там что-то плохое.

Сначала я подумала, что проспала подъём и теперь слышу голоса идущих на завтрак воспитанников, но, открыв глаза, обнаружила, что дортуар погружён в темноту, а доносящиеся до меня крики принадлежат взрослым мужчинам. Потом их заглушил пронзительный женский визг, переходящий в рыдания. Кто-то отчётливо произнёс: «О господи!»

Я свесила ноги вниз, осторожно, чтобы не разбудить Яринку, спустилась на пол и на цыпочках подбежала к окну.

Внизу метались лучи фонарей. Я разглядела несколько фигур у торца нашего корпуса, большинство из которых оказались охранниками. Того, что привлекло их внимание, видно не было, оно находилось за углом, именно туда смотрели собравшиеся, и оттуда продолжал доноситься женский плач.

Решив, что уснуть теперь всё равно не удастся, я растолкала и Яринку. Подруга не простит, если узнает, что я наблюдала что-то из ряда вон выходящее без неё. И мы, набросив поверх пижам покрывала, устроились на подоконнике, пытаясь понять, что происходит.

А взрослые продолжали прибывать. Я увидела суетливо крестящегося батюшку Афанасия, сбежавшую с крыльца Агафью в наспех накинутом пальто, мужчин-воспитателей из мальчишеского корпуса. А потом, в заранее открытые охраной ворота заехало две машины, освещая всё вокруг красно-синими всполохами маячков.

– Ой-ой-ой, – прошептала Яринка. – И «скорая», и полиция…

– Думаешь, кого-то убили? – ляпнула я первое, что пришло в голову.

– Не знаю… может быть.

Между тем ночь подходила к концу, небо окрашивалось в серые тона. И в этом тусклом полусвете мы увидели, как в одну из машин один за другим занесли два продолговатых предмета в глухих чёрных мешках.

Яринка растерянно посмотрела на меня, я – на неё. Мы ничего не сказали друг другу и не стали строить предположений, вместо этого молча и поспешно вернулись в постели. Такого в приюте на нашей памяти ещё не случалось. Разве что полтора года назад тяжело заболел один мальчик из седьмой группы и его увезли в больницу, где он и умер. Но, наверное, потому, что он умер не здесь и не сразу, это событие никого особо не взволновало. Мальчика отпели в церкви, и всё забылось. Но то непонятное, что произошло сейчас, напугало нас. Мы не стали смотреть, как развиваются события за окном дальше, и не обмолвились ни словом до звонка будильника, хотя, конечно, уже не сомкнули глаз.

И я, и Яринка продолжали подавленно молчать, пока одевались, причёсывались, заправляли постели под недоумёнными взглядами Зины и Настуси. И не избежать бы нам их дотошных расспросов, если бы в дверь вдруг не заглянула мрачная больше обычного Агафья и не велела всем срочно собраться в гостиной. Там, среди враз растерявших своё веселье одногруппниц, нам и было вкратце пересказано произошедшее ночью.

Парень и девушка, оба старшегруппники, которым до выпуска оставалось меньше года, вдвоём забрались на крышу корпуса по пожарной лестнице и спрыгнули вниз, взявшись за руки. Тела погибших увезли, на территории приюта ведётся следствие, поэтому уроки сегодня отменяются.

– Теперь все тихо идём на завтрак, – распорядилась Агафья, не глядя на своих перепуганных питомиц, – Потом вы разойдётесь по дортуарам, и носа оттуда не высунете, пока я не разрешу, ясно?

Всем всё было ясно, и не нашлось ни одной сумасшедшей, чтобы задавать вопросы.

Нам с Яринкой в какой-то степени повезло – мы не выспались, перенервничали и поэтому, вернувшись в дортуар, залезли в койки, где благополучно отключились до полудня. Остальным же пришлось маяться в догадках, строить предположения о случившемся и протирать носами окна, наблюдая за взрослыми на улице. Во второй половине дня полицейские уехали, и воспитанникам было разрешено покинуть дортуары.

После обеда я заторопилась в церковь – сегодня должны были быть занятия в хоре, и хотелось узнать, не отменили ли и их. Неожиданно, в нашей комнатке за клиросом кроме Марфы Никитовны, обнаружились все четыре девочки-певчие во главе с батюшкой Афанасием.

Едва переступив порог, я поняла, что застала не самый приятный момент.

Нюра с заплаканным лицом судорожно комкала подол платья, Аня и Света с двух сторон придерживали её за плечи, а батюшка Афанасий стоял перед ними, ссутулив плечи, и говорил, кажется, уже не в первый раз:

– Не могу… не положено… нельзя…

– Но ведь никто не узнает! – выкрикнула Нюра, резко подавшись к нему.

– Не могу, – глухо повторил батюшка и, круто развернувшись, бросился в двери – я едва успела отскочить.

Его уход словно лишил Нюру последних сил, она рухнула на стул и закрыла лицо руками. Девочки склонились над ней, а Марфа Никитовна устало облокотилась о стол.

– Что случилось? – робко спросила я и, судя по удивлённым взглядам, только сейчас была замечена.

Надо отдать должное солидарности нашей певчей компании – никто не стал скрывать от меня правду, как от самой младшей. И я постепенно узнала вот что.

Погибшая ночью девушка оказалась старшей сестрой Нюры, и в приют они попали вместе, когда их отца и мать посадили за изготовление и продажу табачных изделий. В церковь Нюра пришла просить батюшку Афанасия втайне провести заупокойную службу по сестре, в чём он был вынужден отказать, ведь, как известно, отпевать самоубийц запрещено.

– Почему они сделали это? – тихонько спросила я, имея в виду Нюрину сестру и того парня, что прыгнул с крыши вместе с ней.

Девочки разом посмотрели на Марфу Никитовну, словно спрашивая разрешения говорить, но та ответила сама:

– В этом возрасте… всё кажется серьёзным, даже если это не так. Мальчик и девочка нравились друг другу, подумали, что это любовь. И зная, что не смогут быть вместе, решили, что лучше вот так… глупые дети.

Нюра затрясла головой, но рук от лица не отняла и ничего не сказала.

А я вдруг поняла, что, зная о строгом запрете на отношения между воспитанниками приюта, никогда не интересовалась его причиной.

– Почему они не могли быть вместе? Разве нельзя было пожениться после выпуска? Им же в приюте оставалось немного…

Все изумлённо поглядели на меня, даже Нюра перестала всхлипывать. И снова ответила Марфа Никитовна.

– Евгеника, – сказала она непонятное слово. – В коррекционный приют попадают дети преступников. И таким детям разрешается в будущем образовать пару только с кем-то из порядочной семьи, тогда есть шанс, что уже в их детях хорошая наследственность пересилит плохую. Но никогда друг с другом. В этом случае минус на минус не даёт плюс.

– Но ведь… – Я не знала, что сказать, и брякнула, не подумав: – Можно было убежать…

Что-то, возможно, тот самый голос-без-слов, что уже не раз выручал меня, помог и сейчас. Только благодаря ему я в последний момент спохватилась и не добавила два слова: «На Запад». Может, конечно, ничего страшного и не случилось бы, но озвучивать такие мысли, даже в кругу, как я считала, близких людей, было бы крайне опрометчиво.

– Куда убежать? – грустно спросила Аня, осторожно гладя Нюру по руке. – Ну убежали бы, а дальше что? Без документов, без денег…

Я опустила голову, надеясь, что это выглядит так, будто я застеснялась сказанной глупости. К счастью, о моих неосторожных словах сразу позабыли, сочтя их болтовнёй ребёнка, который сам ещё не понимает, о чём говорит.

– Выпей. – Марфа Никитовна накапала что-то в стакан с водой и протянула Нюре. – Не злись на батюшку, он бы и рад тебе помочь, но не может.

Нюра не притронулась к стакану, вместо этого быстро заговорила, отняв руки от заплаканного лица:

– Я же не просила при всех… службу не просила… только чтобы он сам… помолился за неё…

Марфа Никитовна поставила отвергнутый стакан на стол и тяжело опустилась в кресло.

– Афанасий – божий человек, Нюрочка. Не может он идти против церковных канонов. Не может отпевать самоубиенных даже наедине с собой.

Я уже поняла, что ни занятий, ни спевки сегодня не будет, а смотреть на горе Нюры было невыносимо, поэтому отступила к двери и тихонько сказала:

– До свидания.

Но моего ухода тоже никто не заметил.

Вернувшись в дортуар, я застала девочек в прескверном настроении. Яринка сидела на подоконнике, мрачно уставившись в окно, Зина и Настуся пытались учить уроки, но, судя по рассеянным взглядам, не очень-то им это удавалось.

При моём появлении Яринка слегка оживилась, повернула голову:

– Что, не было занятий в церкви?

– Там Нюра, – грустно поделилась я, забираясь на подоконник рядом с ней. – Погибшая девушка – это её сестра.

Подруга присвистнула. То есть действительно вытянула губы трубочкой и издала протяжный свист. Агафья упала бы в обморок.

– Ничего себе! И как она сейчас?

– Плохо. Плачет. Просила батюшку Афанасия помолиться за сестру, а он не захотел.

Неожиданно раздался громкий стук – это Настуся с силой опустила на стол свой планшет, в котором до этого пыталась что-то читать. Мы удивлённо уставились на неё, и не потому, что она никогда не позволяла себе такого губительного обращения со школьным имуществом, но из-за ярости, горевшей в обычно кротких Настусиных глазах.

– Правильно не захотел! – отчётливо сказала она таким же яростным голосом. – Ещё молиться за неё не хватало!

От изумления никто из нас не смог вымолвить ни слова, и, не дождавшись никакой реакции, Настуся спросила:

– А вы считаете, было бы правильно отпевать таких, как она?

– Каких – таких? – наконец выдавила я.

– А вот таких! – Настуся, кажется, призвала на помощь все внутренние силы и выплюнула слово, которое я никак не ожидала услышать в этих стенах: – Шлюх!

Снова повисло ошеломлённое молчание. А потом Яринка, тихим и вкрадчивым голосом, не предвещавшим ничего хорошего, почти ласково спросила:

– И почему же она была шлюхой?

– А кем? – Настуся не опустила глаз. – Зачем ей понадобилось прыгать с крыши за руку с парнем, если только не для того, чтобы скрыть свой позор?

Боковым зрением я увидела, как медленно вздымается грудь Яринки, набирающей в лёгкие воздух для ответа, и поспешила вмешаться в жалкой попытке предотвратить грядущую ссору:

– Насть, ты же не можешь знать, что там у них на самом деле было! Почему сразу позор-то?

Настуся посмотрела на меня как на умственно отсталую.

– Она была ночью наедине с парнем. На крыше. Никто не видел, как они туда поднялись и как вообще вышли из корпусов, а значит, делали это не в первый раз. Этого мало?

Я тоже начала заводиться:

– Мало! Они поднялись на крышу, чтобы прыгнуть оттуда. С чего ты взяла, что было что-то ещё?

– Ага, просто вдруг решили, что хотят вместе прыгнуть с крыши, – неестественно рассмеялась Настуся. – Обычное дело!

– Она была беременна, – сказала вдруг молчавшая до этого Зина.

В который уже раз возникла немая сцена. Не многовато ли их для одного дня?

– С чего ты взяла? – наконец спросила Яринка, на время забывшая про Настусю.

И Зина коротко отозвалась:

– Люди говорят.

Сплетни и слухи в приюте разлетались совершенно непостижимым образом. Как ни пытались взрослые скрыть тот или иной инцидент, но он моментально становился достоянием общественности, причём в мельчайших подробностях и с такими далеко идущими выводами, которых не могли сделать иные воспитатели. Взять хотя бы тот случай, когда Яринка пририсовала мозаичному Иисусу недостающие части тела. Несмотря на то что произошло это в корпусе мальчишек, к вечеру каждая девочка из самой младшей группы уже знала о том, что находится у мужчин в штанах.

Поэтому слова Зины меня не удивили и почти не вызвали сомнений в их правдивости. Но не Яринку.

– Слушайте больше! – фыркнула она, а потом сказала такое, за что была бы порота розгами, присутствуй здесь кто-нибудь из взрослых: – И вообще, беременна или нет, никого не касается!

Теперь настала очередь Настуси ошеломлённо моргать.

– Как это не касается… она же…

– Ну что, что? – подначивала Яринка. – Если она и забеременела от того парня – это только их дело!

Настуся, наконец, собралась с мыслями и почти закричала:

– Из-за таких вот потом обо всех девушках плохо думают! Она опозорила приют! Она спуталась с парнем, а они даже не были помолвлены! А ещё она убила своего ребёнка, покончила с собой, зная, что беременна! Она такая же, как те, кто убивают детей во чреве! Её отпевать – грех! Шлюха и убийца!

Я не переставала изумляться – скажи мне кто-нибудь час назад, что я услышу подобное от Настуси, от нашей скромницы, вздрагивающей от слова «чёрт» – ни за что бы не поверила. Я вообще сомневалась, что она знает, откуда берутся дети, и уж тем более не могла представить, что ей известно про такие вещи, как искусственное прерывание беременности.

Яринка тоже выглядела ошарашенной, но от этого не менее злой. Она непримиримо процедила сквозь зубы:

– Вот как ты заговорила? А как насчёт «не суди»?

– А я и не сужу, – вдруг совершенно спокойным голосом отозвалась Настуся. – Я просто говорю правду.

Но моя подруга от этого завелась ещё больше:

– Значит, шлюха?! А ты сама у нас как появилась на свет, а? Кто же тогда твоя мама?

Настуся слегка побледнела, но ответила сразу:

– А я мать и не оправдываю. Она получила по заслугам за свой грех. Но она хотя бы родила меня, не стала губить в утробе.

Яринка зло рассмеялась:

– А, так тебе и собственную мать не жалко? Правильно, чего шлюх жалеть!

На щеках Настуси вспыхнули пятна румянца, она прикусила губу. Но ответила ровно:

– Да, моя мама – шлюха. Как и твоя.

Глава 12

Дух бунтарства

– Да, моя мама – шлюха, – сказала Настуся. – Как и твоя.

Дальнейшее произошло очень быстро, но от этого не менее некрасиво.