Реки помнят свои берега

Сюрприз поджидал Фёдора через несколько лет, когда подросли дети и пожелал его Иван взять в жены дочку Петра и Мани. Уж как просил не связываться! Грешным делом даже на городских девок кивал, приезжавших летом на молоко и чистый воздух. Сын лишь усмехался, подтверждая свою взрослость:

– Такой же чернозём, только издалека привезён.

– Но она ж дочь полицая! А потом полицайские внуки пойдут!

– Внуки будут партизанские.

– Ох, Ванька, дуришь.

– Не, батя, не дурю. Люблю, – бесхитростно улыбался Иван. – И жить нам с ней до гроба.

Пророчество нестрашное, если проговорено шуткой. Только вот с Чернобылем слишком быстро всё исполнилось наяву…

Вообще-то плохо старикам в дальней дороге, слишком много дум за порогом ждёт. А за спиной к тому же топают маленькими ножками новые большие проблемы. Переводы от Егорки и держат на плаву…

– Анютка!

– Аюшки?

– Ты там жива?

– Иду. Я прыткая.

– Не хвастайся. Жди, когда другие похвалят.

– От других дождёшься.

– Ох, не того боишься, девка. Люди страсть как любят косточки друг у друга перемывать.

– Тут правда твоя, дедуль. Зойка Алалыхина надысь такое отчебучила – слыхом не слыхивала о себе подобного, – Аня вздохнула своей горемычной судьбе. – Сама как роза из навоза, а туда же… Да что тут говорить, сам, небось, натерпелся за жизнь.

– Натерпелся.

Помолчали, припоминая каждый свои обиды от злых языков. Но поскольку обиды той вселенской от подруги наверняка было с хвост Степановой курицы, Аня ожила быстро:

– Деда, а может, к мамке с папкой в другой раз зайдём?

– Зачем в другой? Ты же им гостинец несёшь.

Понял уже, что Анюткины карманы пусты, но поблажки не дал: лучше наказать дитё сейчас и самому, чем потом это за тебя сделает жизнь. Анюткин язык, правда, для семерых рос, помогает ей крутиться и на горячей сковородке. Да только жизнь состоит не из одних слов.

– Дедушка! – вдруг встревоженно вскрикнула Аня.

Фёдор Матвеевич поднял голову. Возле одного из столбов, замерших вдоль дороги с обвисшими, словно казацкие усы, проводами, увидел людей. По машине узнал Бориса Сергованцева, первого фермера в районе, про которого устали писать даже газеты. Сын бывшего комиссара их партизанского отряда, а затем первого секретаря райкома партии Евсея Сергованцева, на встречу с которым в Пустыни и надеялся Фёдор.

– Дедушка, а что они делают? – вцепилась в рубаху Аня.

Испугалась не зря: Борис с шофёром, придавив к земле мальчика, надевали ему на шею металлический ошейник. Кто-то третий при появлении свидетелей юркнул в машину, и Фёдор, боясь угадать знакомую спину внука Василия, опустил взгляд на валявшиеся у обочины кукурузные початки. Крикнул:

– Что ж вы творите, ироды!

На него безбоязненно обернулись. Почувствовав слабину в хватке, мальчик попытался вырваться, однако его ударили по ногам, заставив замереть.

– Езжай, дед, как ехал, – огрызнулся водитель.

Но Борис узнал прохожих, вышел навстречу, поднимая лёгкое пыльное облачко от потревоженной придорожной травы.

– Здоров, Фёдор Максимович. Куда собрался?

– Я-то собрался, а вот вы что творите?

– Не будет шляться по чужой кукурузе. Посидит до вечера – и другим закажет.

– Но на цепь… – не понимал Фёдор.

– Так если на веревку – перегрызёт, – в свою очередь не понял удивления фермер.

– Отпусти, – приказал старик, для острастки застучав передним колесом велосипеда по дороге. – Никто не давал тебе права людей за собак держать.

– Фёдор Максимович, ты мне не указывай, – улыбнулся Борис, не убоявшись велосипедного гнева. – Земля моя, дадена государством, и я буду на ней делать всё, что пожелаю.

– Отца постыдись.

Напоминание не пошло на пользу. Борис раздражённо хмыкнул, развернулся идти обратно. Водитель уловил настроение начальника, побежал к машине, завёл мотор. Стараясь не пылить, бережно подал джип к ногам хозяина. Вытолкнул дверцу с нарисованной на ней молнией.

– Ты бы лучше уговорил его поехать в больницу, – попросил Борис лесника, закрывая глаза тёмными очками. Не попрощавшись, скрылся теперь уже за тонированными стеклами джипа весь. Был человек – и нету. Лишь мальчик остался на цепи. И в машине второй спрятался. Васька или, даст Бог, не он?

Прижал внучку, укрывая от взметнувшейся после машины пыли. Ветра не было, облако повисло надолго, и к столбу пришлось идти едва ли не на ощупь.

Мальчик лет тринадцати отрешённо сидел на земле. Походил на городского, и Фёдор первым делом поинтересовался:

– Ты чей?

Заложник пробормотал что-то неразборчивое и уткнул голову в поднятые колени, стыдясь своего рабского и воровского положения.

– Погоди, Анечка, – Фёдор попробовал оторваться от внучки. Но та вцепилась мертвой хваткой, и только сейчас он заметил, что она дрожит. Положил на землю велосипед, присел перед девочкой. Заслоняя заложника, постарался как можно спокойнее улыбнуться: – Это дяди так шуткуют. А мы поможем мальчику. Поможем?

Аня закивала, и старик снял с руля сумку. Отыскал в ней кулёк с конфетами:

– Вот, ещё гостинец маме с папой. И сама можешь взять.

Сладости пересилили испуг, и пока девочка возилась с кульком, Фёдор Максимович выудил молоток и зубило. Для иных целей предназначались, а в дело вступать придётся им раньше срока.

– Дай посмотрю, – подступил к парню.

Тот опустил руки, открывая схваченный болтом ошейник из медной пластины. Фёдор приноровился к цепи, и нескольких ударов по зубилу хватило, чтобы она разъехалась по столбу обрубленным хвостом.

– А ошейник дома ножницами срежешь, – посоветовал мальчику.

Аня сердобольно протянула ему конфету. Забота маленькой девочки совсем отняла у парня силы, и, поняв, что слёз не спрятать, он сквозь прорвавшиеся рыдания проговорил:

– Я приехал в Алёшки… а у бабушки кушать нечего, болеет… Я всегда кукурузу рвал…

– А откуда приехал? – попробовал отвлечь мальчугана Фёдор.

– Из Москвы. А бабушка лежит…

– А что ж вы в Москве не можете доглядеть за властью?

Спросил, прекрасно зная, что не мальчик виноват в балагане, устроенном в столице. Но ведь именно там чёртом из табакерки выпрыгнула суетливая и говорливая, под стать Горбачёву, перестройка. Расшумелась, разлаялась, заставила всех бежать, выпучив глаза. А куда и зачем – так никто и не понял. На кой ляд спешили? Кто гнал из тёплого и обихоженного дома? Выбежали вот на окраину кукурузного поля – голодные, злые, с ошейниками на детях…

– Как звать?

– Витёк.

– Ничего не бойся, Витя. А сейчас иди домой.

Пацан закивал: да-да, домой. Из дома выходить страшно.

Пряча нежданные вериги под рубашку, не глянув на валявшуюся под ногами кукурузу, кромкой поля поспешил прочь.

– А зачем дядя это сделал? – никак не могла отойти от потрясения Аня.

– Денег много, – нашёл единственное объяснение Фёдор.

– А те, кому деньги с ветром приходят, ничего не боятся?

– Это как сказать… Ежели верить телевизору, то над нами в партизанах меньше пуль летало, чем сейчас над ними.

– А если у нас денег нет, то мы счастливые? – продолжала постигать высшую экономику Аня.

– Да нет, деньги нужны, раз мир на них живёт. Только надо различать, где ворованные, а где заработанные.

Уточнённая наука оказалась недоступной, и Аня лишь отрешённо кивнула. Дорога пошла под уклон, и снова можно было ехать на велосипеде.

– А можно я сяду на раму? – нашла внучка мужество признаться в страхе остаться сзади одной, без присмотра.

– Конечно. Мне даже удобнее.

Дальше ехали в молчании. Тут хоть за семьдесят тебе, хоть девять лет – мурашки от увиденного пробежали одинаково. А если ещё и Васька прятался в машине, то совсем худо. Где же Егорка, хоть бы он помог справиться с парнем. Или ему самому помощь требуется?

Глава 3

Ручей то подныривал под поваленные деревья, то протискивался меж скал и волочил себя по камням, чтобы через несколько метров увязнуть в топи, дав отдохнуть своему побитому, изломанному телу. Наглотавшись болотной тухлятины, сам же и вытаскивал себя из вязкой тины, чтобы вновь биться лбом о новые стволы и скалы. Ему бы угомониться, свернуться калачиком в каком-нибудь укромном местечке и стать озерцом на радость себе и природе…

Но манила горный ручей неведомая даль, ждала его у подножия Анд почтенная дама сверхбальзаковского возраста – Магдалена, считающаяся самой большой рекой Колумбии. Ради встречи с ней ручей и готов был настырно выбираться из сельвы на просторы льянос[5].

Ручьям и рекам в сельве другая напасть: как ни прячься в заросли из бамбука, кокосовых и слоновых пальм, под коряги каучуконосов, как ни старайся идти гладью, без шума, но в любом случае к ним приползёт, прискачет, прилетит великое множество всякой твари по паре. И за право припасть губами или клювом к влаге, а значит, за право выжить в сухой сезон на берегах идут жесточайшие схватки.

Жить хотел и человек-шатун, спускающийся вместе с водой в долину. Ручей в горах – единственно точный проводник, которому можно безоговорочно верить, потому что течь он может только в долину, только к большой реке, только к океану.

Опасность для человека таилась ещё и в том, что кроме зверья берега рек облюбовали и люди. И если поселения полукочевых племён индейцев беглец обходил достаточно спокойно, лишь по необходимости лакомясь на их полях бобами, маисом, ячменём, то когда на пути представали плантации из кустарников коки[6] и опийного мака, он уходил резко в сторону. Наркодельцы, в отличие от пещерных тюремщиков, даже именем интересоваться не станут. Для них проблема свидетеля исчезает только вместе с ним.

Судя по разбитой обуви, перетянутой лианами, шатун шёл по чаще довольно долго. На шее ожерельем висели нанизанные на прут мальки, превращаясь на влажном солнце в тарань – для разнообразия пищи и в запас. Кто знает, сколько ещё той дороги, куда выведет?

Вывела к широкой пойме, на глубоком дне которой, повторяя полукруг берега, теснился к океану город. Над ним колыхалось марево, искажая предметы и скрадывая расстояние. Человек, раздирая в кровь тело, покатился по крутому склону к этому миражу, но в какой-то момент сумел остановить себя. Он не смог бы рассказать, какие растения укрывали его от сторонних глаз, какой живностью питался, какой сегодня день и месяц и даже в какой стране он на данный момент находится. Но ведал иное: самое страшное в разведке – это потерять бдительность на последнем шаге. Когда кажется, что всё позади, и начинаешь беспричинно улыбаться, уверовав в удачу. А под ногой – ловушка. Капкан. И всё сначала – плен, пытки…

Человек присел на корточки, огляделся. На слух отыскал увильнувшее в сторону русло реки. Нашёл в его извилистом, зажатом камнями теле укромный изгиб. Разделся. Сначала постирал одежду, потом тщательно вымылся сам, используя вместо мочалки песок. Словно товар на прилавок, выложил на ствол слоновой пальмы бороду, постарался поровнее отчекрыжить ножом лишнюю длину. Развеял волосы среди тростника.

Знал, учили: не потому он смог оторваться от погони, что преследователи оказались плохими ищейками. Настоящий охотник не гонится за зверем, он перехватывает его близ водопоев, на перевалах, у переходов через реки и ущелья. По отношению к Егору задача у них одна – водворить беглеца на прежнее место. К прежним оковам. Но уже на обе руки. И на ноги тоже. И шею. И каждое утро затягивать на них болты на четверть оборота. Сначала это покажется незаметным, но со временем именно рассветы превратятся в ожидание очередной ступеньки в сужающийся ад.

Не дождавшись, когда до конца просохнет одежда, облачился в неё и медленно заскользил вниз. Бездомные и нищие в Латинской Америке на каждом шагу, и до темноты следовало просочиться в город, затеряться в его трущобах, чтобы утром проснуться уже жителем пока ещё незнакомого ему города.

Марево над ним тем временем стало рассеиваться, делая более чёткой картинку. Однако путник всё внимание уделял берегам, где его могут ждать охранники.

Долготерпение вознаградилось: около одной из излучин мелькнули две фигуры. Это могли быть рыбаки, путешественники, туристы, обыкновенные горожане – издали рассмотреть их не представлялось возможным. Но звоночек прозвучал, тетива натянулась: на пути в город находятся люди. Разведчик застыл, не сводя глаз с опасного места, и не успели они заслезиться от напряжения, увидел парочку вновь – она возвращалась тем же маршрутом.

«Пост парный, по обе стороны реки, на видимом расстоянии, ночью усиленный, с использованием приборов ночного видения и сторожевых собак», – выдал для себя беглец возможную конфигурацию засады. По крайней мере, он бы организовал патрулирование именно так. А если часовые двигаются по берегам методом «ножниц», навстречу друг другу, то скоро мелькнут опять.

Мелькнули. Угадал. Ура! В смысле ничего хорошего.

– Ничего хорошего, – прошептал беглец по-русски, и это подтвердило: тюремщики находились на верном пути к его разоблачению.

Взгляд зацепился за песчаную полосу вдоль воды, на которой млел на солнце вальяжный крокодил с раскрытой пастью. Около застывших челюстей скакал на тонюсеньких ножках коричневатый, с бело-чёрной полоской, чибис. Временами он исчезал в пасти бронированного ящура, выхватывая застрявшую меж клыков пищу или присосавшихся пиявок. И если в природе гармония нашлась у тьмы с холодом, то среди зверья нет более прочного союза, чем эта нежданная парочка. Одна – универсальная зубная щетка, другой – склад пищевых продуктов. Уж они нашли бы способ скрытно преодолеть любой пост. Хоть по отдельности, хоть вместе…

«Вместе»…

Путник застыл от нежданного озарения: не вместе, а вместо! И как он мог забыть «Закон крокодила»: не возвращайся по тому пути, по которому пришёл. Как ни универсально и неуязвимо бронированное чудище с острыми гребёнками по спине, охотники за его шкурой прекрасно знают главный недостаток рептилии: в воду он возвращается только по своему следу…

Теперь для разведчика самую большую опасность представлял верткий и осторожный чибис. Он не только чистит зубы аллигатору, но является и непревзойдённым сторожем. В отличие от полицейских, птица бдительности не теряет, и если тревожно вспорхнёт, крокодил тут же сомкнёт все тридцать клыков и бросит тело в родную водную стихию.

Спецназовец вытащил нож, потрогал заострённый конец лезвия, похвалил чесночного полицейского, не поскупившегося на хорошую сталь. Самая безопасная охота на крокодила – это, конечно, выстрелить в его улыбку, в уголок губ. Но где тот карабин!

Отыскав в зарослях корявый сук, проткнул его лезвием. В траве бесшумно подползти к сладкой парочке не удастся, самый оптимальный, но и самый опасный путь – это вода, приблизительно тридцать метров среди пиявок и возможных собратьев пляжного ловеласа! При этом зная, что крокодилы не сразу поедают свою жертву, а затаскивают её в подземные пещеры и дают время размокнуть, чтобы потом рвать кусками. Бр-р-р-р…

Охотник передёрнулся, но ступил в воду, держа наготове нож с уродливой рукояткой. Приходилось надеяться, что мощные особи не терпят рядом в водоёме себе подобных.

Человек поначалу шёл, согнувшись, вдоль берега, разрешая воде обгонять себя. Оставшийся десяток метров, не рискуя тишиной, погрузился в воду, поддаваясь её течению. «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак», – вспомнилась школьная песенка. На уроках пения каждый ряд в классе исполнял по одному куплету. Те, которые сидели справа от учителя, поневоле знали начало всех песен…

У самого берега ногу обожгло чьё-то прикосновение. Скорее всего, о тело споткнулся какой-нибудь малёк, но пловец поторопился на сушу. Это в Африке о попавшем в пасть крокодилу спокойно говорят: «Хаизуру схаури йя мунгу – Ничего не произошло, на то была воля Божья». Но не надо такой высшей воли! Нам желательно вкопать деревяшку с торчащим ножом в след, оставленный на песке аллигатором…

Вкопал. Отполз обратно в воду. Отплыл вниз по течению. Прихватив со дна камень поувесистей, восстановил дыхание и с шумом выскочил на берег. А вот теперь давай, чижик-пыжик, поднимай тревогу!

Чибис вспорхнул так стремительно, что едва не оставил лапки меж клыков. Крокодилу же пришлось сначала разворачиваться на сто восемьдесят градусов, а потом лишь бросаться к воде. Достичь её в один прыжок с коротких лап не смог, и тогда сильным гребком подтянул себя незащищённым брюхом к реке – да по песку, да по собственному следу, а там – по торчащему острию ножа. Из раскрывшейся пасти раздался утробный звук, ящур попытался вырваться из боли, жгущей снизу, но резкое движение только усугубило её. Спасение ждало в воде, и из последних сил зверь вновь потянулся к плещущейся мутной кромке.

Боясь, что добыча уйдёт, человек бросился к раненому чудищу, что есть силы ударил камнем меж глаз-перископов. Тут же отскочил, опасаясь удара хвостом. Вовремя – острый наконечник едва не достал ног. Охотник схватил новый камень, бросил его в открывшуюся навстречу пасть. Хвост вновь взметнулся, но уже не чувствовалось в замахе стремительности и неотвратимости возмездия. А спецназовец всё бросал и бросал в голову, в пасть камни. И коряга под нож, видать, попалась удачная, держалась в песке надёжно, причиняя рептилии дополнительные страдания при каждом новом движении.

Когда обессиленный хищник оставил попытки вырваться из западни, человек сел неподалеку и, подобно чибису, принялся сторожить его. Это для аборигенов вся живность делится на два вида: много мяса и мало мяса. Змеи, косули, броненосцы съедаются сразу, а вот буйволы, крокодилы разделываются на части, мясо вялится на будущее. Знал и охотник, что делать. Сначала выпотрошить внутренности, отделить себе несколько кусочков мяса, по вкусу похожего то ли на курицу, то ли лягушку. Остальное закопать в песок, чтобы ничего не попало в воду и не привлекло запахом новых рептилий. Потом залезть внутрь чучела и на рассвете проплыть в нём меж полицейских постов…

…Рано утром по залитому солнцем, провонявшему рыбой городу бродил глухонемой старик. До него никому не имелось дела, и это помогало бродяге исподлобья изучать дорогу в порт.

Там кипела своя, прибрежная жизнь: люди скандалили, что-то меняли, продавали, попрошайничали, готовили кушанья. Бродячие музыканты выщипывали из гитарных струн популярную здесь мургу, выдували трели на свирелях-чиримиях. Детвора гоняла в футбол, бородатые метисы, особо не прячась, предлагали прохожим белые пакетики с наркотиками. А в воздухе витал, царствовал божественный запах касуэла-де-марискос – тушёных морепродуктов.

Здесь легко было затеряться на года, но в толпу старик не пошёл. Он отыскал себе местечко в тени пальмы, где никто не мешал оглядеть и изучить флаги на кораблях, стоявших на рейде и под погрузкой. Утешительного, судя по всему, ничего не увидел, и тогда позволил переключиться вниманию на себе подобных бродяг, рыскающих вокруг порта в поисках еды. Свернул к ним.

Глава 4

К Тихоновой пустыни народ прибывал на лошадях, велосипедах, машинах, а кто и пешком. Манила всех, конечно, в первую очередь родниковая вода. По преданию, первым стал на колени перед бившим из-под земли ключом и сделал глоток воды некий старец Тихон. Кто он, откуда, куда и зачем шёл – про то преданий не сохранилось. Чем глянулось ему это место, тоже осталось неведомым, но у воды блаженно и завершил земную жизнь, отмаливая в долгих часах людские прегрешения. Тогда и потянулись к Тихоновой пустыни люди. А когда ещё и чернобыльская радиация непостижимым образом обошла святое место стороной, во всей округе уверовали в его целебную силу.

Анютке не сподобилось побывать в Пустынке раньше, и она глядела на скопление народа во все глаза.

– А люду-то, люду! Как в Москве, – прошептала заворожённо.

– В Москве поболее будет, – не согласился Фёдор, хотя сам последний раз бывал в столице едва ли не сразу после войны.

Боясь нечаянно нарушить чужие порядки, какое-то время оба приглядывались к паломникам издали. Пообвыкнув, подошли к ручейку в каменном жёлобе, под который люди подставляли посудину или просто ладони.

За порядком наблюдала старая монашка в склонённой молитвенной позе. Очнулась при появлении свадьбы. Неодобрительно глянула на шумливый людской клубок с гармонью внутри, но когда жених с невестой подошли к источнику, придала голосу надлежащую назидательность:

– Чтобы водица была целебной, промойте сначала ею глаза и уши. А то вы в городе слишком много плохого видите и слышите.

Молодые притихли, прилежно принялись тереть глаза. Монашка подучила и дальше:

– Вы забрызгивайте, забрасывайте воду внутрь, чтобы не веки, а глаза омылись.

Аня внимала происходящему с благоговением. Дождавшись своей очереди, попробовала повторить омовение по услышанным правилам. Старушка одобрительно кивнула и, убедившись в установленном порядке, отошла к сосне, к стволу которой была прибита, словно скворечник, подставка для иконки и подсвечника. Прикрыв глаза, зашептала неслышимую молитву. Аня и здесь собралась последовать за ней, но Фёдор, наполнив бутылку, повернул внучку в другую сторону.

Там поодаль сидел, пристроившись на огромной бетонной лепёшке, седой полусумасшедший старик. Увидев Фёдора, поднял руку, заулыбался. Рядом с ним на бетоне, как на скатерти самобранке, лежала еда, которую старик шамкал беззубым ртом.

– Здорово, Евсей Кузьмич, – присел рядом Фёдор.

– И тебе не хворать, – ответил старик. Показал глазами на Аню: – Внучка?

– Ивана, – подтвердил Фёдор, усаживая девочку рядом.

– Жалко Ивана.

Фёдор лишь кивнул: когда молчишь про смерть сына, крепиться ещё можно, а голос подашь – всё, слёзы не остановить, слишком близки к глазам стали. Отвлекаясь, полез в сумку, вытащил зубило – длинный металлический палец, соединявший некогда гусеничные траки. В кузне ему расплющили один край, закалили – и служила поделка верой и правдой Фёдору лет двадцать, если не больше.

– Попробуем этим.

Наставил остриё в выбоину, примерился и одним ударом молотка отвалил кусок бетона. Аня, поглядев на счастливо улыбнувшихся стариков, дернула деда за рукав – пошли отсюда, мне неинтересно, что вы делаете. Фёдор кивнул, но не двинулся с места, пока не отбил ещё один кусок.

– До зимы бы успеть, – оглядев глыбу, оценил будущую работу Евсей Кузьмич. – Надежда только на тебя, Федя. Я что-то совсем тяжёлый стал.

– Бориса видел, – отвлекая командира от болячек, сообщил Фёдор.

Но зря, наверное, сказал, потому что глаза Евсея Кузьмича помутнели, и он, повторяя друга, отвернулся, скрывая слёзы. Значит, это старческое – плакать по детям. Что по героям, что по непутёвым…

– А он меня довёз сюда. Но сказал, что в последний раз…

Фёдор обернул инструменты в тряпицу, подсунул под камень. Прикрыл тайничок травой.

– Ничего, Евсей Кузьмич, потихоньку-помаленьку, да одолеем. Не то одолевали. А на первый раз хватит – нам тоже пора, – кивнул на внучку. – Да и на могилки надо заехать. Не хворай, – вернул пожелание, полученное в начале встречи.

– И тебе того же, – поделился поровну добром старик.

Припадая на левую ногу, прошёл к велосипеду, придержал его, помогая Ане устроиться на раме. Долго смотрел вслед.

– Дедушка, а почему вы долбите этот камень? – отъехав на приличное расстояние, вернулась в свой мир любопытства Аня.

– Дело давнее, – попробовал отмахнуться Фёдор.

Но отказ получился ещё более интригующим, и девочка вывернула голову, требуя продолжения. Руль вильнул, колесо завязло в пыли, и пришлось остановиться. Забыв про вопрос, внучка нырнула носом в сумку.

– А давай на ходу есть, – предложила она не везти обратно съестные припасы. – И будешь заодно рассказывать.

– Ты, значит, есть. А я – мели языком.

– А ты не мели, а правду говори. С какой-такой надобности вы тут встретились, как партизаны? И его на войне ранило, что так сильно хромает?

– Это его поп в детстве побил.

– По-оп? Зачем?

– В церковь залез, иконы топором порубил.

– Ой, рятуйте, люди добрые. Дурак был?

– Комсомолец.

– И после этого его Боженька наказал, сделав сумасшедшим?

– Кто ж его знает, кто и за что нас наказывает… Только он не сумасшедший, Анечка. Он просто старый.

– И он твой друг?

– Как тут сказать… Он в войну сначала комиссаром числился, а потом и вовсе партизанским отрядом командовал. После немца в первые секретари райкома партии вышел. Почитай, самым главным в районе стал. Но не зазнавался, всегда рукались при встречах.

– А поп?

– Отсидел своё в тюрьме, а когда вернулся, церковь уже под зерновой склад оборудовали. Ушёл молиться сюда, к источнику. За ним, как водится, люди потянулись. Евсей Кузьмич в отместку за ногу и приказал залить родник бетоном. Три машины ухнули.

– Так это он свой бетон отбивает?

– Наш с ним. Я машины привёл, Анечка. Я… А родник, как видишь, пробился в стороне. Но мы с Евсеем Кузьмичом пожелали очистить его исконное место.