Полковник трех разведок

На этих строчках мемуаров Дэвисон вдруг «самоцензурно» и «ревизионно» запнулся: в самом деле стоит ли оставлять их? Тем более что в действительности эта фраза имела не очень приемлемое в теперешние дни продолжение:

– …Причем, напомню, занимается этой самой «фильтрацией» беженцев и перемещенных лиц, допрашивая их нередко с пристрастием в двух подвальных помещениях Нагорного крыла, специально оборудованных под камеру предварительного заключения и камеру пыток.

– Ваш управляющий поместьем, очевидно, дезинформировал вас, господин Бош: никаким переоборудованием подвальных помещений мои люди не занимались.

– Охотно верю, потому что этим, естественно, занимались люди мои. А вот чьи люди стоят за телами нескольких «самоубийц», найденных в одном из местных ущелий, это полиции еще только предстоит выяснить.

– О нет, господин Бош: ни до серьезного рукоприкладства, ни, тем более, до трупов «самоубийц» наши люди, как правило, не доходят. Не скрою, кое-кому из порывавшихся сюда странников мы предложили покинуть не только пределы «Горного приюта», но и пределы Швейцарии. Однако этим все и заканчивалось. Несмотря на то, что война все еще продолжается, мы стараемся вести себя цивилизованно, как и подобает вести себя, находясь в высшей степени цивилизованной стране.

Серб терпеть не мог каких-либо пауз в серьезном разговоре, поэтому направление беседы сменил мгновенно, переходя от неприкрытого шантажа к столь же откровенному деловому предложению:

– Но если все же в процессе «фильтрации» некоторых типов вам придется прибегнуть к более душещипательным мерам избавления, а значит, понадобятся настоящие эшафотные профессионалы, – вы всегда можете обратиться к старому добряку Бошу.

– Темнить не стану: предложение своевременное. Но для его принятия нужно быть уверенным в человеке, который способен предоставлять подобные услуги.

Боша подобные оговорки не оскорбляли, и даже не настораживали.

– Как говорит в таких случаях один из моих знакомых, «Мы не придворные лакеи, чтобы расшаркиваться перед каждой портьерой. Если понадобится, мы любую дверь ногой вышибем». А чтобы вы не сомневались в этом, как и в моей партнерской преданности, – вот ключ от тайной двери, ведущей из подвала вашего крыла в подземелье, а оттуда – в тоннель, который приводит к Пастушьему гроту на той стороне горы. Да-да, туда, где на выкупленной Ангелом Бошем земле расположена его овечья ферма.

– Готовите запасной путь для отхода в горы? Оккупации Швейцарии вроде бы не предвидится.

– Все значительно проще: ваш радист может выдавать себя за одного из моих пастухов, а свою подпольную рацию прятать в тайнике подземелья. Хотя к зарубежным спецслужбам швейцарская полиция и контрразведка относятся с христианской терпимостью, тем не менее нормы приличия никто не отменял. Об оплате за столь деликатную услугу договоримся чуть позже.

Присутствовавшего при этом разговоре Дэвисона, как и самого Даллеса, так и подмывало артистически воскликнуть: «О каком радисте идет речь?! Откуда у нас подпольная рация?! Вы о чем это, господин Бош?! Мы всего лишь дипломаты». Однако у них обоих хватило благоразумия не устраивать ни конкретно этот, ни какие ты то ни было другие подобные спектакли.

– Когда возникнет такая необходимость, я вспомню о вашей любезности, господин Божич, он же Кровавый Серб, – впервые употребил Даллес и настоящую фамилию Боша, и его балканское прозвище, известное лишь очень узкому кругу друзей и недругов.

– Она возникнет, можете не сомневаться, – спокойно, с неизменной улыбкой доброго, щедрого дядюшки отреагировал Бош на это разоблачение. Но Даллес уже знал свойство натуры Кровавого Серба: чем жестче и неотвратимее становились его намерения, тем мягче и умиротвореннее казалась его улыбка.

Всегда старательно выбритый, затянутый в корсетный жилет, который с трудом, но все же придавал его гороподобному телу хоть какие-то более или менее приемлемые очертания, этот «балканский Гаргантюа» всегда хранил улыбку добряка, как раз и навсегда сросшуюся с его лицом ритуальную маску. Теперь уже Даллес не сомневался, что приговаривал и казнил своих жертв Ангел Бош, он же Кровавый Серб, с этой же ангельской улыбкой старого добряка.

А ведь до этого разговора Даллес был уверен, что Бош представления не имеет о том, кто прижился в Нагорном крыле его пансионата. Как постепенно выяснялось, в мелких, «уличных», разборках Бош участия не принимал, он выдерживал уровень клиентуры; у его империи была своя разведка и контрразведка, о мощи которой можно было судить хотя бы по частной охране самого пансионата. К тому же все эти сведения об Ангеле Боше ни Аллен, ни кто-либо из осведомленных проверять не собирался. Все спасительно полагались на данные местной полиции, из досье которой «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста» представал безобидным, добропорядочным гражданином Швейцарии.

Если же кто-либо из полицейских или офицеров швейцарской контрразведки всерьез хотел усомниться в этом, то сразу же «разочаровывался в жизни и, находясь в стадии сильнейшего возбуждения», как писали потом в своих «заключениях» медики и в некрологах – коллеги безвременно ушедшего, кончал жизнь самоубийством. Причем, как это ни странно, всегда одним и тем же способом – бросался с моста, что на окраине пригородного поселка, на каменистый порог реки. Не зря же после третьего такого броска за мостом прочно закрепилось прозвище «Полицай-Голгофа».

* * *

Что же касается некоего испанского подданного, пытавшегося общаться с приветливым хозяином «приюта» на языке Сервантеса, облагороженном неискоренимым американским акцентом, то и его Бош тоже встретил весьма приветливо. Но, проговаривая свою вступительную коронную фразу теперь уже на изысканном испанском, этот альпийский полиглот буквально просверливал пришельца взглядом.

– Вы правильно сделали, что решили прийти к старому Ангелу Бошу из Триеста, дон Чигарро. Где еще в этой стране вы будете чувствовать себя столь уютно и защищенно, как в «Горном приюте», под отцовской опекой старого Боша?

– Вне всяких сомнений, – сдержанно отмахнулся от него новый постоялец. И тут же пожалел об этом.

– А главное, где еще вы провели бы столько времени в непринужденных беседах с моим лучшим другом мистером Даллесом.

– Разве я упоминал имя вашего друга? – вскинул брови дон Чигарро.

– Достаточно того, что я вежливо упомянул имя вашего подчиненного, мистер Доновэн, – великосветски склонил голову Бош, лично подавая новоявленному идальго ключ от одного из номеров нагорного крыла. – Не забывая при этом и его скромного референт-адъютанта господина Дэвисона.

– С вами приятно иметь дело, господин Ангел Бош из Триеста.

– Полезно иметь дело – так будет точнее. Причем с каждым днем пребывания в «Горном приюте» вы будете убеждать с этом всё сильнее и сильнее.

– Как и в том, очевидно, что с каждым днем мы будем всё более полезными друг другу, – вежливо склонил голову Доновэн, нисколько не сомневаясь, что их будущий союз освящен джентльменским соглашением.

Москва. Военно-воздушный атташат при посольстве США.

Апрель 1961 года.

Все еще накануне встречи британского разведчика с полковником ГРУ Пеньковским

…С изучением материалов папки-досье русского полковника Пеньковского атташе не спешил.

Даже после того, как Дэвисон завершил изложение тех сцен из мемуаров, которые связаны были с Алленом Даллесом и Уильямом Доновэном, полковник продолжал удивленно смотреть на него. Нет-нет, не потому, что восхищался его памятью, поскольку в данном случае восхищаться было нечем. Просто, забыв о швейцарских страстях Дэвисона, он все еще поражался наивности поступка Пеньковского, о котором только что прочел в его досье и который явно недостоин был столь опытного разведчика и дипломата.

– Как он вообще решился изложить все то, о чем вы здесь говорили, в письме, которое намеревался передавать сюда, в американское посольство? – наконец прорезался голос у Малкольма. Причем на фоне мемуарных швейцарских событий это обращение к «шпионскому ходатайству» русского полковника показалось помощнику атташе угрожающе неожиданным.

– Вот именно, в американское, столь плотно, как никакое другое, опекаемое сразу несколькими русскими и не только спецслужбами, – на «автомате» отреагировал он.

– Причем передавать через случайного знакомого, из рук которого оно в тот же день могло оказаться если не в ГРУ, то уж точно в куда более «доступной» для гражданского контингента конторе, именуемой КГБ?

– Вот почему в данном случае можно понять и реакцию второго секретаря посольства, и парней из Европейского бюро ЦРУ, – подкладывал поленья в костер подозрительности и недоверия Дэвисон.

– Нет, в самом деле: первое, что бросается в глаза после знакомства с этим посланием – самоубийственная наивность его автора. Именно… самоубийственная. Если бы на подобный риск решился кто-то из политических противников московского режима, из бывших политзаключенных или просто из круга деятелей, ненавидящих коммунистов, – это еще как-то можно было бы объяснить; ну, хотя бы отчаянием затравленного человека.

– На роль которого, – воспользовался мимолетной паузой помощник атташе, – полковник Пеньковский подходит менее всего.

– На роль которого ваш, Дэвисон, русский агент-полковник Пеньковский – сотни раз проверенный, получивший доступ к самой секретной технической документации, – вообще не годится. Ни в какой ипостаси.

– Что совершенно очевидно, сэр.

– Странно, что советские «чекисты» до сих пор не поняли, с какого рода сотрудником имеют дело. На них это, прямо скажем, не похоже, – неожиданно перешел на русский Малкольм. Усиленно изучая этот язык, полковник тем не менее крайне редко прибегал к нему даже в общении с русскими, предпочитая пользоваться услугами одного из штатных посольских переводчиков.

– Ну, теперь-то уж, когда Пеньковским британцы занялись вплотную, «чекистского прозрения» ждать придется недолго, – проворчал Дэвисон на английском, не решаясь испытывать шефа на знание языка стратегического противника.

– И все же… – возвращался атташе в своих размышлениях на исходные позиции. – На данном этапе вербовки обращение Пеньковского следует воспринимать то ли как попытку наглой провокации, то ли как проявление амбиций зарвавшегося чиновника, решившего, что ни в разведке, ни по линии делового прикрытия никакого служебного продвижения его уже не предвидится. Что в моих рассуждениях «не так», капитан?

– Они, как всегда, безупречны, сэр.

– Тогда чего вы тянете?

– Позвольте напомнить, сэр, что встреча состоится завтра.

– Предполагаете, – проигнорировал это уточнение Малкольм, – что вербовочная встреча британского бизнесмена-агента Винна с полковником ГРУ Пеньковским может состояться без вашего, скажем так, сочувственного присутствия?

– Даже трудно представить себе нечто подобное, сэр. Естественно, я должен побывать в отеле «Националь», нанося, как вы изволили выразиться, исключительно «сочувственный» визит.

– Не сомневаюсь, – напутствовал его атташе, – что в любом случае мы попытаемся вытряхнуть из британских коллег все, что способно представлять для ЦРУ хоть какой-то интерес. И все же дайте понять этому русскому полковнику, что в отношениях с американской разведкой тоже все не так уж безнадежно.

Выходя из кабинета атташе, Дэвисон улыбнулся и философски покачал головой. Ему всегда импонировала манера общения полковника. Особенно его способность поражать собеседника «глубиной» своих логических размышлений.

– Дайте ему прочувствовать, капитан, – бросил вслед своему помощнику Малкольм, – что единственной разведкой, которой по-настоящему стоит продавать свою информацию и продаваться самому, является американская – мощная, интеллектуальная, способная защитить таких «русских отщепенцев», как он, всей мощью сверхдержавы. Что в моих рассуждениях «не так», Дэвисон?

– Теперь они изысканно безупречны, сэр. Но ведь не станем же мы «перевербовывать» этого русского полковника у британцев.

– У своих коллег из Туманного Альбиона? Как вы могли предположить такое?! Никогда! В конце концов, это было бы не по-джентльменски.

– Но когда Пеньковский почувствует, что пора «рвать когти», он сразу же сообразит, что укрываться в Штатах куда надежнее. Так почему бы, решит он, к тому времени не обзавестись чином полковника американской армии, включительно с мундиром и удостоверением личности?

Услышав это, атташе замер с приоткрытым ртом. Наконец-то утренняя дрёма ушла, и капитан Дэвисон начал открываться по-настоящему.

– Уже отчетливо вижу, как «вражеский агент» Пеньковский входит в здание Главного разведуправления Генштаба Вооруженных cил СССР в мундире полковника военно-воздушных сил США. На зависть многим своим коллегам.

– Только почему военно-воздушных, к которым Пеньковский, если мне не изменяет память?..

– Да потому, что шить этот мундир, – прервал его интеллигентские стенания Малкольм, – нас заставят прямо здесь, в военно-воздушном атташате при посольстве США! Вы поняли меня, капитан? Прямо здесь.

– Доходчивое объяснение.

– Я даже догадываюсь, капитан, кому придется выступать в роли портного.

«Значит, полковник выступит против такой вербовочной приманки, – мысленно вздохнул Дэвисон. – А зря! Судя по психологическому портрету карьериста Пеньковского, она сработала бы идеально. Особенно с видами на генеральский чин. Впрочем, как бы атташе ни реагировал, а в беседе с русским полковником я эту тему затрону».

– Признаю, сэр, с мундиром – это уже был перебор, – повинился за собственную инициативу помощник атташе.

– А я бы этого не сказал. В ней что-то есть. Как и во всей этой идее с деликатной вербовкой.

Дэвисон растерянно покряхтел.

– Тогда будем разрабатывать, как одну из версий.

– И прекрасно, капитан. И разрабатывайте. Единственное, что никак не поддается моему осмыслению: почему эта идея с мундиром полковника в качестве основной приманки для британского агента пришла к вам еще до посещения русского ресторана?

– Простите, сэр?

– После «третьей стопки, не закусывая», всякий американец начинает мыслить раскованнее. Почти что по-русски.

– Вы ведь не ходите в русские рестораны, – с ехидцей обронил Дэвисон, уже взявшись за дверную ручку. – В последнее время предпочитаете в основном посольский бар.

– Да? А, как вы думаете, где меня пытались спаивать и нагло вербовать; вербовать – и снова спаивать, сотрудники КГБ уже на пятый день после моего появления в Москве?!

– Неожиданный поворот. Удивляюсь, почему легенда об этом вашем «хмельном противостоянии» с сотрудниками КГБ слуха моего до сих пор не достигала. И в каком же питейном заведении это происходило?

– Да все в том же ресторане отеля «Националь».

– Не думал, что это настолько «гиблое» место. К тому же странно, что сотрудники внутренней безопасности, эти выкормыши ЦРУ, решились поверить в вашу стойкость перед уловками коварных кагэбистов, – уже открыто позволил себе отвести душу капитан.

Мстить – так мстить, за все издерганные шефом нервы. И вообще сколько можно?.. Малкольму ведь ясно дали понять, что должность помощника атташе для капитана внешней разведки Дэвисона – всего лишь дипломатическое прикрытие. Так, может быть, пора напомнить, что весь этот военно-воздушный атташат нужен в Москве только в образе еще одной «официальной бреши проникновения в стан врага», как выразился в свое время генерал Доновэн. В другой стране и по другому поводу, естественно, тем не менее…

Но когда Дэвисон окончательно закусил удила, он попросту забыл, с кем имеет дело. Реакция полковника, как всегда была непредсказуемой. Уловив в словах подчиненного явный намек на возможное предательство, он вдруг дико, словно в казарме – после пошлого солдатского анекдота – заржал.

– А как им, наивным янки, было не поверить в «стойкость» истинно американского аса Малкольма, если они сами видели, что охрана буквально на руках вносила меня в посольство. Кагэбисты, эти сучьи дети, слишком перестарались с двумя последними стопками своей «огненной воды». Спасибо всё тому же второму секретарю посольства. Зная о моем «выходе в люди», а также нравы русских, он как раз вовремя прислал за мной двоих проверенных клерков.

– Ничего не скажешь, бурное вхождение в должность, сэр, – только и мог обронить Дэвисон, выслушав эту исповедь.

– Зато с тех пор я закаялся ходить в «Националь», капитан. Теперь ваша очередь. И помните все мои мудрые наставления.

– Только ими и руководствуюсь, сэр! – заверил помощник атташе, стараясь как можно скорее закрыть за собой дверь. Не доведи господь, этот вовремя не сбитый истинно американский ас решится снова напоминать ему свои бессмертные, почти библейские наставления!

За те полгода, которые ему выпало работать под крылом у Малкольма, он так и не сумел привыкнуть к его расхристанной, сугубо армейской пока еще манере общения. Шеф-полковник этот стал единственным человеком, при общении с которым Дэвисону, считавшему себя незаурядным психологом-аналитиком, не удавалось ни спрогнозировать его реакцию, ни предугадать словесный ход, и вообще – привыкнуть к его дичайшей манере ведения диалога.

* * *

Специализироваться по восточно-российскому военно-политическому направлению Дэвисон начал еще в военном «разведывательно-диверсионном» колледже. Случилось так, что в Сан-Франциско их семья долгое время жила в районе, наполовину заселенном эмигрантами, бежавшими из России во время тамошней Гражданской войны. Первые школьные друзья и первые девушки Чарльза тоже происходили из их среды.

А тут еще отец, военный летчик, узнав о языковом пристрастии сына, рубанул: «Послушайся совета старого пилота: русский – единственный язык, который по-настоящему стоит изучать. Для таких небесных странников, как мы с тобой, русский язык – это язык врага, а знание врага – хлеб всякого пилота. Причем на всю жизнь».

Как вскоре выяснилось, «старый пилот» оказался прав. Вся карьера «дипломатического разведчика» под прикрытием так или иначе связана была исключительно со знанием русского. В том числе и должность референт-адъютанта Даллеса, в которой ему пришлось дождаться завершения войны. Да и прежде чем получить назначение в Европейское бюро ЦРУ Чарльз Дэвисон несколько лет вел контрразведывательную работу в лагерях советских военнопленных, а также в лагерях для перемещенных лиц и среди послевоенной эмиграционной волны, состоявшей в основном из бывших «власовцев».

Конечно же работать с ними оказалось куда труднее и менее приятно, нежели с элитой дворянского «офицерства» царской и белой армий. Зато пришло углубленное познание пролетарской психологии бывших красных командиров, большинство из которых так до конца и не поняли, что собой представляло это самое «власовское движение», в кровавой круговерти которого они оказались только ради спасения от лагерного ада.

Почему он вспомнил сейчас об этом своем опыте наставника диверсантов? Да потому что с первого часа знакомства с делом Пеньковского, он вдруг начал воспринимать его в образе еще одного «власовца», только затерявшегося во времени, слегка запоздавшего к «висельничной обедне» самого генерала Власова.

Если уж ударяться в воспоминания о курсантах-власовцах военной поры, то и теперь, по прошествии нескольких лет, он по-прежнему остается при своем мнении. Будь его, Дэвисона, воля, он и десяти центов не поставил бы ни на одного из них, как на агента, а тем более – диверсанта, засылаемого во фронтовой тыл русских или в послевоенную Россию.

Лишенные в отличие от царских и белогвардейских дворян-офицеров какого-либо представления о «слове чести», «слове офицера» или клятве на Библии; деморализованные, лживые, погибельно поддающиеся ностальгии и заупокойно, «под слезу и балалайку», спивающиеся, они в самом деле никогда не представляли для Чарльза никакой агентурно-кадровой ценности. Даже те, которые уже успели пройти подготовку в германских лагерях абвера и Главного управления имперской безопасности.

Жаль только, что любые доклады по этому поводу завершались подозрением руководства в том, что Дэвисон попросту не умеет или не желает работать с данным контингентом курсантов. А в качестве аргументов, как правило, приводили примеры успешного действия русской агентуры. Не желая замечать при этом, что и в них речь, как правило, шла о действии бывших царско-белогвардейских чинов, которые каким-то образом уцелели в годы кровавых сталинских чисток Красной армии или же, скрыв свое происхождение и былую службу, оказались в рядах наспех мобилизованного фронтового воинства.

Причем самое странное, что никакие доказательства «расстрельного исхода» их возвращения на родину не могли убедить бывших пролетарски стойких красноармейцев отказаться от тайного стремления «уйти в Россию»; в самом деле, при малейшей возможности – «уйти». Ни рассказы перебежчиков, ни даже сообщения о казнях «предателей родины», регулярно появлявшиеся в те годы и в центральной советской, и в зарубежной прессе, не способны были переубедить, или хотя бы предостеречь этих навеки-вечные зомбированных советской пропагандой курсантов разведывательно-диверсионных школ.

Сдаваясь сотрудникам Смерша сразу же после десантирования на территорию Совдепии, многие из них наивно, самоубийственно верили в то, что их, всё и всех выдавших и раскаявшихся, партия и родина обязательно простят. Пусть даже в виде самого немыслимого исключения.

Вот и хотелось бы знать, достаточно ли Пеньковский знаком с историей власовского движения, с судьбой самого «генерала-предателя»? С его армейским восхождением – вплоть до ипостаси «образцового пролетарского командира, любимца самого вождя народов» в лихое довоенное время; с его участием в битвах под Рава-Русской, Киевом и Москвой, а главное, с историей сдачи в плен после гибели его 2-й ударной армии на Волховском фронте? Интересно было бы пообщаться с ним на эту тему, прежде чем вербовать. Понимает ли полковник, что, прежде чем оказался в «спасительной» эшафотной петле, ему придется пройти через все те ужасы подвальных камер, допросов и пыток, через которые прошел Власов?

…Да, некоторым сотрудникам американской разведки хотелось воспринимать этих русских агентов в виде эдаких спартанских «бессмертных», направлявшихся под свои Фермопилы. Некоторым, но только не Чарльзу Дэвисону, который само сравнение этого «пролетарского быдла» с «бессмертными» спартанцами, считал исторически оскорбительным. Да и те, кто пытался видеть в своих курсантах «спартанцев», навеивали себе это сравнение только ради оправдания затраченных усилий.

Как бы вступая в спор с ними, Дэвисон действительно подготовил одного из таких «бессмертных», Дмитрия Штокова, который был заброшен в Совдепию под оперативным псевдонимом Гладиатор. Сын, по легенде, погибшего в Первую мировую царского офицера и некоей согрешившей дворянки, он несколько лет беспризорно бродяжничал, прошел через детский дом и колонию для малолетних, из которой дважды убегал.

Рослый, плечистый, он в течение трех лет был подмастерьем-молотобойцем заводского кузнеца и одновременно учился в вечерней школе рабочей молодежи. В ремесленном училище он успел освоить профессии автослесаря и шофера, но за несколько дней до окончания в жесточайшей драке покалечил в здании общежития каких-то двух залетных. До суда дело не дошло только потому, что и в милиции, и в военкомате решили: томить такую буйную душу в лагере для уголовников грешно. И в армию «забрили» только для того, чтобы сразу же после курсов молодого бойца определить в школу полковой разведки, а затем – на какие-то ускоренные Высшие курсы армейской разведки.

В плен он тоже попал по дикой случайности: разведгруппу сдал приютивший её в своем доме предатель. Однако от расстрела его спас полковник, представитель штаба Русской освободительной армии (РОА), убедивший германское командование, что из этого «материала» можно сделать неплохого диверсанта. Само собой, предварительно связав его кровью во время публичной казни партизан.

Правда, в германской разведшколе Штоков сразу же заявил, что никакой шпион из него не получится. Через фронт он уйдет на месяц вольным «стрелком-диверсантом», о действиях которого в прифронтовой зоне германское командование сможет узнавать из донесений своих агентов и фронтовых сводок русских.

Рейд оказался настолько успешным, что когда, во время германского контрнаступления, Дмитрий Штоков присоединился к «своим», германская военная разведка смогла подтвердить акты всех указанных им диверсий. Он был награжден Железным крестом и произведен в лейтенанты РОА. Но война завершалась, и самое время было подумать о своей дальнейшей доле, которая, судя по всему, не предвещала ему ничего хорошего, но…

По иронии судьбы в лагере для военнопленных, устроенном в зоне союзников, американской разведке Штокова «сдал» тот самый власовский полковник, который в свое время спас его от расстрела в немецком плену. А потом уже сам Дэвисон настоял, чтобы курсанта Штокова готовили для действий на территории Совдепии в качестве диверсанта-одиночки, то есть все того же «вольного стрелка».