Море и жаворонок. Из европейских и американских поэтов XVI–XX вв.

Море и жаворонок

Из европейских и американских поэтов XVI–XX вв.

© Г. М. Кружков, перевод, составление, 2019

© Н. А. Теплов, оформление, 2019

© Издательство Ивана Лимбаха, 2019

Григорий Кружков

Предисловие

Эта книга юбилейная – она подытоживает 50 лет переводческой работы. А началось всё с того, что никому не известный аспирант-физик сведал адрес издательства «Художественная литература», приехал на Ново-Басманную улицу, поднялся на пятый этаж, в отдел зарубежной литературы, постучался в первую дверь и спросил, кому можно показать свои переводы. Их у меня было ровно два: «Ода Греческой Вазе» Джона Китса и сонет, начинающийся по-английски словами «I cry you mercy, pity, love – ay, love». Мне повезло, меня не завернули с порога, а наоборот – прочли, ободрили и вскоре предложили попробовать свои силы в переводе Эдгара По и Теофиля Готье. И даже – вот чудо! – приняли мои еще ученические опусы к печати. Там были, в частности, «Луксорский обелиск» Готье и «К Елене» Эдгара По; посмотрите, если интересно, – с этого я начинал.

Хотя, если разобраться, начало можно отнести еще дальше назад – к школьным временам. Помню, кто-то сказал мне, что в Москве на улице Качалова есть букинистический магазин, где продают книги на иностранных языках. Я поехал туда и за сущие пустяки купил восхитительный томик Генри Лонгфелло 1860 года и двухтомник Альфреда Теннисона, тоже прижизненный, с иллюстрациями, прикрытыми тонкой папиросной бумагой. Для молодых читателей уточню: в те баснословные времена граница, конечно, была на замке, так что современные английские книги не могли проникнуть в СССР. Купленные мной были обломками каких-то еще дореволюционных библиотек.

Я жил тогда в подмосковном поселке на улице 2-я Крестьянская. В детстве у меня не было ни заветного отцовского шкафа с книгами, ни вдохновенного учителя литературы, читающего наизусть Блока, вообще ничего подобного. Но тем сильнее меня тянуло в сторону стихов, а стихи на чужом языке были еще таинственней и тем самым притягательней.

У Олега Чухонцева есть такие строки:

Смотри, как сладко ягоды висят,Но слаще среди них чужая ветка.«Малина ваша проросла в наш сад», —Через забор мне говорит соседка.

Чужое манит, потому что есть какой-то всеобщий закон тяготения, из которого закон Ньютона вытекает как частное следствие. И еще: без чужого не бывает нового. Вся история литературы это доказывает.

Как возникло желание переводить, это невольное шевеленье губ, все время пытающихся сказать по-русски то, что они прочитали по-английски? Я думаю, в основе было желание приблизиться, понять и присвоить. Аркадий Гаврилов, переводчик стихов Эмили Дикинсон, однажды заметил: «Стихотворение на чужом языке похоже на негатив портрета, в котором с трудом можно угадать черты личности поэта. Многое остается непонятным, пока не переведешь портрет с негатива на бумагу и не обработаешь отпечаток „химией“ своей души».

Сейчас я могу как-то это объяснить, отрефлектировать; а тогда, в юности, я действовал спроста, не задумываясь. Откуда взялась первая сноровка? Откуда пришло чувство (наиважнейшее для переводчика), что если не получается как следует, ты должен или расшибиться в лепешку – или уж оставить стихотворение в покое, не портить хорошую вещь? Видимо, какой-то переводческий ген сидел во мне с самого начала.

Но дальше судьба сделала зигзаг. В юности бывает так (и даже очень часто!), что человек увлекается одновременно или почти одновременно сразу двумя девушками. Вот так и я, не разлюбив стихов, увлекся естественными науками и почти на десять лет ушел в физику. Сказать точнее, я жил, как тот крестьянин у Маяковского: «землю попашет, попишет стихи». Но поэзия в конечном счете взяла верх. Произошел как бы переворот оверкиль – не так внезапно и не так драматически, как переворачивается айсберг – с оглушительным треском и шумом, рассыпая хрустальные обломки льда, – но все-таки это произошло.

Переводческое искусство схоже с актерским. И там и тут главный инструмент – ты сам, со своим характером, темпераментом, складом речи, и так далее. Физиономия актера неизбежно проглянет в любой его роли.

За свою переводческую жизнь я переиграл десятки ролей – от поэзии XVI века до современности. И они нисколько не мешают друг другу. Наоборот, чем ты больше вобрал, чем больше можешь уловить связей, отзвуков и параллелей у поэтов, тем больше это тебе помогает: ведь лучшее объяснение стихов – другие стихи.

Как у всякого переводчика, у меня есть любимые авторы, давно ставшие моими постоянными спутниками. Это англичане Джон Донн, Уильям Шекспир, Джон Китс; из ирландской поэзии – средневековая монастырская лирика, Уильям Батлер Йейтс, Джеймс Джойс, Шеймас Хини; из американцев – Эмили Дикинсон, Роберт Фрост и Уоллес Стивенс; из классиков нонсенса – Эдвард Лир и Льюис Кэрролл.

Но наряду с ними есть и другие – поэты, которыми я занимался, может быть, и меньше, но с не меньшим интересом и увлечением. Это, например, сэр Томас Уайет, граф Сарри, Джордж Гаскойн, сэр Филип Сидни, сэр Уолтер Рэли – романтические фигуры, настоящие люди Возрождения; иные из них сложили свои головы на поле боя, другие – на эшафоте. Это и Томас Кэмпион, самый музыкальный из елизаветинских поэтов, лютнист и врач, и Эндрю Марвелл, сатирик и возвышенный метафизик в одном лице. Далее, три поэта трагической судьбы: Кристофер Смарт, в сумасшедшем доме написавший свои самые потрясающие строки; Уильям Каупер, всю жизнь боровшийся с душевной болезнью; поэт-крестьянин Джон Клэр, закончивший дни в скорбном доме. И выглядящие по сравнению с ними совершенно благополучными Уильям Вордсворт и Альфред Теннисон, удостоенный за свои стихи титула лорда. Эмили Бронте и Элизабет Браунинг, две замечательные женщины, погубленные чахоткой, но успевшие оставить яркий след в литературе. (Почему-то этот недуг в девятнадцатом веке был особенно беспощаден к женщинам.) Далее, знаменитый художник Данте Габриэль Россетти – и никому при жизни неведомый священник-иезуит Джерард Хопкинс; автор мужественных баллад, рано завоевавший славу Редьярд Киплинг – и поэты-декаденты 1890-х годов Эрнст Даусон и Лайонел Джонсон с их неприкаянными судьбами и ранним концом. Какие поразительно разные поэтические личности в рамках одной эпохи, одной поэтической традиции.

Но, помимо этих достаточно известных имен, есть другие, пребывающие в тени; помимо хрестоматийных стихов, есть и редко вспоминаемые, и практически забытые. Некоторые из этих вещей – наиболее удачно получившиеся по-русски – я тоже решил включить в эту книгу. Ведь не зря же я отыскивал их в старинных антологиях, в библиотечных закоулках, пленялся ими и переводил, мечтая поделиться с русским читателем своей находкой. Удивительное чувство – вывести из темноты забытого автора или неизвестное стихотворение; какой-то ток проходит в это мгновение по твоей руке. Всего лишь несколько миллиампер, но ты его ощущаешь.

Вот лишь два примера: героические стихи Анны Эскью, мученицы за веру, написанные перед казнью в последние годы правления Генриха VIII, и исполненные изящного юмора стихи ее современника Джона Харингтона, посланные в письме матушке в оправдание долгого молчания. В книге они стоят рядом, и этот контраст дополняет картину времени.

Михаила Леоновича Гаспарова однажды спросили: перед тем как переводить, стараетесь ли вы больше узнать о поэте? «Не то слово, – отвечал Гаспаров, – я обязан знать о нем всё». К этому можно добавить: переводчик должен знать «всё» не только о самом поэте, но и его современниках и предшественниках. Можно ли, например, разумно судить о сонетах Шекспира (не говоря о том, чтобы их переводить), не зная Гаскойна, Сидни и Донна, не изучив в целом сонетной продукции последнего десятилетия царствования Елизаветы? Только сравнивая, мы можем сказать, где открытие поэта, где новая и яркая метафора, а где обычное для того времени поэтическое клише.

Одна из выгод переводческой профессии в том, что она заставляет тебя все время выведывать и узнавать новое. А узнав, хочется этим поделиться. Исторический фон, судьбы поэтов, обстоятельства создания стихотворений и так далее – делают наше понимание глубже и качественней, тем самым умножая удовольствие от прочитанных строк. Мне нравится вести за собой читателя в эти обширные пространства за стихами, предлагать ему не только переводы, но и свои рассказы о любимых поэтах. Многие из них собраны в книгах: «Ностальгия обелисков» (2001), «Лекарство от Фортуны» (2003), «Пироскаф» (2008), «Очерки по истории английской поэзии» в 2 томах (2015; 2016), и последняя: «Ветер с океана: Йейтс и Россия» (2019).

Моя основная область – английская поэзия (а также ирландская и американская); но были у меня вылазки и за пределы англоязычных стран, во французский и испанский огород, и не только. Всё связано со всем. Без Пьера Ронсара и других поэтов Плеяды трудно понять сонетный бум в ренессансной Англии, начавшийся с «Астрофила и Стеллы» Филипа Сидни; эта та самая малина, которая «проросла в наш сад». И конечно, без Верлена и «прóклятых поэтов» не было бы Эрнста Даусона и его друзей-декадентов.

Особое место в этой книге занимает средневековая ирландская поэзия, которую также называют монастырской лирикой, потому что авторы по большей части были монахи. Это самая ранняя рифмованная поэзия в Европе (не считая арабской андалузской) и во многих отношениях уникальная. Уже в VIII–IX веках ирландские поэты разработали весьма изощренную систему стихосложения – силлабическую в своей основе и сложно зарифмованную. Не зная древнеирландского языка, я переводил по подстрочникам, но при этом смотрел в оригинал и старался сколько можно сохранить звучание и формальную структуру стихов.

В заключение хочу процитировать сонет Джона Китса. Предварю его только одним примечанием: в самом начале у Китса, по-видимому, аллюзия на слова Филипа Сидни из его знаменитого трактата «Защита поэзии»: «Природа – бронзовый истукан, лишь поэты покрывают его позолотой».

Как много славных бардов золотят    Чертоги времени! Мне их творенья    И пищей были для воображенья,И вечным, чистым кладезем отрад;И часто этих важных теней ряд    Проходит предо мной в час вдохновенья,    Но в мысли ни разброда, ни смятеньяОни не вносят – только мир и лад.Так звуки вечера в себя вбирают    И пенье птиц, и плеск, и шум лесной,    И благовеста гул над головой,И чей-то оклик, что вдали витает…    И это все не дикий разнобой,А стройную гармонию рождает.

Из древнеирландской поэзии

Песнь Амергина

Я сохач – семи суковЯ родник – среди равнинЯ гроза – над глубинойЯ слеза – ночной травыЯ стервятник – на скалеЯ репейник – на лугуЯ колдун – кто как не яСоздал солнце и луну?Я копье – что ищет кровьЯ прибой – чей страшен ревЯ кабан – великих битвЯ заря – багровых тучЯ глагол – правдивых устЯ лосось – бурливых волнЯ дитя – кто как не яСмотрит из-под мертвых глыб?Я родитель – всех скорбейПоглотитель – всех надеждПохититель – всех быковПобедитель – всех сердец

Монах и его кот

С белым Пангуром моимвместе в келье мы сидим;не докучно нам вдвоем:всякий в ремесле своем.Я прилежен к чтению,книжному учению;Пангур иначе учен,он мышами увлечен.Слаще в мире нет утех:без печали, без помехупражняться не спешав том, к чему лежит душа.Всяк из нас в одном горазд:зорок он – и я глазаст;мудрено и мышь споймать,мудрено и мысль понять.Видит он, сощуря глаз,под стеной мышиный лаз;глаз мой видит в глубь строки:бездны знаний глубоки.Весел он, когда в прыжкемышь настигнет в уголке;весел я, как в сеть своюсуть премудру уловлю.Можно днями напролетжить без распрей и забот,коли есть полезноеремесло любезное.Кот привык – и я привыквраждовать с врагами книг;всяк из нас своим путем:он – охотой, я – письмом.

Рука писать устала

Рука писать усталаписалом острым, новым;что клюв его впивает,то извергает словом.Премудрости прибудет,когда честно и чистона лист чернила лягутиз ягод остролиста.Шлю в море книг безбрежноприлежное писалостяжать ума и блага;рука писать устала.

Король и отшельник

Гуаири:Отшельник Морбан, молви:    зачем бежишь из келий?зачем ты спишь в лесу один    среди осин и елей?Морбан:Моя обитель в чаще,    несведущим незрима;ее ограда с двух сторон —    орешня и рябина.Столбы дверные – вереск,    а жимолость – завеса;там по соседству дикий вепрь    гуляет среди леса.Мала моя лачужка,    но есть в ней всё, что надо;и с крыши песенка дрозда    ушам всегда отрада.Там дни текут блаженно    в смиренье и покое;пойдешь ли жить в жилье мое?    Житье мое такое:Тис нетленный —мой моленный    дом лесной;дуб ветвистый,многолистый —    сторож мой.Яблок добрых,алых, облых —    в куще рай;мних безгрешен,рву с орешин    урожай.Из криницыток струится    (свеж, студен!);вишней дикой,земляникой    красен склон.Велий заяцвылезает    из куста;скачут ланипо поляне —    лепота!Бродят козыбез опаски    близ ручья;барсучатыполосаты    мне друзья.А какиевсюду снеди —    сядь, пируй! —сколько сочныхгроздий, зелий,    светлых струй!Мед пчелиныйиз дуплины    (Божья вещь!);грибы в борах,а в озерах    язь и лещ.Все угодьямногоплодье    мне сулят,терн да клюква(рдяна, крупна!)    манят взгляд.Коноплянкатонко свищет    меж ветвей;дятел долбит —абы токмо    пошумней.Пчел жужжанье,кукованье,    гомон, гам:до Самайнане утихнуть    певунам.Славки свищут,пары ищут    допоздна;ноша жизнив эту пору    не грузна.Ветер веет,листья плещут,    шелестят;струйным звономвторит в тон им    водопад!

Буря

Над долиной Лера – гром;море выгнулось бугром;это буря в бреги бьет,лютым голосом ревет,потрясая копием!От Восхода ветер пал,волны смял и растрепал;мчит он, буйный, на Закат,где валы во тьме кипят,где огней дневных привал.От Полунощи второйпал на море ветер злой;с гиком гонит он валывдаль, где кличут журавлинад полуденной волной.От Заката ветер пал,прямо в уши грянул шквал;мчит он, шумный, на Восход,где из бездны вод растетДрево солнца, светоч ал.От Полудня ветер пал;остров Скит в волнах пропал;пена белая летитдо вершины Калад-Нит,в плащ одев уступы скал.Волны клубом, смерч столбом;дивен наш плывущий дом;дивно страшен океан:рвет кормило, дик и рьян,кружит в омуте своем.Скорбный сон, зловещий зрак!Торжествует лютый враг;кони Мананнана ржут,ржут и гривами трясут;в человеках – бледный страх.Сыне Божий, Спас мой свят,изведи из смертных врат;укроти, Владыка Сил,этой бури злобный пыл,из пучин восставший Ад!

Думы изгнанника

Боже, как бы это дивно,славно было —волнам вверясь, возвратитьсяв Эрин милый,в Эларг, за горою Фойбне,в ту долину —слушать песню над Лох-Фойломлебедину;в Порт-на-Ферг, где над заливомутром раннимвойско чаек встретит лодкуликованьем.Много снес я на чужбинескорбной муки;много очи источилислез в разлуке.Трудный ты, о Тайновидец,дал удел мне;ввек бы не бывать ей, битвепри Кул-Дремне!Там, на западе, за морем —край родимый,где блаженная обительсына Диммы,где отрадой веет ветернад дубравой,где, вспорхнув на ветку, свищетдрозд вертлявый,где над дебрями Росс-Гренхарев олений,где кукушка окликаетдол весенний…Три горчайших мне урона,три потери:отчина моя, Тир-Луйгдех,Дурроу, Дерри.

Сказала старуха из берри, когда дряхлость постигла ее

Как море в отлив, мелею;меня изжелтила старость;что погибающей – горе,то пожирающей – сладость.Мне имя – Буи из Берри;прискорбны мои потери,убоги мои лохмотья,стара я душой и плотью.А было —до пят я наряд носила,вкушала от яств обильных,любила щедрых и сильных.Вы, нынешние, – сребролюбы,живете вы для наживы;зато вы сердцами скупыи языками болтливы.А те, кого мы любили,любовью нас оделяли,они дарами дарили,деяньями удивляли.Скакали по полю кони,как вихрь, неслись колесницы;король отличал наградойтого, кто первым примчится!..Уж тело мое иногоустало взыскует крова;по знаку Божьего Сынав дорогу оно готово.Взгляните на эти руки,корявые, словно сучья:нехудо они умелиласкать героев могучих.Корявые, словно сучья, —увы! им теперь негожепо-прежнему обвиватьсявокруг молодцов пригожих.Осталась от пива горечь,от пира – одни объедки,уныл мой охрипший голос,и космы седые редки.Присталоим нищее покрывало —взамен цветного уборав иную, лучшую пору.Я слышу, море бушует,холодная буря дует;ни знатного, ни бродягусегодня к себе не жду я.За волнами всплески весел,плывут они мимо, мимо…Шумят камыши Атх-Альмасурово и нелюдимо.Увы мне! —дрожу я в гавани зимней;не плыть мне по теплым волнам,в край юности нет пути мне.О, время люто и злобно! —в одеже и то ознобно;такая стужа на сердце —и в полдень не обогреться.Такая на сердце холодь!я словно гниющий желудь;о, после утехи брачнойочнуться в часовне мрачной!Ценою правого окая вечный надел купила;ценою левого окая свой договор скрепила.Бывало, я мед пивалав пиру королей прекрасных;пью ныне пустую пахтусреди старух безобразных.Взгляните, на что похожа:парша, лишаи по коже,волосья седые – вродекак мох на сухой колоде.        Прихлынетприбой – и назад уйдет;так все, что прилив приносит,отлив с собой унесет.        Прихлынетприбой – и отхлынет вспять;я все повидала в мире,мне нечего больше ждать.        Прихлынетприбой – и вновь тишина;я жажду тьмы и покоя,насытилась всем сполна.Когда бы знал сын Марии,где ложе ему готовлю! —немало гостей входилопод эту щедрую кровлю.        Сколь жалоктварь бедная – человек!он зрит лишь волну прилива,отлива не зрит вовек.Блаженна скала морская:прилив ее приласкает,отлив, обнажив, покинет —и снова прилив прихлынет.Лишь мне не дождаться, сирой,большой воды – после малой,что прежде приливом было,отливом навеки стало.

Видение святой Иты

«Боже, об одном молю:дай мне Сына твоего,дай младенчика с небес,чтобы нянчить мне его».И сошел к ней Иисус,чтоб утешилась жена,как младенец к ней сошел,и воскликнула она:«Сыне на моей груди!нету истины иной —только ты, мое Дитя;спи, младенец мой грудной.Днем и ночью на грудия лелею чистый свет,сшедший в лоно молодойиудейки в Назарет.О младенец Иисус,ты нам отдал жизнь свою,и за то тебя, Господь,сладким млеком я кормлю.Славься, Божие дитя!нету истины иной,кроме Господа Христа;спи, младенец мой грудной».

Монах в лесочке

Рад ограде я лесной,    за листвой свищет дрозд;над тетрадкою моей    шум ветвей и гомон гнезд.И кукушка в клобуке    вдалеке будит лес.Боже, что за благодать —    здесь писать в тени древес!Утраченная псалтырьСказал Маэль Ису:О старая любовь моя,так сладок вновь мне голос твой,как в юности в стране Тир-Нейл,где ложе я делил с тобой.Была юницей светлой ты,но мудрою не по годам;я отрок семилетний был,неловок, простодушен, прям.Ни общий кров, ни долгий путьнас, истовых, не осквернил:безгрешным жаром я пылал,блаженный я безумец был.Всю Банбу мы прошли вдвоем,не разлучаясь много лет;дороже речи королябывал мне мудрый твой совет.С тех пор спала ты с четырьмя;но дивны божии дела:ты возвратилася ко мнетакой же чистой, как была.И вот ты вновь в моих руках,устав от странствий и дорог;не скрою, лик твой потемнел,и пепел лет на кожу лег.Я говорю тебе: привет!Знай, без вины твой старый друг;ты – упование мое,спасенье от грядущих мук.Хвала тебе – по всей земле,стези твои – во все края;впивая сладость слов твоих,вовеки жив пребуду я.Всем возлюбившим – речь твоя,увещеванье и завет:ты учишь, как Творца молить,вседневный исполнять обет.Ты разуменье мне даришь,в душе искореняешь страх:да отойду к Владыке Звезд,земле оставив тленный прах!

О мыслях блуждающих

Мысли неподобные,горе мне от вас;где вас ветры злобныеносят всякий час?От молитв бежите вы,аки от ловца;скачете, блажите выпред очьми Отца.Сквозь леса пустынные,стогны городов,в сборища бесчинные,в суету торгов;В зрелища соблазные(льстя себе утех),в пропасти ужасные,им же имя – грех;Над морями реющи,там, где нет стези,ово на земле еще,ово в небеси, —Мечетесь, блуждаетевдоль мирских дорог;редко забредаетена родной порог.Хоть для удержаниясотвори тюрьму,нет в вас прилежаниядолгу своему.Хоть вяжи вас вервием,хоть бичом грози,не сойдете, скверные,с пагубной стези.Не унять вас бранями,не в подмогу пост:скользки вы под дланями,аки рыбий хвост!..

Ева

Я – Ева, подруга Адама,я гнева Господня причина;коснувшись запретного древа,я чад своих неба лишила.Была я владычицей сада,но руки свои запятнала;великий я грех совершила,великая грянула кара.Мне яблоко стало дорожевсемилости Божьей; за этобыть женам рассудка лишеннымвовек, до скончания света.Не знали бы люди ни глада,ни зимнего хлада, ни снега;ни страха, ни черного адане ведали – если б не Ева!

Из английской поэзии

Томас Уайетт

1503–1542

Уайетт учился в Кембридже, получил степень магистра. Обладая блестящими способностями, быстро сделал дипломатическую и придворную карьеру. В 1536 году по подозрению в любовной связи с королевой Анной Болейн подвергся аресту и едва избежал казни, постигшей не только королеву, но и ряд его близких друзей. Три года спустя был обвинен в изменнических сношениях с испанцами, но на суде сумел себя защитить. Умер в дороге от скоротечной лихорадки. Уайетт – важнейший английский поэт первой половины XVI века. Он впервые ввел в английскую поэзию итальянские формы стиха: сонет и терцины. При жизни стихи Уайетта не печатались, но оказали огромное влияние на его современников и последователей.

Влюбленный восхваляет прелестную ручку своей дамы

Ее рука    Нежна, мягка,Но сколь властна она!    В ней, как раба,    Моя судьбаНавек заключена.    О, сколь персты    Ее чисты,Изящны и круглы! —    Но сердце мне    Язвят оне,Как острие стрелы.    Белей снегов    И облаковИм цвет природой дан;    И всяк из них,    Жезлов драгих,Жемчужиной венчан.    Да, я в плену,    Но не клянуПрекрасной западни;    Так соизволь    Смягчить мне боль,Любовь свою верни.    А коли нет    Пути от бедДля сердца моего,    Не дли скорбей,    Сожми скорейИ задуши его!

Он рассказывает о тех, кто его покинул

Они меня обходят стороной —Те, что, бывало, робкими шагамиКо мне прокрадывались в час ночной,Чтоб теплыми, дрожащими губамиБрать хлеб из рук моих, – клянусь богами,Они меня дичатся и бегут,Как лань бежит стремглав от ловчих пут.Хвала фортуне, были временаИные: помню, после маскарада,Еще от танцев разгорячена,Под шорох с плеч скользнувшего нарядаОна ко мне прильнула, как дриада,И так, целуя тыщу раз подряд,Шептала тихо: «Милый мой, ты рад?»То было наяву, а не во сне!Но все переменилось ей в угоду:Забвенье целиком досталось мне;Себе она оставила свободуДа ту забывчивость, что входит в моду.Так мило разочлась со мной она;Надеюсь, что воздастся ей сполна.

Noli me tangere[1]

Кто хочет, пусть охотится за ней,За этой легконогой ланью белой;Я уступаю вам – рискуйте смело,Кому не жаль трудов своих и дней.Порой, ее завидя меж ветвей,И я застыну вдруг оторопело,Рванусь вперед – но нет, пустое дело!Сетями облака ловить верней.Попробуйте и убедитесь сами,Что только время сгубите свое;На золотом ошейнике ееНаписано алмазными словами:«Ловец лихой, не тронь меня, не рань:Я не твоя, я цезарева лань».

Влюбленный призывает свое перо вспомнить обиды от немилосердной госпожи

Перо, встряхнись и поспеши,Еще немного попишиДля той, чье выжжено тавроЖелезом в глубине души;А там – уймись, мое перо!Ты мне, как лекарь, вновь и вновьДурную сбрасывало кровь,Болящему творя добро.Но понял я: глуха любовь;Угомонись, мое перо.О, как ты сдерживало дрожь,Листы измарывая сплошь! —Довольно; это все старо.Утраченного не вернешь;Угомонись, мое перо.С конька заезженного слазь,Порви мучительную связь!Иаков повредил бедро,С прекрасным ангелом борясь;Угомонись, мое перо.Жалка отвергнутого роль;К измене сердце приневоль —Найти замену не хитро.Тебя погубит эта боль;Угомонись, мое перо.Не надо, больше не пиши,Не горячись и не спешиЗа той, чьей выжжено тавроЖелезом в глубине души;Угомонись, мое перо.

Cонет из тюрьмы Томаса Уайетта, родившегося в месяце мае

Эй, вы, кому удача ворожит,Кого любовь балует, награждая,Вставайте, хватит праздновать лентяя,Проспать веселый праздник мая – стыд.Забудьте несчастливца, что лежитНа жесткой койке, в памяти листаяВсе огорченья и обиды мая,Что год за годом жизнь ему дарит.Недаром поговорка говорит:Рожденный в мае маяться обязан;Моя судьба вам это подтвердит.Долгами и невзгодами повязан,Повержен в прах беспечный вертопрах…А вы ликуйте! С вами я – в мечтах!

Своему соколу по кличке удача