Введение в общую культурно-историческую психологию

Тот же Лосев в одном месте, говоря про Платона, заявляет: «что античности не ведомы ни абсолютный механицизм, ни психологизм…» (Там же, с.149), в другом месте, говоря про Сократа, по сути, признает его на фоне философов создателем психологии, то есть науки о душе: «С виду барахтаясь в психологии, среди этих бесконечных изгибов человеческой души, даже как будто малозначащих, повседневных и житейских предметов, Сократ всегда имел в виду весьма большие и далеко идущие цели человеческой жизни» (Там же, с.78).

Может быть, иногда, на взгляд «большого» философа, разница между психологией и философией заключается в размере целей, которые они перед собой ставят. Однако всего несколькими строчками выше он дает, на мой взгляд, более точный образ этого различия: «Сократ уже расстался с космологией и натурфилософией своих предшественников, обратившись исключительно к проблемам человеческого сознания и поведения!»

На взгляд сильнейшего знатока, Сократа интересовали исключительно проблемы человеческого сознания и поведения! Почему представители психологий сознания и поведения проморгали это?! Уточним, не оговорился ли маэстро, не случайно ли это сорвалось с его уст: «Именно Сократ уже отошел от натурфилософии своих предшественников, поскольку главным предметом его философствования является человеческое сознание, душа, дух и вся практика человеческой жизни, а никак не космос» (Там же).

Могу сказать одно: конечно, я вовсе не собираюсь отбирать Сократа у философии, но при этом я полностью согласен с Лосевым и считаю именно науку о душе, психологию, основным содержанием творчества Сократа. Более того, на мой взгляд, на взгляд психолога, точно также многое было неверно понято философами и у Платона, начиная хотя бы с того, что столь знаменитым терминам «эйдос» и «идеа» жестко приписали значение «идея», которое понимается каждым по-своему, но большей частью отрицательно, как основа пресловутого «идеализма». Иначе говоря, примыслили им многочисленные значения, кроме значения «образ» в психологическом смысле. Конечно, это требует подробного и точного исследования. Но если это так, то вся европейская традиция «платонической» мысли стоит на гнилой опоре неверного языка.

Кстати, вопрос: был ли Сократ вообще философом? – вполне всерьез обсуждался философами в первой четверти нашего века, и кое-кем был решен вполне однозначно: Нет! (Йегер, с.57).

Мы остановились на том, что приведенная Ксенофонтом цепь из нескольких понятийных противопоставлений, по сути, является описанием Мира, как его видел Сократ, и одновременно лествицей достижения некоей высшей цели. Приведу перекликающиеся этим размышления Ричарда Тарнаса, с которым я в общем согласен:

«С точки зрения Сократа, при любой попытке добиться успеха и высокого жизненного положения человек должен учитывать сокровеннейшую сущность своего существа, свою душу, psyche. Вероятно, благодаря собственному, в высшей степени развитому чувству личного “я” и самоконтролю, Сократ внес в греческое мышление новое осознание того центрального места, которое принадлежит душе: впервые прозвучала мысль о том, что именно она служит обиталищем пробуждающегося личного сознания, на ней лежит печать нравственности и ума. Сократ подтвердил дельфийский девиз “Познай самого себя”, ибо верил, что лишь путем самопознания, путем постижения собственной души и присущих ей качеств можно найти подлинное счастье.

Все люди стремятся к счастью в силу самой своей природы, а счастья, как учил Сократ, можно достичь, ведя такой образ жизни, который наиболее отвечает природе души. Счастье не появляется в результате каких-либо физических или внешних обстоятельств: богатства, власти, репутации, – оно является следствием жизни, прожитой с пользой для души.

Однако для того, чтобы прожить подлинно добродетельную жизнь, необходимо иметь представление о природе и сущности добра. Иначе человек станет действовать вслепую, руководствуясь лишь обычаями и целесообразностью, считая нечто хорошим либо добродетельным всякий раз, когда это отвечает общепринятому мнению или служит сиюминутному удовольствию.

Сократ рассуждал так: если человек будет знать, что есть истинное благо, что для него выгодно в самом глубоком смысле, – тогда, естественно, он будет совершать добрые поступки. Знание того, что есть добро, будет побуждать его действовать соответственно, ибо никто не стал бы намеренно выбирать поступки, которые заведомо сулят вред. На ошибочный путь человек ступает лишь тогда, когда иллюзорное благо принимает за настоящее. Никто не творит злых дел умышленно, ибо такова сама природа добра: оно желанно, если известно. В этом смысле, полагал Сократ, добродетель есть знание. Истинно счастливая жизнь – это жизнь, наполненная праведными поступками, совершаемыми под воздействием разума. Следовательно, ключом к человеческому счастью служит разумное нравственное поведение» (Тарнас, с.33–34).

Но для того, чтобы все это претворить в жизнь, надо понять не только каков путь, но и каковы его ступени, то есть разобраться в самой сущности всех входящих в определение этого пути понятий.

Ксенофонт исчерпывающе обосновывает Сократовское понятие пути сквозь мир людей в «Разговоре с Аристиппом об умеренности».

Аристипп был не просто одним из учеников Сократа, он после его смерти обосновал целую философскую школу гедонизма – наслаждения жизнью через разумное управление желаниями. Считается, что Ксенофонт недолюбливал Аристиппа. Видимо, поэтому он рассказывает о беседе Сократа с Аристиппом как о некоем выговоре, который учитель сделал невоздержанному ученику. На самом же деле Аристипп был даже несколько старше Сократа. Еще на родине в Кирене обучался у Протагора, но, прослышав про Сократа, приехал к нему учиться. Однако ни своих привычек, ни воззрений он при этом не оставил. Они-то, совместившись со взглядами Сократа, и стали основой его будущей школы.

Очень вероятно, что во время обучения Аристипп заявлял свои философские воззрения как собственный путь. Это означает, что Ксенофонт описал отстаивание Сократом своего видения и своей школы по сравнению с другой философской школой, а вовсе не то, как «Сократ внушал своим друзьям желание развивать в себе умеренность в еде, питье, сладострастии, сне и выносливость в перенесении холода, жара и труда» (Ксенофонт, «Воспоминания о Сократе», кн. II, гл.1, 1). Более того, если учесть, что из этой «программы», противопоставленной школе удовольствий, впоследствии вырастает основывающийся на разумной сдержанности кинизм, то очень даже вероятно, что мы вообще имеем отголоски того, как сам Сократ «ставил дочерние школы», то есть помогал мыслящим людям очистить свое мышление и состояться в том, что они считали своим путем.

Именно поэтому Сократ ведет свое рассуждение, как это и было ему свойственно, предельно всерьез и начинает, что для нас значимо, с той части обозначенного выше «кругового пути», которую мы назвали управлением: «Скажи мне, Аристипп, если бы тебе пришлось взять двоих молодых людей на воспитание, – одного воспитывать так, чтобы он умел властвовать, а другого так, чтоб он и не мечтал о власти, – как бы ты стал воспитывать каждого из них?» (Там же).

Здесь все не случайно. Мы помним, что конечной точкой рассуждений для Сократа является смерть, она же – благочестивая смерть, а вот начальной – не рождение, а воспитание как выбор жизненного пути. Рождение существует для него лишь как факт обретения дара жизни. Это означает, что и данный разговор есть разговор о выборе философии или мировоззрения. Только после того, как вообще встает вопрос о выборе мировоззрения, можно говорить о рождении человека разумного. Все остальное – существование в обычае – есть для Сократа, по сути, существование подобное животному, а для нас – машине, управляемой программами – образцами поведения. Следовательно, вопрос о выборе мировоззрения есть одновременно и вопрос о разуме и, в какой-то мере, рождении Человека. Тема разума или благоразумия также принципиальна для Сократа, как и тема справедливости. Разум противопоставляется у него безумию. Это значит, что, когда мы будем встречать в тексте слово безумие, речь будет идти о разуме, хотя и как о его отсутствии.

Итак, путь удовольствий или путь умеренности и разумности. Этот вопрос был для Сократа одним из важнейших, потому что позволял обратиться к азам или началам, потому что там, где рождение не рассматривается как начало рассуждения, этим началом оказывается смерть, а жизнь – лишь то, что к ней ведет или позволяет не умирать.

«– Хочешь, рассмотрим этот вопрос, начиная с пищи, как будто с азбуки?

Аристипп отвечал:

– Да, действительно, пища – это начало воспитания, как мне кажется: нельзя и жить, если не будешь питаться.

– Значит, желание вкушать пищу, когда настанет время, должно являться у них обоих?

– Да, должно, – отвечал тот.

– Так вот, которого из них будем мы приучать ставить выше исполнение неотложного дела, чем удовлетворение желудка?

– Того, клянусь Зевсом, – отвечал тот, – которого будем воспитывать для власти, чтобы государственные дела не оставались не исполненными во время его правления.

– Значит, – продолжал Сократ, – когда они захотят пить, надо приучать его же переносить жажду?

– Конечно, – отвечал тот» (Там же, 1–2).

И также разбираются они со сном, любовью, трудами, военным делом.

«– Значит, человек, прошедший такое воспитание, не правда ли, не так легко попадется в руки врагов, как попадаются животные? Как известно, некоторых из них соблазняет желудок: хоть они и очень пугливы, но желание поесть влечет их к приманке, и они попадаются; других ловят на питье.

– Конечно, – отвечал тот.

– Не попадаются ли иные в сети из-за своей похотливости, как, например, перепела и куропатки, которые стремятся на голос самки, объятые желанием и ожиданием наслаждений любви, и забывают об опасности?

Аристипп согласился и с этим.

– Так, не унизительно ли для человека, как ты думаешь, если с ним случается то же, что с самыми неразумными животными? Так, например, прелюбодеи пробираются на женские половины, хоть и знают, что соблазнитель рискует не только понести наказание, которым грозит закон, но и попасть в засаду и, попавшись, подвергнуться позорному обращению. И, хотя соблазнителя ожидают такие бедствия и унижения, хотя есть много средств избавиться от любовной страсти без всякой опасности, они все-таки идут на риск: разве это не полное сумасшествие? <…> Значит, если людей воздержанных во всем этом мы ставим в разряд годных к власти, то неспособных к воздержанию мы поставим в разряд тех, которые не должны даже и мечтать о власти?

Аристипп согласился с этим.

– Что же? Раз ты можешь указать каждому разряду этих людей его место, ты уж верно, сообразил, в который из этих разрядов ты по справедливости поставил бы себя самого?» (Там же, 4–7).

Заявлена школа: человек отличается от животного тем, что способен управлять своими желаниями и для этого развивает различные способности, которые все можно объединить именем: способность управлять желаниями. Эта способность – одна из основных черт разума. История покажет, что Аристипп в этом ключе и будет развивать свою школу.

Что же касается власти и управления, то Сократ вовсе не призывает своего ученика отказаться от своего жизненного пути и перейти в государственные мужи. Понять Сократа так – значит забыть, что для философа той эпохи школа и жизнь едины. Следовательно, если бы Сократ считал, что для воплощения его теории надо идти во власть, он бы там был. Следовательно, он, как обычно, лишь помогает ученику обрести предельную ясность в избранном им пути, для чего, конечно, надо создать образ этого пути.

«Да, – отвечал Аристипп, – и ни в каком случае я не ставлю себя в число тех, которые хотят властвовать. Трудное дело – добывать для себя самого что нужно; но лишь совершенный безумец, кажется мне, может, не довольствуясь этим, налагать на себя еще новое бремя – доставлять всем гражданам, что им нужно. Человек отказывает себе в удовлетворении многих желаний и в то же время, стоя во главе государства, подвергается наказанию в случае неисполнения всех желаний граждан: да разве это не совершенное безумие? Государства считают себя вправе распоряжаться должностными лицами, как я своими слугами: как я считаю своим правом, чтобы слуги мне поставляли продукты в изобилии, а сами ничего из них не касались, так и граждане думают, что правители обязаны доставлять им всякие блага в возможно большем количестве, а сами должны от всего этого воздерживаться.

Ввиду этого тех, кто желает и сам иметь много хлопот и другим доставлять их, я воспитал бы так и поставил бы в разряд годных к власти; а уж себя-то я ставлю в разряд желающих жить как можно легче и приятнее» (Там же, 8–9).

Кто б не хотел! Говоря на другом языке, – это основной психологический механизм, движитель жизни. Рыба ищет, где глубже…Это даже как бы и не обсуждается. Собственно говоря, Сократ и сам исходит из того же. Это подтверждает его образ жизни. Вопрос только в том, как этого добиться?! Разум задается вопросом о цене счастья.

В «Разговоре Сократа с софистом Антифонтом», который очень хотел выставить Сократа дураком и «учителем злополучия», Ксенофонт передает завершающие раздумья Сократа по этому поводу: «Как мне кажется, Антифонт, ты представляешь себе мою жизнь настолько печальной, что предпочел бы, я уверен, скорее умереть, чем жить, как я. Так давай посмотрим, что тяжелого нашел ты в моей жизни! Не то ли, что я, не беря денег, не обязан говорить с кем не хочу, тогда как берущим деньги поневоле приходится исполнять работу, за которую они получили плату? Или ты хулишь мой образ жизни, думая, что я употребляю пищу менее здоровую, чем ты, и дающую меньше силы? Или думаешь, что продукты, которыми я питаюсь, труднее достать, чем твои, потому что они более редкие и дорогие?

Или думаешь, что кушанья, которые ты готовишь, тебе кажутся вкуснее, чем мои мне? Разве ты не знаешь, что кому хочется есть, тому очень мало надобности в лакомых блюдах, и кому хочется пить, тот чувствует очень мало потребности в напитке, которого у него нет? Что касается гиматиев, как тебе известно, меняющие их меняют по случаю холода и жара, обувь надевают, чтобы не было препятствий при ходьбе от предметов, причиняющих боль ногам: так видал ли ты когда, чтобы я из-за холода сидел дома больше, чем кто другой, или по случаю жары ссорился с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? Разве ты не знаешь, что люди, от природы неможные телесно, благодаря упражнениям становятся крепче силачей, пренебрегающих ими в том, к чему они подготовляют себя, и все переносят легче? Про меня, как видно, ты не думаешь, что я, всегда приучавший тело упражнениями ко всяким случайностям, переношу все легче тебя, не занимающегося упражнениями? Если я – не раб чрева, сна, сладострастия, то существует ли для этого, по-твоему, какая-нибудь другая, более важная причина, чем та, что у меня есть другие, более интересные удовольствия, которые доставляют отраду не только в момент пользования ими, но и тем, что подают надежду на постоянную пользу от них в будущем? <…> Похоже, Антифонт, что ты видишь счастье в роскошной, дорогостоящей жизни; а по моему мнению, не иметь никаких нужд есть свойство божества, а иметь нужды минимальные – это быть очень близким к божеству; но божество совершенно, а быть очень близким к божеству – это быть очень близким к совершенству» (Ксенофонт, «Воспоминания о Сократе», кн. I, гл.6, 4–10).

К этой теме мы еще вернемся, когда будем говорить о способностях и о душе. Но это значит, что мы прикасаемся к личной цели Сократа, которая лежит за пределами человеческого мира. Пока же, в разговоре с Аристиппом, Сократ предпочитает оставаться внутри человеческого мира. Поэтому он вводит Аристиппа внутрь противоречия: Власть – Рабство (Управляющий – Управляемый), – ты или правишь, или правят тобой: «Так хочешь, рассмотрим и этот вопрос, кому живется приятнее – властителям или подвластным?» (Там же, кн. II, гл.1, 10). На это рассуждение Аристипп отвечает окончательным обоснованием своего пути: «Нет, – отвечал Аристипп, – я и в разряд рабов тоже себя не ставлю: мне кажется, есть какой-то средний путь между этими крайностями, по которому я и стараюсь идти, – путь ни через власть, ни через рабство, а через свободу, который вернее всего ведет к счастью» (Там же, 11).

Отмечу, это происходит в V веке до нашей эры. Примерно в это время в Китае оформляется даосизм – путь Дао, срединный путь, одинаково удаленный от всех крайностей мира. А в Индии рождается буддизм, наука пути освобождения. Этот удивительный пятый век!

Философская позиция Аристиппа не только не слаба, но и чрезвычайно важна для судеб человечества. В этом смысле, вероятно, спор Сократа с Аристиппом можно было бы считать спором Запада с Востоком. Можно было бы, если бы только не существовало мнение, что основной принцип Сократа, заимствованный им из Дельф: Познай самого себя, – вовсе не греческий и роднит Сократа с Востоком, может быть, более, чем образ срединного пути Аристиппа.

Впрочем, мнений много, связь эту еще надо доказывать. А вот что есть, так это обоснование Сократом Пути Разума в противовес Пути Свободы от Общества, «который вернее всего ведет к счастью».

«Да, – сказал Сократ, – если этот путь не ведет и через людей, как не ведет он ни через власть, ни через рабство, тогда, пожалуй, в твоих словах есть доля истины; но если, живя среди людей, ты не захочешь ни властвовать, ни быть подвластным и не станешь добровольно служить властителям, то, думаю, ты видишь, как умеют сильные, доводя до слез слабых и целые общины, и каждого порознь, держать в рабстве. Или тебе неизвестны случаи, когда косят хлеб, посеянный другими, рубят деревья, посаженные другими, и всячески притесняют слабых, не желающих подчиняться, пока не заставят их согласиться лучше быть рабами, чем воевать с сильными? И в частной жизни опять-таки – разве ты не знаешь? – храбрые и сильные порабощают трусливых и бессильных и выжимают из них соки» (Там же).

Тут нам и общественная, и индивидуальная психология. Храбрость нужна и на войне, и на кухне, где война тоже никогда не прекращается. В отношении же общественной или этнопсихологии, можно сказать, что без учета высказанного нельзя понять русский национальный характер, с его постоянным поиском Беловодья, Ирея и уходом все дальше на северо-восток и различные украйны аж до Аляски. Нельзя также понять, почему нет буддизма в Индии, а в Китае даосские и буддийские монастыри прячутся высоко в горах.

Ясно становится и то, почему начинать надо с воспитания. Об этом, как об одной из основных болей Сократа и Платона, рассказывает Йегер в «Пайдейе» – книге о воспитании древнего грека. Сократ ведь тоже стремится к свободе, потому что она есть возможность для достижения его цели. Но раз путь лежит через людей, то он не может быть путем раба – у раба нет возможностей. Значит, это путь управления, а через правильное и справедливое управление государством создание такого общества, где у самого Сократа и его последователей будет максимум возможностей для достижения своих целей. Но создать такое управление можно лишь воспитав (читай – переделав) людей.

Причем большинство народа. Что против большинства не попрешь, Сократ прекрасно видит и говорит об этом в своей защитительной речи на суде. А раз переделать надо большинство людей, значит, мудрецу надо заниматься не управлением, а обучением.

Ксенофонт так повествует об этом в том же «Разговоре с софистом Антифонтом»:

«В другой раз как-то Антифонт спросил его, почему он, думая, что других делает способными к государственной деятельности, сам не занимается ею, если правда, что умеет.

Сократ отвечал: “А в каком случае, Антифонт, я больше занимался бы государственными делами, – если бы один занимался ими или если бы заботился, чтобы было как можно больше людей, способных заниматься ими?”» (Там же, кн. I, гл.6, 15).

Итак, мы входим в мир через божественные врата благочестия и красоты и, сделав выбор однажды в юности, или уходим в мир людей и теряемся в нем, или, поднявшись через разумность в личной жизни, справедливость в общественной, храбрость во всех делах до управления государством, создаем себе условия для достижения совершенства и снова возвращаемся к богам, завершив земной круг своего существования. Мудрец же, чтобы обеспечить себе это свершение, должен платить за свободу обучением других. Поэтому прежде, чем мы поговорим о том, что лежит за пределами земного мира, нам придется уделить внимание методу Сократа.

Сократический метод

Предпосланием к этой теме я хочу использовать слова одного из самых знающих и уважаемых историков античной философии Вернера Йегера. Они очень сильно помогут нам приблизиться к пониманию метода Сократа.

«Из-за негативного отношения Сократа к натурфилософии, о котором так много говорилось со времени Платона и Аристотеля, часто забывают другие особенности его мировоззрения. Уже в том, что Сократ признавал космическую целесообразность (о чем сообщает Ксенофонт), можно усмотреть, что, в противоположность древним ученым, Сократ в своих наблюдениях над природой был склонен к антропоцентризму. Исходным пунктом для него всегда был человек и строение человеческого тела.<…> Поэтому у него, как и у некоторых молодых натурфилософов, например, у Эмпедокла, физиология занимает большее место, чем у других древних философов-досократиков; это, конечно, стимулировало научные интересы самого Сократа, ставило перед ним новые проблемы. Мы сталкиваемся здесь с обычно игнорируемым положительным отношением Сократа к естественным наукам его времени. Нельзя забывать, что тогда к натурфилософии относили не только обычно упоминаемые космологию и метеорологию, но и врачебное искусство, которое <…> находилось на подъеме. Врачам, как, например, автору трактата “О древней медицине”, лечебная наука представляется единственной частью познания природы, которая основана на опыте и точных наблюдениях. Он полагает, что натурфилософы со всеми их гипотезами не могут научить ничему полезному, но скорее должны были бы сами учиться у него – врача-практика. Подобный антропоцентрический подход характерен в это время также для позднеаттической трагедии и софистов. С этим связаны (как показывают Геродот и Фукидид) эмпирические тенденции, проявившиеся, например, в отделении медицины от космологических гипотез и работ натурфилософов. Поражает сходство мышления Сократа и автора медицинского трактата, сказывающееся в отказе от высокопарных построений в области космологии и трезвом обращении к фактам человеческой жизни. Как и современные ему медики, Сократ видит в природе человека (которую он считает наиболее известной частью миросозерцания) твердую основу для анализа действительности и ключ к пониманию всех явлений. Цицерон говорит, что Сократ спустил философию с неба на землю и ввел ее в города и жилища людей. Это, как сейчас обнаруживается, означает не только изменение предмета и интересов философии, но и более строгое отношение к самому понятию познания (если только точное определение этого понятия возможно). То, что древние философы называли познанием, было, с точки зрения Сократа, лишь пустыми гипотезами о строении мира, грандиозной фантасмагорией и возвышенной болтовней. Встречающиеся у Сократа реверансы перед недоступной ему мудростью всегда ироничны. Сам он, как правильно заметил Аристотель, рассуждает исключительно индуктивно. В его методе анализа есть нечто родственное трезвой медицинской эмпирике. Идеалом науки он считает искусство, умение (технэ), которое лучше всего воплощено в медицине. Но особенное значение Сократ придавал подчинению знания практической цели.<…> Взгляд на опыт как на основу любого точного познания действительности в древности был связан только с медициной. Медицина поэтому занимала более высокое место в духовной жизни Греции, в частности, и по отношению к философии. Через медицину принцип эмпиризма был передан новоевропейской философии. Таким образом, философский эмпиризм Нового времени – это дитя греческой медицины, а не греческой философии.

Для определения места Сократа с его антропоцентризмом в истории греческой философии необходимо обратить внимание на его интерес к той великой духовной силе, какой была в древности медицина. Сократ поразительно часто ссылается на медицинский опыт и берет сравнения из этой области. Эти сравнения не случайны, но связаны со структурой его мышления. Более того, целью всей его деятельности было подведение человека к пониманию самого себя для оздоровления его нравственности. Сократ был истинным врачом. <…> Но все же в основном он был врачевателем душ» (Йегер, с.63–64).

Врачеватель душ – психотерапевт. Для нас – прикладной психолог.

Начнем с того, что понимание слова «Метод», естественно, изменилось со времен Сократа и Платона. Для них методом была диалектика, но опять же не та диалектика, о которой западный человек знает из гегельянства, а русский – из марксизма. Напомню, что «метод» переводится с греческого как – путь, исследование, прослеживание. Слово «диалектика» же обычно в словарях в одиночку не употребляется и соединяется со словом искусство. Означает она (всего лишь!) искусство вести беседу, спор.