bannerbanner
Воспоминания Анатолия. Документальная трилогия. Том первый
Воспоминания Анатолия. Документальная трилогия. Том первый

Полная версия

Воспоминания Анатолия. Документальная трилогия. Том первый

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 4

Как вдруг, я растерянно прервал, свои воинственные грёзы и обратился к великану: «Деда, но мне нельзя в поход! Ведь у меня нет сабли, будёновки и автомата!». Гурий торопливо заморгал и от неожиданности, опустился на стул: «Вот так раз! Неужто тебе, резвого коня мало?!». Кавалерист заплакал и начал канючить: «Конечно мало! Хочу шашку и автомат!». Через несколько минут, взаимных препирательств, дед сдался и пообещал купить, будёновку и шашку, но наотрез отказался, выдавать автомат. Почему-то он, не мог понять, что идти на войну, без надёжного автомата, просто нельзя!

Мой сказочный конь, оставался целым, только два дня. На третий день, оставшись в доме один, я распотрошил скакуна. Мне пришлось приложить, много усилий, чтобы дербаня слои, клееного картона, вскрыть его живот. Тем не менее, к концу дня, результат был достигнут, а комната вокруг меня, оказалась усыпана, ошмётками картона и ваты.

Когда взрослые вернулись с работы, я заканчивал вивисекцию коня. Мама с бабушкой схватились за головы, а мой дед, при виде такого варварства, потемнел лицом и тихо простонал: «Что ты наделал, подлец?!». На что я, искренне ответил: «Мне хотелось взглянуть деда, что лошадка кушает». Мама врезала подзатыльник и хотела отлупить, но дед не позволил. Поскольку Гурий Иванович, меня очень любил и никогда не трогал, даже пальцем! Мне исполнилось за пятьдесят лет, когда мои ребятишки, начали проделывать, подобные пакости. Конечно я сердился, особенно на Вовку и хватался за ремень, но когда вспоминал себя в детстве, злость проходила…

Другой, памятный случай, был связан с соседской коровой и произошёл снежной зимой, когда вокруг, всё было белым и пушистым. Чем я не понравился, отелившейся Зорьке, я до сих пор не знаю. В тот день, бабушка научила меня, обметать валенки голиком, так как я лепил снежки и часто бегал из дома во двор. После чего, я выбежал на улицу и почувствовала, как нечто сбило, меня с ног.

Я упал ничком, а когда перевернулся на спину, то увидел широкий, коровий лоб! Который навис надо мной, в завитках короткой, серой шерсти и начал приближаться. Зорькины рога, пришлись в обхват, моего тела и не причинили вреда, но большая голова, начала прижимать меня к заснеженной земле. Тяжесть в груди нарастала, я перестал видел и дышать, но прекрасно слышал, дыхание животного и на пороге неизвестности, тихо прошептал: «Коровка не надо!».

Когда я очнулся, надо мной склонилась бабушка Антонида, которая вместе с плачущей мамой, испуганно разглядывала меня, а прибежавший с работы дед, метал гром и молнии, на прибежавшую соседку. Грозясь застрелить, негодную животину! Поникшая женщина, пыталась оправдаться и объяснить, что Зорька ходит злая, потому что у неё, недавно отняли телёнка, но мой дед, не хотел её слушать. И впервые в жизни, я увидел деда Гурия, необычайно злым.

Прошло несколько дней. Я выглядел здоровым, но стал плохо есть и не желал выходить на улицу, предпочитая тихо играть в своей комнате. Беда пришла неожиданно, когда за полночь, со мной случился первый приступ, накатившего ужаса! После этого, по ночам, я начал вскакивать с постели и орать так, как будто меня режут! Мама вспоминала, что сперва кошмары, случались редко, примерно раз в две недели, но потом стали чаще и через несколько месяцев, начали происходить еженощно. Во время приступов, удержать меня на одном месте, было непросто и даже дед, человек удивительные силы, иногда пасовал. Поскольку в такие минуты, я громко верещал и ужом выворачивался, из его крепких пальцев.

После кошмарных приступов, я ничего не помнил, кроме начала. Когда во время сна, моё тело начинало расти, увеличиваясь до гигантских размеров, а кисть руки, лежавшая на груди, становилась такой огромной и тяжёлой, что я начинал задыхаться! Мне хорошо запомнилось, как из темноты сна, выдвигались вращающиеся, кроваво-красные витки, необъятной спирали. Которая постепенно, ускоряла вращение и затягивали меня внутрь, наполняя всё моё естество, паническим страхом!

Почему вращение спирали, наводило на меня, панический ужас, до сих пор неизвестно. Хотя я предполагаю, что её вращение, как то связано в моём подсознании, с первым испугом, после замедленного воспроизведения, патефонной пластинки. Туимские врачи, не могли мне помочь, поскольку среди них, не было психотерапевта, а приступы стали тяжёлыми. Я похудел, стал вялым и бледным. Трудно сказать, к чему бы это могло привести, если бы бабушка Антонида, не нашла знахарку, лечащую испуг.

Я запомнил жестяной ковш с холодной водой, в который старуха выливала расплавленный воск и приговаривала: «Гляди, как твой испуг уходит!». Когда причудливой фигуркой, воск застыл в воде, она добавила: «Твой кошмар, весь вышел и теперь там…».

Лечение знахарки помогло, приступы прекратились и я пошёл на поправку. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, начало приступа, повторилось снова. Я распух во сне и мои конечности, стали тяжёлыми брёвнами, а неподъёмная рука, покоящаяся на груди, не позволяла дышать. Но я стал взрослым и смог усилием воли, погасить начинавшийся приступ раньше, чем возникла ужасающая спираль.

В последние годы, распространилась мода на экстрасенсорику и приёмы самогипноза с глубокой медитацией. На мой взгляд, я всё это использовал тогда, избавляясь от распахнувшейся бездны страха, отверзшейся в подростковом сознании. В связи с чем, мне хочется рассказать, о приёме мысленного воздействия, на скорость сокращений, моего сердца.

Как то раз, в беззаботной юности, направленным волевым воздействием, я смог разогнать свой «движок» так, что он начал колотиться о рёбра, грозясь выскочить, прямо изо рта! После чего я испугался и начал успокаивать разбушевавшийся орган, снижая частоту сердечных сокращений. Добившись нормальной работы сердца, я решил больше никогда, этого не повторять, а найденные и опробованные приёмы, волевого воздействия, постепенно забылись.

Сейчас я пенсионер, мне шестьдесят шесть лет. Нет здоровья и ухудшается память, а три года назад, начался полиартрит, наследие работы на Крайнем Севере РСФСР. Болят распухшие суставы, лишая меня свободы движений. Врачи сразу сказали, что лечения нет и в будущем, станет только хуже, а назначенные препараты обезболивают, но не лечат.

От этой болезни, хрящевая ткань истончается и сходит на нет, так что кости, начинают тереться друг о друга. В народе полиартрит, называют ревматизмом и говорят, что он лижет кости, но кусает сердце!

В подтверждение чего, моё сердце спортсмена, лыжника и отличного ходока, не выдержало и стало работать поверхностно и аритмично. Таких названий, как стенокардия, тахикардия, мерцательная аритмия, я в жизни не слышал и не предполагал, что меня это когда-нибудь коснется. Только в прошлом году, боль в суставах усилилась до такой степени, что я не смог заснуть вечером, а сердце затрепетало в груди также, как во время эксперимента в юности.

Конечно, я постарался успокоить сердцебиение, опробованным приёмом волевого воздействия, но ничего не вышло. Дыхание стало поверхностным, а неровный с провалами пульс, достиг отметки в сто семьдесят ударов в минуту! Пришлось вызывать участкового врача, который ознакомил меня, со значениями вышеперечисленных терминов.

В дальнейшем, не в состоянии полноценно дышать, из-за постоянного сердцебиения, появившегося вследствие невыносимых, суставных болей, моих отёчных ног, я приготовился к неизбежному… Горестно принимая факт того, что мои лёгкие, некогда более чем, шести литрового объёма, теперь вдыхали, не более литра воздуха. В связи с чем, участковый врач и работники скорой помощи, настоятельно посоветовали мне, лечь в Уярскую больницу на обследование. Только я не соглашался, не веря в выздоровление.

На помощь врачам, по настоянию жены Людмилы, явился Андрей, мой сын, который вместе с Леонидом Устиновичем Адамёнок, моим двоюродным братом, взял меня под руки и не слушая возражений, отвёз в больницу. В которой, с некоторыми перерывами, я провалялся с декабря и по май, а в следующем январе, мне дали вторую группу инвалидности. Пожалуй, самое удивительное в этой истории то, что врачам удалось вытащить меня из костлявых рук, беспощадной старухи-смерти! Правда отныне, я обречён терпеть боль и до конца жизни, пить ядовитые таблетки…

Теперь вернёмся к воспоминаниям детства. Итак, впервые в жизни, я испугался патефона, с которого началось моё знакомство с миром техногенного искусства. Впрочем, сперва была таинственная «голожопка», пугая которой, дед стремился отвадить меня от бабушкиных грядок и надо отдать должное, его уловка сработала! Грядки с рассадой, были спасены от моих набегов. Поскольку таинственное слово, включило воображение двухлетнего корчевателя и предстало в тёмном образе, чего-то ужасного!

Затем несколько дней подряд, я подкрадывался калитке огорода и раздираемый противоречивыми чувствами, боязливо думал: «Ну что, пришла пора, забраться в огород и прополоть грядки, как это делает мама с бабушкой?!». При этом, я вглядывался в кустарник, в поисках неведомой опасности и начинал пятится, трусливо завывая: «Уй-юй-юй! Голозёпка цапаит!».

Вот ещё одна, пожалуй самая яркая вспышка, в моей детской памяти… Я гляжу в окно и вижу плетёный из ивняка, конный ходок, который остановился напротив нашего дома. Из его люльки, медленно вылез, опираясь на костыли, худой человек в военной гимнастерке, без погон и в штатских брюках.

Нетерпеливая рука, отодвинула меня от окна и над ухом раздался, мамин истошный крик: «Господи! Николай! Коля, Коленька приехал! Мама, Коля вернулся!». Поднялась суматоха и все бросились к двери, только я остался у окна и смотрел на человека, который медленно переставляя костыли, приближается к дому. Пребывая в смятении чувств, я поспешно думал: «Неужели это мой папа?! Мой и Валеркин папа, о котором на кухне по вечерам, говорила мама с бабушкой Антонидой?».

Вернувшись из госпиталя, отец долго ходил на костылях и чувствовал себя плохо. Мне трудно говорить о себе, но я не чувствовал любви, к этому незнакомому человеку, которого называл папой. Видимо потому, что мне было полтора года, когда Николай Гурьевич, ушёл на фронт добровольцем, а к лету тысяча девятьсот сорок четвёртого года, когда он возвратился домой, я подрос и был самостоятельным, четырёхлетним мальчиком.

Вместе с младшим братом, нам пришлось привыкать к незнакомому дяде, который нас не обнимал и был холоден. Только в подростковом возрасте, я понял причину отстранённости нашего отца, а став взрослым, сделал очевидный вывод о том, что мы с Валеркой выросли в достатке только потому, что наш отец, не сгинул в братской могиле, во время Сталинградской битвы. Первое время, Валерка боялся отца и пользовался любым случаем, чтобы удрать от него подальше! Вот почему Николай Гурьевич, медленно ковылявший на костылях, вынужденно отправлял меня, за ним вдогонку, а по прошествии нескольких дней, братец привык.

Следует заметить, что будучи Коммунистом, коротавшим время во время домашнего лечения, отец всячески избегал распространения военных, пораженческих слухов и настроений. На людях, он намеренно выражался скупо и скрывал известные ему, трагические подробности, отступления Красной Армии на фронтах. Неприглядную правду, об обстановке на передовой, отец доверил только жене Розе. Нашей маме, которая мудро помалкивала.

Впоследствии от мамы, мне стало известно, что наши войска, перебрасываемые на правый берег Волги, попадали под шквальный огонь противника и несли кровопролитные потери. Потом выяснялось, что в любой, стрелковой дивизии, отозванной на левобережное переформирование, солдат остаётся, не больше сводного батальона! Военных орденов и медалей, отец не заслужил, но после ранения, стал инвалидом. Вот почему однажды, он горько признался: «Я получил тяжёлое ранение, из-за глупой гордости!».

Стояла ненастная, Сталинградская осень. Ранним утром, ездовые солдаты прибрали на телеге, запряжённой двойкой лошадей, накануне убитого и готового к отправке, командира полка. Присутствующие приблизились, чтобы простится с усопшим, но начался миномётный обстрел! Солдаты и офицеры, попрятались в укрытиях, а брошенные лошади, напуганные взрывами, начали ржать и вставать на дыбы. Готовые понести и разметать на клочки, тело боевого товарища! Не думая о последствиях, отец подскочил к ошалевшим животным и вцепившись в сбрую, начал осаживать. Только разрыв очередной, роковой мины, его остановил…

Раненого отца, отвезли к Волжской переправе, для отправки в госпиталь и положили в зале ожидания, маленького речного вокзала. Где пребывая без врачебной помощи и медикаментов, он начал тихо замерзать, но только из-за того, что его попросту не заметили, во время эвакуации!

Виновником недоразумения, был корыстный санитар, который положил отца в непросматриваемом углу, за спинкой дивана, чтобы незаметно для других, отстегнуть с ослабшей руки Красноармейца, приглянувшиеся часы.

Присвоив командирские часы, полковой санитар нагло заметил, что умирающему Николаю Гурьевичу, они не пригодятся. В итоге, промучившись на холодном вокзале, больше двух дней, мой тяжело раненый и обобранный отец, заболел воспалением лёгких, а позднее в госпитале, из-за ослабшего иммунитета, заразился туберкулёзом!

Николай Гурьевич, ушёл на фронт добровольцем, подав заявление в военный комиссариат СССР, двадцать второго июня, тысяча девятьсот сорок первого года и поначалу, служил в СМЕРШе. Современная молодёжь, вряд ли знает, что под аббревиатурой названия, звучащего без сокращений, как «Смерть шпионам!», скрывалась грозная, армейская разведка, которая выявляла вражескую, агентурную сеть, на территории Советского Союза.

Чем занимался отец в Саратовском СМЕРШе, мне не известно, но затем его назначили политруком батальона и поспешно направили в Сибирскую, стрелковую дивизию. После чего был Сталинград, две недели левобережной подготовки к наступлению, тяжёлое ранение и два года лечения в Анжеро-Судженском госпитале. В который весной, тысяча девятьсот сорок третьего года, мы поехали вместе с мамой, хотя наша железнодорожная поездка, до города Томска, а потом обратно, мне не запомнилась.

Войдя в госпиталь, я увидел высокие ступени, широкого лестничного пролёта, ведущего на второй этаж и высокий потолок с лепниной, который был ярко освещён, возле свисающей на шнуре, электрической лампочки. Мимо нас проходили люди, в белых халатах, чьи приглушённые голоса, достигали моего слуха. Пока мама разговаривала с врачами, я незаметно поднялся наверх и прошёлся по коридорам госпиталя, заглядывая в палаты.

Мне было непривычно видеть, раненых людей в исподнем, которые сидели или лежали на панцирных койках, либо на костылях, бродили по длинным коридорам. Многие Красноармейцы с удивлением глазели на меня, на беззаботного мальчика, проникшего во взрослый мир боли и смерти.

Не зная смущения, я тоже с любопытством разглядывал их бязевые рубахи и кальсоны с болтающимися завязками, военного образца. Хотя некоторые мужчины, были одеты в тёмно-синие, байковые халаты. Как вдруг, меня крепко схватила за руку, проходившая медицинская сестра и строго поинтересовалась: «Ты откуда здесь взялся, мальчик?! Кто тебя, сюда пустил? И где твоя мама?!». После чего, мы спустились на первый этаж и возле регистратуры, я получил нагоняй от мамы.

Затем следуя за санитаркой, Роза Адамовна пошла наверх. Тогда как я, остался её ждать с медсестрой, не выпускавшей моей руки. Через несколько минут, эта грозная тётя, отвела меня наверх и остановилась в дверях, ярко освещённой палаты.

Заглянув в помещение, я увидел незнакомого человека, который прилег на кровати и подпёр рукой, свою голову. При этом, его лицо выражало лёгкое напряжение, ведь он был вынужден, прислушиваться к тихой речи, белокурой женщины, которая сидела ко входу спиной, в медицинском халате. Тем не менее, вопреки видимой несуразице, я догадался о том, что это моя любимая мама!

Невнятно заголосив, я вывернулся из руки медсестры и бросился в объятия мамы, тогда как отец, идущий на поправку, после ранения, но подхвативший заразный туберкулёз, только глядел на меня, не в праве обнять! На прикроватной тумбочке, стояли игральные шахматы и пока взрослые разговаривали, я брал фигуры и разглядывал их причудливые изгибы. Вот то немногое, что сохранилось в моей памяти, связанное с посещением отца, в военном госпитале.

В отличие от меня, ничего не позабыла мать, которая везла в Анжеро-Судженский госпиталь, два тяжеленых чемодана с продуктами и настороженно следила, за моими выкрутасами! Поскольку я не замечал, перекладных тягот мамы и убегал вперед, рискуя потеряться. Мне было так весело, что даже позорная лупцовка на людях, меня не остановила! Видимо потому, что я рос шустрым и упрямым, но глуповатым мальчишкой…

В конце тысяча девятьсот сорок четвёртого года, отца вызвали в районный комитет, Коммунистической партии и предложили возглавить Мендольский совхоз, Всесоюзного Треста Золотопродснаба, располагавшийся в Ширинском районе Хакассии. Николай Гурьевич не мог отказаться, бросил костыли и начал расхаживаться, привыкая к тросточке. Потому что он, вместе с дедом Гурием и бабушкой Антонидой, был членом Всесоюзной Коммунистической Партии Большевиков, а это значит, что его жизнь была подчинена, жёсткой дисциплине.

Высказать разумные опасения, в связи с тем, что отец может не справиться с поставленной задачей, в райкоме никто не решился, хотя было известно, что он никогда в жизни, не занимался сельским хозяйством. Более того, до призыва в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию и службы на Тихоокеанском Морском Флоте, отец работал токарем-фрезеровщиком на руднике «Знаменитый».

После семилетней службы, на Дальнем Востоке РСФСР, весной тысяча девятьсот тридцать девятого года, Николай Гурьевич демобилизовался и по возвращении домой, женился на Слишиной Розе, а потом родился я, их первенец. Таким образом, два предвоенных года, отец проработал токарем в рудничных мастерских, а после фронтового ранения и инвалидности, был назначен директором Мендольского совхоза.

Совхозный посёлок располагался на правом берегу Белого Июса, в сорока километрах от родного Туима. Центральная улица, на которой находился казённый дом, своей ближней стороной, обрывалась перед оврагом и протекающей речкой. Директорская квартира, положенная отцу в рублёном, двухквартирном доме, оказалась просторной. За высоким крыльцом, были сени с прихожей, а дальше шла кухня, смежная с горницей и спальней. Во дворе был дровяной сарай и небольшой посад, огороженный плетнём.

В верховьях Саян, начинает свой стремительный путь, Белый Июс. Который вытекает из высокогорных озёр, подпитываемых летом, из таящих ледников. Достигнув Хакасских равнин, его поток замедляется и возле деревушки Сютик, сливается с водами Чёрного Июса, рождая полноводный Чулым. На берегах последнего, прошли мои детские и юношеские годы.

После новогодних праздников, тысяча девятьсот сорок пятого года, отец уехал в Мендоль, а ранней весной, вместе со мной и Валеркой, приехала в посёлок мама. Нас встретили рублёные домишки, плетни выпасов, любопытные свиньи и небольшие огороды. Мы обратили внимание, что на шеях многих хавроний, красовались треугольные рамы, сооружённые из перекрёстных жердей, связанных между собой.

Поскотины и плетни в посёлке, были изготовлены без единого гвоздя, надёжно и просто, как строили наши предки. Используя в основании плетня, три горизонтальные жерди, удерживаемые по краям, вбитыми в землю, парными кольями, которые связанные между собой и вертикальными прожилинами, тальниковыми вицами. При этом, прожилины упруго вставлены, между жердями и просто поджаты, друг к другу.

В отличие от забора, жерди плетня рассыхаются и со временем, начинают хлябать. Данное обстоятельство, хорошо известно Мендольским свиньям! Которые толкая рылом, научились их раздвигать и пролазить в огороды. Безнаказанно разрывая саженцы и выедая посадки. Только голь, как повелось на Руси, на выдумки хитра! Мендольские умельцы подумали и быстро остановили, пакостных животин, связывая жерди в треугольные хомуты и надевая на них.

Ещё мне запомнился, исполинский бык, который с тяжеловесной грацией, проходил по центральной улице, возвращаясь с выпаса. Заприметив которого, вся испуганная детвора, разбегалась куда подальше, от этого грозного исполина. И даже взрослые, заслышав утробный рёв могучего и рогатого бугая, взглянув на выпущенный, капающий стручок, жались к обочине. Благодаря стараниям Нади, теперь я примерно знал, зачем нужен этот орган и мог отличить мужскую особь, крупного рогатого скота, от женской…

В центре деревенской площади, росла высокая, раскидистая лиственница, под которой собирались для игр старшие ребята. В один из летних дней, по Мендольским избам, разнеслась невероятная новость! Что в одном из домов, расположенных возле площади, хозяин установил первый в посёлке, ламповый приёмник «Родина»!

Жители посёлка, пришли поглазеть на прибор и помочь владельцу с установкой радиоантенны. Сперва мужики выставляли шесты и натягивали между ними, сверкающую лаком проволоку, а потом на верхушке высоченной жерди, они закрепили сделанную из отрезков витой, медной проволоки, причудливую корону.

Во время подстройки антенны, все любопытные сорванцы и взрослые зеваки, заглядывали в окно и действительно видели, на высоком комоде, говорящий прибор в деревянном, изящном корпусе. Помимо которого, мне запомнился грозовой переключатель, прибитый к оконной раме и стоящая рядом, необычная керосиновая лампа. Поскольку на её стеклянной колбе, была водружена проволочная, многолучевая звезда с подсоединёнными, электрическими проводами, тянущимися к лампам гетеродина.

Правда технических подробностей, я тогда не знал, как и того, зачем в ясный день, была зажжена киросиновая лампа?! Только став взрослым, я прочитал об оснащении первых, отечественных радиоприёмников, термоэлектрическими генераторами, позволявшими вырабатывать от горения керосина, небольшой электрический ток. Ведь во многих уголках страны, линий электропередач, ещё не было.

Вот почему мама, всегда содержала в надлежащем порядке, имеющиеся в распоряжении, керосиновые лампы и крайне неохотно, принимала мою помощь, во время мойки и протирки, их стеклянных колб. Справедливо опасаясь, моего головотяпства и нечаянного боя, дефицитного стекла. Потому что во время войны, не только колбы для ламп, но и многое другое, стало недоступным. Хотя старшее поколение, всегда находило выход!

В магазинах не было чая, большим любителем которого, был мой дед. Поэтому мама, пережаривала на сковороде, нарезанную тонкими кружочками, огородную морковь, а когда рыжие дольки, приобретали тёмно-коричневый цвет, то становились пригодны, для заварки тёмного напитка, похожего на чай. Я вспоминаю деда Гурия в Новостройке, нацепившим очки и читающим по вечерам газеты, с кружкой морковного чая в руке.

В Мендоли, мне впервые посчастливилось увидеть, неизменное на протяжении тысячелетий огниво, которое состоит из трута и классического кресала, а искры высекают, ударом кремня по металлической пластине, которую для красоты, иногда причудливо выгибают. При этом, именно воспламеняющийся трут, являлся предметом гордости владельца, сделанный по особой рецептуре, передаваемой в семьях. Как правило из высушенного, древесного гриба, пропитанного селитрой или из древесного волокна, вываренного в зольном щёлоке. Вот почему, бородатые владельцы огнив, часто хвастались друг перед другом, выясняя у кого лучше кресало или с одного удара, начинает тлеть трут.

«Голь на выдумки хитра!» – это изречение, не единожды оправдало себя в годы Великой Отечественной войны. В подтверждение чего, умельцы изготавливали бензиновые зажигалки из винтовочных гильз, не хуже фабричных, а из-за того, что в школе не стало тетрадей и чернил, смекалистые родители и ученики, начали вываривать лиственничную кору и писать коричневой жижей, на бересте и газетах.

Мыло уходило на фронт. Поэтому мама, по примеру многих хозяек, заливала водой, ссыпанную в эмалированный тазик, печную золу и размешав палкой, оставляла на некоторое время. После чего прозрачный, отстоявшийся щёлок, она сливала в банку и по мере надобности, вместо мыла, добавляла в грязное бельё. Во время стирки, едкий щёлок разъедал руки женщин, но подругому добиться чистоты, было никак…

Привозного хлеба не было. Мендольские хозяйки, выпекали его самостоятельно, всегда имея под рукой, щипок кислого теста. В тоже время, необходимые в хозяйстве, прочные и долговечные верёвки, крестьяне сучили из волокон, вымоченной конопли и конского волоса. Так как, про капроновые шнуры, там не слыхали!

Когда я подрос, из светлых прядей конского волоса, отец научил меня, сучить невидимые в воде, рыболовные лески. Терпеливо показывая, как сращивать пряди и ввязывать восьмёркой, рыболовный крючок. Я вязал разные лески, толщиной в восемь, шесть и четыре волоса, в зависимости от размера рыбы, которую хотели ловить. Только была в этом, деликатная трудность, поскольку всё время, мне приходилось клянчить длинный волос, у совхозных конюхов. Бедные лошади!

На страницу:
2 из 4