Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Но все другие мои надежды не исполнились; злоупотребления при Клейнмихеле увеличились с увеличением разных новых построек и средств для ремонта прежде устроенных, и немалая доля вины в этом падает на дурные распоряжения Клейнмихеля. Значение инженеров путей сообщения не только не было им поднято, а еще унижено переводом в инженеры лиц, не имевших никаких познаний. Клейнмихель постоянно говорил Государю, что он должен делать все один за неимением способных людей между инженерами; не говорю уже об их унижении от беспрерывных ругательств, которыми он их осыпал, и его насмешек над ними. Он никого, даже самых приближенных к нему, не подвигал быстро по службе.

Клейнмихель, занимая долго должность дежурного генерала Главного штаба{29} Его Величества, а в последнее время управляющего Военным министерством и пользуясь особенной милостью Государя, имел в военном ведомстве большое значение. Все высшие военные чины, все аристократические семейства, которых члены преимущественно избирали тогда военную карьеру, в известной степени зависели от Клейнмихеля. Разные учреждения Военного министерства, по его сложности, были многочисленны, и, следовательно, огромная масса лиц была подчинена ему. С назначением же Клейнмихеля главноуправляющим путями сообщения он имел подчиненными только инженеров путей сообщения и небольшое число гражданских чиновников. Между ними не было ни важных лиц в чиновной иерархии, ни лиц, принадлежащих к так называемой знати, и уже через это значение Клейнмихеля должно было уменьшиться. Новое его назначение не могло не отозваться и на положение его относительно Государя, который обращал внимание на все мелочи по военному ведомству, что давало случай Клейнмихелю часто видеть Государя, {и мало заботился о делах ведомства путей сообщения, так что} граф Толь не имел даже личного доклада у Государя, тогда как военный министр имел ежедневные доклады. Впрочем, Клейнмихель немедля по своем назначении получил разрешение, наравне с некоторыми другими министрами, являться один раз в неделю (по четвергам) с личным докладом. Тогда это считалось особой милостью, так как некоторые из министров, и в том числе министры внутренних дел и юстиции, не имели личных докладов в определенные дни недели, а присылали Государю свои доклады; когда же, по особому случаю, находили нужным что-либо лично доложить, то на это испрашивали дозволение.

Наружная обстановка, которая имела тогда весьма большое значение, была у главноуправляющего путями сообщения жалкая сравнительно с тою, к которой привык Клейнмихель. Он привык иметь к своим услугам большое число адъютантов Главного штаба Его Величества и прикомандированных к штабу офицеров, а равно фельдъегерей и ординарцев от разных частей войск. В новой же должности Клейнмихель сохранил только четырех адъютантов и, вместо множества ловких фельдъегерей в офицерских чинах или по крайней мере в офицерской форме, пришлось довольствоваться двумя кое-какими курьерами Главного управления путей сообщения; впрочем, Клейнмихель выбрал в эту должность довольно благообразных людей и одел их хорошо. Ординарцев из разных частей войск надо было также лишиться; тогда в ведомстве путей сообщения было много нижних чинов, но, конечно, они, назначенные из неспособных к военной службе, не годились в ординарцы ни к кому, а не только к Клейнмихелю.

По приезде моем в Петербург я застал еще остатки прежней блестящей обстановки Клейнмихеля; по привычке еще дежурил у него один фельдъегерь для посылок и назначались ординарцами два молодцеватые унтер-офицера одного из учебных карабинерных полков, которые были непосредственно подчинены департаменту военных поселений. Но вскоре исчезли и фельдъегерь, и унтер-офицеры, и нельзя было не заметить, что это было неприятно Клейнмихелю.

В числе адъютантов Клейнмихеля была одна замечательная личность, поручик Герштенцвейг{30}. Он был очень умен, имел весьма приятную наружность; {я с ним скоро сошелся}. Клейнмихель с самого вступления своего в новую должность поручал ему производство дознаний и следствий по доходившим сведениям о разных злоупотреблениях в ведомстве путей сообщения, и он, несмотря на свою молодость и неопытность, хорошо исполнял эти поручения. Я находил только, что он слишком с темной стороны смотрел на открываемое им при дознаниях и следствиях, что очень нравилось Клейнмихелю. Впрочем, этот взгляд Герштенцвейга происходил не от желания угодить Клейнмихелю, а [был] свойственен его натуре. Я находил, что он имел много общего с Клейнмихелем; только был гораздо более образован и менее вспыльчив.

Впоследствии Герштенцвейг, не желая постоянно подчиняться произволу Клейнмихеля и не видя, чтобы в звании адъютанта последнего можно было сделать служебную карьеру, поступил в чине капитана во фронт в Преображенский полк, где вскоре был сделан флигель-адъютантом. В последний раз я его видел у него на даче в начале августа 1861 г., когда он был дежурным генералом Главного штаба Его Величества и генерал-адъютантом. Он мне тогда сказал, что назначен варшавским генерал-губернатором, а граф Ламберт{31} наместником Царства Польского, и объяснял, что ему очень не хотелось принимать новой должности, но по тогдашним обстоятельствам в Царстве и по хорошим его отношениям к Ламберту он не мог от нее отказаться.

Известно, что вследствие неприятностей между ними{32}, в которых все обвиняют Ламберта и оправдывают Герштенцвейга, он ранил себя выстрелом из револьвера, долго мучился от раны и в продолжение своей мучительной болезни не открыл причины, заставившей его прибегнуть к этому. Я не буду излагать здесь то, что знаю о столкновениях между Ламбертом и Герштенцвейгом: нет сомнения, что лица, которым более известны бывшие тогда в Варшаве происшествия, подробно описали в своих записках эту драму.

Прежде меня назначен был состоять при Клейнмихеле только один инженер путей сообщения Толстой{33} (Григорий Матвеевич), в то время поручик. Перед этим он был адъютантом Толя, который взял его в эту должность как родного внука своего прежнего начальника, славного князя Кутузова-Смоленского. Старшие братья Толстого в это время имели уже некоторое значение при дворе, но тогда говорили, что назначение его состоять при Клейнмихеле доставит ему гораздо лучшую карьеру, чем его братьям, в чем, конечно, ошиблись. Толстой дежурил по очереди с адъютантами, обязанными докладывать Клейнмихелю о приходящих к нему. Я был освобожден от подобного дежурства, а к дежурству в очередь с адъютантами, кроме Толстого, назначен был репетитор Института инженеров путей сообщения поручик Адамович{34}, с оставлением его репетитором. Впоследствии и все другие инженеры, которых Клейнмихель назначал состоять при себе по особым поручениям, по моему примеру не были назначаемы на дежурство. Толстой был употребляем Клейнмихелем для секретных дознаний, причем употреблял разные неблаговидные средства, как то ложные обещания, переодевание и т. п. Таким образом Толстой, уверив смотрителя судоходства Рожковской пристани на Неве, который получал жалованья в год 114 руб. сер., а должен был издерживать на канцелярию во время судоходства сумму в несколько раз большую, что ему нужно знать, как велика эта сумма и откуда смотритель берет ее, дабы иметь возможность принять это сведение в соображение при новых штатах, – добыл от последнего сведение, что деньги на его канцелярию получаются поборами с судопромышленников.

Клейнмихель повторил означенному смотрителю уверение Толстого и, получив от него то же сведение, вслед засим отдал его под уголовный суд, изложив в приказе, что смотритель сам сознался в незаконных поборах по судоходству. Клейнмихель обладал необыкновенной способностью узнавать людей почти с первого взгляда; он никогда не давал мне поручений, исполнение которых требовало бы каких-либо неблаговидных поступков.

Впрочем, Толстой скоро надоел Клейнмихелю и был назначен членом общего присутствия департамента хозяйственных дел Главного управления путей сообщения, а с открытием войны 1853–1856 гг. инспектором военных сообщений действующей армии. Живя гораздо выше своих средств и нуждаясь всегда в деньгах, Толстой имел репутацию бесчестного чиновника, но эта репутация не помешала по окончании войны назначить его начальником I (Петербургского) округа путей сообщения, где он требовал, чтобы его подчиненные давали ему деньги, заставляя их обкрадывать казну; вообще, во взяточничестве он дошел до такого цинизма, что наконец был уволен от этой должности по настоянию С.-Петербургского военного генерал-губернатора князя Суворова{35}. Вскоре, однако же, главноуправлявший путями сообщения [Павел Петрович] Мельников{36}, желая угодить брату Толстого, Ивану Матвеевичу{37}, бывшему главноначальствующему над почтовым департаментом и пользовавшемуся особенной милостью Императора Александра II, назначил Г. М. Толстого начальником IX (Ковенского) округа путей сообщения. Но и из этой должности, по той же причине, он был вскоре уволен и поступил в частную службу к бывшему тогда купцом 1-й гильдии еврею Самуилу Соломоновичу Полякову{38}, строившему железную дорогу от Аксайской станицы в земле Войска Донского до Ростова-на-Дону.

Толстой ничего не понимал в устройстве железных дорог, так что означенную дорогу строили другие инженеры, а Поляков взял его и давал ему значительное содержание только из угождения брату его И. М. Толстому, которому Поляков был многим обязан и, между прочим, получением концессии на постройку Воронежско-Козловской железной дороги, {о чем будет мною изложено в своем месте}. Несмотря на то что Г. М. Толстой не участвовал в постройке Аксайско-Ростовской железной дороги, бывший наказной атаман Войска Донского генерал-адъютант Потапов{39}, в речи, произнесенной на обеде при открытии этой дороги, сказал, между прочим, что знаменитый дед строителя (мнимого) дороги вел в 1812 г. Донское Войско к победам, а его внук ведет войска посредством устроенного пути к улучшению его благосостояния.

Тогда же Толстой получил Анненскую ленту, конечно по ходатайству Полякова. В это время концессии на постройку железных дорог выдавались разным лицам, и в числе их Полякову, называвшимся учредителями дороги. К этим учредителям назначались для изыскания по составлению проекта дороги и для ее устройства инженеры, преимущественно путей сообщения, всех чинов и даже генералы. Это было одной из многих причин упадка значения чинов; прежде только старший в чине и должности мог ходатайствовать о награде его подчиненных; при устройстве же железных дорог купцы ходатайствовали о повышении чинами и о награждении орденами инженеров и лиц других ведомств, участвовавших в постройке дороги, представляя за своею подписью министру путей сообщения списки тех лиц, которых они этого удостаивали, по форме, установленной для представления к наградам начальствующими лицами своих подчиненных.

Таким образом потомственный почетный гражданин Поляков по открытии Харьковско-Азовской дороги представил в 1870 г. мне, временно тогда управлявшему Министерством путей сообщения, за своей подписью, список с представлением о наградах инженеров и других лиц, участвовавших в постройке означенной дороги, и между прочими инженер-генерал-майора Толстого к Владимирской звезде, награде, тогда почитавшейся, несмотря на упадок значения орденов, еще весьма значительной. Я не дал дальнейшего хода представлению Полякова о Толстом, который вскоре после этого умер. Несмотря на то что последний получал от Полякова большое содержание, он, продолжая жить выше своих средств, кроме долгов ничего не оставил.

Клейнмихель часто принимал меня {к себе} по утрам, – причем поручал мне рассмотрение некоторых дел и говорил о своих предположениях относительно преобразования ведомства путей сообщения, – к обеду и на вечера для карточной игры, сажая меня постоянно за тот стол, на котором играла его жена, и всегда обращаясь со мною благосклонно. Я, впрочем, старался всеми мерами избегать близких с ним сношений, опасаясь, что это поведет к фамильярничанию с его стороны, которому я ни по летам, ни по моему положению отвечать бы не мог. С этой целью я ездил к нему по вечерам по возможности редко и, когда он слишком часто присылал ко мне курьера звать на вечер, я приказывал сказать, что меня нет дома, и не приезжал на вечер. После этого Клейнмихель обыкновенно меня спрашивал, отчего я не приехал по его приглашению; я отвечал, что, вернувшись в тот день домой поздно вечером, я не мог воспользоваться его приглашением. Он же удивлялся тому, где я мог проводить целые дни вне дома. Вообще я избегнул его фамильярности, которую он себе дозволял с лицами гораздо старшими меня и летами и по службе. Одного не умел я предотвратить: чтобы он мне не говорил «ты», но на этом и ограничилась его фамильярность со мной. Когда я встречался на вечерах Клейнмихеля с H. С. Вадковской и T. С. Норовой, то они метали на меня страшные взгляды и ни под каким видом не хотели садиться со мною за один карточный стол, что очень забавляло Клейнмихеля.

Из его предположений насчет ведомства путей сообщения, которые он сообщал иногда мне по утрам, упомяну о следующем. Он полагал поручить особому комитету составить строительный устав, в котором были бы изложены статьи, указывающие, как следует строителю поступать в известных случаях при всякого рода постройках. Он мне говорил, что по составлении такого устава ему не нужны будут инженеры и он из существующего состава инженеров путей сообщения оставит немногих ему нравящихся (конечно, я был в том числе) и назначит инженерами (!) известных ему своею исполнительностью лиц военного ведомства, которые и будут производить все постройки на основании статей строительного устава, не имея надобности ни в каких знаниях, кроме этого устава{40}. Выше упомянутый комитет был вскоре учрежден; понятно, что он ничего не сделал, так как предложенная ему задача была неразрешима.

Жена Клейнмихеля, графиня Клеопатра Петровна, несмотря на происки своих приятельниц, была со мною любезна; она была женщина умная, но в ней, при ее недостаточном образовании, видна была провинциалка, желающая, {но неудачно}, выказать себя барыней большого света. Конечно, она должна была много терпеть от характера мужа, вспыльчивости и цинизму которого не было пределов. Сверх того, он был преисполнен малыми капризами, как старая дева, а известно, что именно эти капризы несносны в обыденной жизни. Их дети были тогда еще малы, но их, и в особенности сыновей, дурно воспитывали; последние, подражая отцу, были дерзки с теми, с кем он был дерзок, и любезны, с кем он был любезен; {я, конечно, был в числе последних. Я не буду говорить о тех лицах, которых видал за обедами и на вечерах Клейнмихеля; упомяну о них только вскользь}. Клейнмихель принимал почти каждый вечер; собирались в 9 часов вечера и немедля садились за карточные столы; составление партий для игры лежало на обязанности Петра Александровича Языкова{41}, бывшего тогда инспектором в Институте инженеров путей сообщения, в чине полковника, и назначенного, по производстве в генерал-майоры, членом Совета Главного управления путей сообщения, тогда как прежде в этом ведомстве в члены Совета назначались только заслуженные генералы.

Языков не смел никуда отлучаться из дому после 8 часов вечера; он в это время ожидал присылки за ним курьера, если уже не был приглашен накануне. Клейнмихель дозволял себе самым неприличным образом обращаться с Языковым. Несмотря на то что Языков был почти одних лет с Клейнмихелем, он говорил Языкову «ты»; когда последний, играя в карты, был в выигрыше, Клейнмихель называл его «шубой», уверяя, что Языков столько выиграл у жены Клейнмихеля, что сшил себе на выигранные деньги несколько шуб; увидя у Языкова хорошие карты, Клейнмихель толкал его в бок, приговаривая: «ах ты, горбатый» (Языков был очень сутуловат), и рассказывал, какие он видел карты у Языкова.

В путешествие свое для осмотра работ в 1843 г. Клейнмихель взял с собой Языкова. Клейнмихель садился в карету очень живо, а Языков, по тучности и сутуловатости, медленно. Клейнмихель при всех передразнивал, как Языков лезет в карету, приговаривая: «лезет не лезет», и называл Языкова «бабою с клыками» (у Языкова несколько зубов выходили вперед изо рта). Когда Языков вздумал, сидя в карете с Клейнмихелем, нюхать табак, последний взял у него табакерку и выбросил ее в окно. Языков все это терпел, а между тем был вообще человек честный, благородный, образованный и рассудительный. Это терпение со стороны Языкова можно объяснить только духом времени, в которое приходилось покоряться всему, что приходило в голову начальнику, пользующемуся милостью Государя; иначе можно было умереть с голоду.

Клейнмихель в особенности любил, чтобы к нему приезжали по субботам слушать в его домашней церкви всенощную и потом играть в карты. Все ездили поклоняться временщику, и не раз в числе богомольцев, проводивших субботние вечера у Клейнмихеля, я видал графа Дмитрия Николаевича Блудова{42}, бывшего тогда главноуправляющим II отделением канцелярии Государя. За обедом и на вечерах Клейнмихеля я часто видал В. А. Нелидову, которая жила в это время, как фрейлина, в Зимнем дворце. Она старалась держать себя величаво, так что старшие сыновья Клейнмихеля, тогда еще мальчики, между собой постоянно над нею смеялись, давая ей разные прозванья. Часто после обеда, когда Клейнмихель уходил спать, В. А. Нелидова следовала за ним. Он ее принимал лежа и на своем казарменном жаргоне звал ее стервой, иногда так громко, что и посторонние это слышали.

Клейнмихель на своих вечерах оставался обыкновенно с 9 до 11 часов; в это время он уходил, и ужинали без него. Обращение его с гостями зависело от расположения, в котором он находился. Гораздо позже, когда отношения Государя к нему сделались холоднее, по четвергам вечером можно было угадать, в каком был к нему расположении Государь в этот день при докладе. Когда Клейнмихель был любезнее обыкновенного, это значило, что Государь был неблагосклонен к нему. В отношениях к своим гостям Клейнмихель был очень неровен; имевшие значение при Государе, конечно, были почтены более других, но не имевшим этого значения случалось выслушивать разные неприятности, а когда Клейнмихель, несмотря на принимаемые женою его меры, пылил, то эти неприятности доходили до безобразия. Относиться при госте сенаторе с пренебрежением о Сенате, давать при всех приказания статс-секретарю Государственного Совета тайному советнику Никитину{43} о том, как вести какое-либо дело, которым Клейнмихель интересовался, ничего не значило.

Из вспышек Клейнмихеля упомяну <только о том>, что он на вечере при всех самым неприличным образом разругал Алексея Ивановича Войцеховича, уже тогда занимавшего важную должность, а впоследствии члена Государственного Совета, что не помешало последнему вскоре опять приехать на вечер к Клейнмихелю. Бывший с. – петербургский военный генерал-губернатор, генерал от инфантерии [Александр Сергеевич] Шульгин{44}, который по возвращении из путешествий Клейнмихеля в Петербург являлся к нему в полном мундире, {со времени устройства железной дороги, на ее станции}, чем-то не сумел угодить Клейнмихелю, а между тем приехал к нему на вечер. Клейнмихель приказал своему швейцару отказать Шульгину, ругая последнего неприличными словами и громко говоря, что его следует выгнать кулаками в спину, {так громко, что} Шульгин не мог этого не слышать. {Впрочем, эта брань Шульгина, а также и Войцеховича, происходила гораздо позже описываемого мною времени и приведена здесь только как пример дерзости Клейнмихеля, когда он выходил из себя.}

Надо сказать, что Клейнмихель умел переходить внезапно от порывов сильнейшего гнева к выражению полной любезности; глаза его, сверкавшие в первом случае как у тигра, в один миг изменялись и делались глазами самой ласковой ручной кошки; голос, весьма грубый при ругательствах, в один миг делался нежным.

Перехожу теперь снова к описанию осени 1842 г. Расположение Клейнмихеля ко мне, конечно, сделалось вскоре известным, в особенности инженерам путей сообщения; некоторые из них уже искали моего покровительства. В это время воротился в Петербург корпуса инженеров путей сообщения полковник Трофимович{45} (умерший в чине генерал-майора в отставке), посланный во время управления Девят(н)и ным инспектировать некоторые части ведомства путей сообщения. Находясь во внутренних губерниях и не зная о назначении Клейнмихеля, Трофимович присылал свои донесения в том духе, как требовалось при Девят(н)и не, так сказать в чиновничьем духе, и только намекал на беспорядки, чтобы не подвергнуться нареканию за то, что умолчал о них, но не выставлял их ярко, чтобы не {иметь вида} хулить то, что было известно и высшему начальству и так долго терпелось. Когда Трофимович узнал о назначении Клейнмихеля, он изменил тон своих донесений, но все же не сумел угодить новому начальнику, который с ироническими замечаниями печатал в своих приказах места, вырванные из донесений Трофимовича. Трофимович по возвращении в Петербург слышал, что я нахожусь в милости у Клейнмихеля, и ошибочно полагал, что я нахожусь с последним в близких отношениях; вследствие этого, выйдя из кабинета Клейнмихеля и увидев меня в приемном зале, он сказал своим необыкновенно визгливым голосом:

– Как Вы счастливы, что назначены состоять при графе; ведь это настоящий ангел. Я и прежде его видел, но теперь могу сказать, что и голос его ангельский, а лицо может служить типом лику Спасителя для местных образов в церквах. Да ведь Вы лютеранин и не знаете, что такое местный образ.

Я ему отвечал, что я православного исповедания и знаю, что называется местными образами. Но этот ответ не помешал Трофимовичу объяснить мне в подробности значение этих образов и повторить, что лицо графа должно служить прекрасным типом для написания лика Спасителя. В самом начале вышеприведенной фразы Трофимовича в дверях приемного зала показался Клейнмихель, к которому Трофимович стоял спиной и потому не мог его видеть. Клейнмихель мне дал знак, чтобы я не обращал на него внимания, и выслушал с иронической улыбкой все сказанное мне Трофимовичем. Когда я взошел в кабинет Клейнмихеля, он очень смеялся над описанною мною сценою.

В ноябре я был приглашен военным министром в его канцелярию, где он мне дал дело по устройству в области черноморских казаков на правом берегу Кубани неприступных каменных башен для помещения в каждой четырех казаков и просил меня, как хорошо знакомого с местностью, дать заключение по этому предмету. Казаки, помещенные в означенных башнях, должны были ограждать наш берег Кубани от нападения горцев и заменить казаков, доселе располагавшихся по камышам (такого казака называли секретом) и составлявших, так сказать, одну цепь. Конечно, жизнь этих секретов на болотной почве, под открытым небом, была незавидная, но они не только постоянно были в сношении между собой, но имели сообщение и с казачьими постами, находившимися на почтовой дороге, и с казачьими селениями, а некоторые из них даже позволяли себе переходить Кубань и наносить если не большой вред горцам, то пугать их своим удальством.

Это, следовательно, была живая сила, которая могла делать даже нападение, и эту живую силу хотели запереть в неприступные башни, в которых казаки могли бы только защищаться от нападения и не только не могли бы идти за Кубань, но даже при нападении горцев иметь сообщение с казачьими селениями и постами. Сверх того, постройка башен по неимению вблизи каменного материала стоила бы чрезвычайно дорого. Эта постройка была уже утверждена военным инженерным управлением, и на переданных мне чертежах башен имелась подпись Великого Князя Михаила Павловича, бывшего тогда генерал-инспектором по инженерной части; надо было составить заключение так, чтобы отменили постройку башен, не делая тем неудовольствия Великому Князю. В тот же день я составил мое заключение; когда я его оканчивал, приехал курьер Клейнмихеля с приглашением к обеду. После обеда последний меня спросил, зачем я утром был в канцелярии военного министра, и на полученный от меня ответ сказал, что я состою под его начальством, а потому не только не обязан, но не имею права исполнять чьи бы то ни было служебные поручения, и приказал немедля отвезти переданное мне дело обратно к Чернышеву без всякого заключения, к чему прибавил, что Чернышев очень любит чужими руками жар загребать, что Чернышеву известно, при ком я состою по особым поручениям, а потому ему не трудно было вытребовать мое заключение через Клейнмихеля. Я отвечал, что полагал себя обязанным явиться на призыв военного министра и исполнить поручение, не отвлекающее меня от служебных занятий, и потому просил Клейнмихеля отменить его приказание {об отдаче Чернышеву вышеупомянутого дела без моего заключения}, так как я обещал его представить. Клейнмихель возразил мне, что я не буду иметь времени исполнить это, так как {я найду в его канцелярии подписанное уже им предписание, коим} поручается мне составление проекта моста по американской системе (Гоу){46} через Днепр в г. Киеве, предварительно получив по этому предмету наставление от полковника [Павла Петровича] Мельникова, бывшего в то время директором работ по устройству железной дороги от Петербурга до Бологого и жившего в с. Соснинской пристани, куда и предписывалось мне ехать немедля. Клейнмихель мне подтвердил, что я должен выехать в тот же вечер и потому не успею представить Чернышеву мое заключение. Я отвечал, что оно мною написано еще утром и, вероятно, теперь уже переписано и потому, пока приведут мне почтовых лошадей, я успею отвезти мое заключение.