Проект «ПАРАДИЗ»

Без всякого труда она встроилась в мирок лагуны и острова, и вновь ощущение общей жизни потекло незаметно, как часть и целое, всё на белом свете и в безднах моря.

Значит, подумала она, на секунду выныривая из полной гармонии, значит, есть небольшое, но достижение, можно войти и стать частью Парадиза без усилий и посторонней помощи. Не исключено, что можно будет даже вернуться самой. Сюда, именно в эту лагуну, на одинокий остров, потому что «я была счастлива здесь». Всё, довольно, позывные закрепились, а остров-сад сомкнулся вновь во всей красе.

И почти сразу в глаза бросилась та самая знаменитая, почти мифическая «корзинка», она свисала над водами лагуны и легко покачивалась, причем летающая живность проявляла к ней усиленный интерес. Что немудрено, с гурманской точки зрения «корзинка» слыла удивительным природным чудом, почти не воспроизводилась вне дикой натуры, и довольно редко встречалась, лишь в неосвоенных местах данного мира.

Бытовало в Парадизе что-то вроде присловья: «съел корзинку – пиши пропало», в смысле, что лишился покоя и возжаждал идеала, плохо исполнимого в обыденной жизни рядового Парадиза. Ей пришлось видеть и даже пробовать ненастоящую, выращенную «корзинку» лишь однажды, в гостях на празднике, в городе у друга. Гостью щедро попотчевали деликатесом, при том извиняясь, что это совсем не то, хотя старались вырастить изо всех сил. Неправильная «корзинка» была очень даже ничего, хотя описать впечатление оказалось трудновато, но оно запомнилось.

И представьте себе, вот она, самая настоящая, дикорастущая, висит на легчайших нитях, подрагивает, выглядит в точности, как радужный цветок-гребешок в плетеном горшочке, сквозь него просачиваются капли, их со щебетом ловят пернатые, они-то знают толк в нектарах.

Кто спорит, соблазн был не просто велик, соблазн взмыл под облака и накрыл лагуну. Никто не возразит, думала она, если гостья слегка злоупотребит и возьмёт себе чудную «штучку», её попросили бы не стесняться. Хотя сами хозяева не дотронулись бы до парящего в воздухе чуда, пока не нашли рядом хотя бы ещё одного. На самом деле «корзинка» была едва проросшим семечком дерева, на котором висела, и со временем, оторвавшись, стала бы им, приносящим «корзинки», редкостным чудом, присущим только этому миру. «Корзинное» дерево не разговаривало и не поддавалось уговорам, не желало и всё тут! Такие в Парадизе изредка встречались чайные ложечки дегтя.

«Если не найду другой, то шугану пернатых и поймаю пару капель!» – героически решила гостья по имени Синяя, бредя по воде к «корзинному» древу. – «Хотя буду жалеть потом, но…»

Но добродетель достойно вознаградилась. После пристрастных поисков другая «корзинка» отыскалась, недоступно далеко вверху и совершенно новенькая, почти зачаточная. Только при очень большом желании можно было опознать бесцветный бутончик, висящий на парочке блеклых усиков, и живность не вилась подле, потому что капли не сочились.

Над «корзинкой»-бутоном сидел цветок, большой, блекло-серый, плоский, с развевающимися лепестками, с них щедро сорились мельчайшие пылинки и овевали «корзинку»-бутон. Предстала классическая картина из жизни «корзинок», пришедшая помимо воли, как вовремя подсунутая страница с иллюстрацией. Даже на диком острове обучающие программы «Парадиза» не дремали, раз кому-то потребовалась информация о «корзинках», то она мигом проявилась, мерси всем, это очень удобно.

Наверное, не без подсказки моментально нашлось объяснение, вот почему на острове никого нету, здесь заповедник дикорастущих «корзинок», процветающих на радость случайному пришельцу. Присваивать редкостные чудеса местной природы никому в голову не приходит, хозяева здешних мест не так воспитаны. Совершенно по-иному.

Однако гостья, случайная путница, может отведать чудо природы без особых сомнений, раз уж их оказалась два. Как сказано, так мигом и сделалось. Спелая «корзинка» легко отломилась, пернатые шумно возражали и летели следом, никто им не мешал, но и «корзинкой» не делился.

И вот сидя поверх натуральной моховой приступки, гостья по имени Синяя (Птица) принялась пробовать «корзинку», как мороженое. Сначала сняла пальцем капли, потом надкусила соцветие, далее процесс пошел самопроизвольно и слишком скоро завершился. Да, подумала она, вдыхая оставшийся в воздухе аромат, никто не преувеличивал, это надо было съесть, чтобы оценить.

Не только особый вкус, всё было небывалое, и сливалось в единое и неповторимое впечатление. Казалось, сам дивный остров посреди моря, и свет, и воздух, и цветы с птицами, и буквально все впечатления слились в квинтэссенцию и прочно осели в сознании как некий эталон совершенства. А вот на что было похоже, даже не формулировалось, наверное, каждый получал самое желанное по особой программе. Смутно казалось, что к Парадизу прибавилась нечто особенное.

На память осталась плоская бело-серая косточка величиной с половину пальца, с виду совсем камешек, его гостья уверенно пристроила на шею при помощи подвернувшегося стебелька. Бывали случаи, гласила информация, что косточка могла прорасти, если ей создать подходящие условия. Нечасто, но бывали.

«И хватит, вообще-то, предаваться садовым грёзам!» – наконец пришло ей в голову. – «А то просто мания какая-то случилась, съел «корзинку» – пиши пропало!»

Как бы ни желалось остаться в дикорастущем раю подолее, гостья прекрасно понимала, что пора трогаться с места, потому что дело хотя и ждёт бесконечно, но зря медлить не резон, всё равно пора, сколь ни откладывай.

С сожалением кинув прощальный взор на чудеса острова, Синяя мельком вообразила себе место назначения и тем же мгновением очутилась там, конкретно в комнате с дощатым полом, окнами в сад. Напротив окон помещалось полнометражное зеркало в полтора человеческих роста, старое стекло послушно отражало гостиную залу Х1Х века в небольшом одноэтажном особняке.

«Сейчас явится хозяйка, если я замешкаюсь, пора одеваться и гримироваться!» – напомнила себе Синяя и стала принимать должный вид, сосредоточив усилия на зеркальном отражении.

В здешних местах отражения поверхностей имели особую силу, поскольку именно в них очень хорошо концентрировалось внимание и воображение получало конкретную подпитку в виде дупликата реальности. Магия, короче говоря…

Почти сразу (произошёл магический эффект) вместо обнаженной натуры зеркало удачно отразило фигуру в кринолине из густо-голубого шелка со складками и подборами, на еле видных ступнях зеркальной девушки появились матерчатые туфли с небольшими каблуками, фигура почти приобрела заданные параметры. Шёлк ощущался на теле совершенно настоящим, но вот об исподних деталях Синяя как обычно забыла, пришлось срочно пристроить на шею кружевной воротничок, а под кринолин обширную нижнюю юбку. Стало выглядеть лучше.

Тут же, как всегда в момент переодевания, вспомнилась фраза Порфирии, та веско заявила мнение на первой костюмной репетиции.

– Рабство, брак и кринолин – всё это малопонятные категории, но платье-кринолин – самый загадочный предмет из всех. Неужели это не легенда? – искренне спросила она.

В ответ Синяя выдернула из памяти и выложила старинное выцветшее фото прабабушки Александры в упомянутом одеянии, чем привела Порфирию в полнейший восторг. Фото тут же увеличилось её стараниями до натуральной величины, приобрело объем и цвет (по усмотрению Порфирии, понятно какой), а потом сама она, мигом приодевшись в пурпурное платье до полу, спросила: «Ну и как?», прежде чем прилипнуть к старинному зеркалу. Повертевшись вдоволь, а потом оставив изображение в зеркале на память, Порфирия наконец удовлетворилась содеянным и изрекла следующее.

– Понятно, что имеет место ценная и безумная идея сделать женщину предметом искусства, это безусловно привлекательно, но ей-то самой по жизни, каково было? В такой сбруе: не встать толком, ни сесть, ни пройтись кроме как медленным шагом. К чему бы это понадобилось, никакой ведь свободы, одна красота!

Однако длинных исторических объяснений Порфирия не выдерживала, пришлось ей доложить, что таков был обычай, а историческая драма, которой они сейчас занимаются, требует именно указанного костюма. Порфирия вняла и с увлечением взялась за идею женщины-украшения, разрабатывая её, честно скажем, вкривь и вкось, но ей было вполне простительно.

У себя дома и не только в Парадизе, а еще в десятке сопредельных миров Порфирия считалась самым популярным профессором исторической драмы, а именно конструировала развернутые масштабные представления (типа мыльных опер, прощения просим!) на темы давно прошедшего и даже неизвестно бывшего ли (вновь прощения просим!).

На сей раз задача почти превзошла амбиции одаренной Порфирии, ей предстояло поставить драму из чуждой малопонятной истории, причём изложенной в форме записанного фольклора, чего в их культуре давно не существовало. Правда, постановка планировалось при участии и помощи учёного консультанта, реального знатока излагаемых предметов. Эту роль Синяя выдерживала во что бы то ни стало, и как бы тяжко самозванство не давалось.

Картинки из чужой истории, первоначально ей предложенные, то бишь девушки в кринолинах и идиллическая усадебная жизнь вдохновляли Порфирию беспримерно, она видела в них особую поэзию и всё такое прочее, страстно желала донести порыв до своего зрителя, но объяснения и комментарии к драме приводили бедняжку в полную растерянность.

Порфирия не могла взять в толк, что же, собственно, в той самой исторической драме происходит, и упорно сочиняла свои гипотезы. Что касается консультанта, то бишь Синей, то ей приходилось несладко. Поправлять даже самые чудовищные заблуждения мэтра было трудно, потому что вечно одергивать Порфирию не хотелось.

Профессор исторической драмы и лирический поэт в душе, Порфирия пребывала в своем праве на творческий вымысел, и, главное, знала запросы аудитории лучше, чем любой консультант. Но дать ей полную волю было невозможно, она бы удалилась от предмета драмы на световые годы и столетия, невзирая на добросовестное изучение предмета. Однако так или иначе, но масштабное драматическое представление полегоньку двигалось. Во всяком случае, первые решающие эпизоды были почти на ходу, а участники жили в декорациях постоянно и практически их освоили.

К слову сказать, ставился роман классика русской литературы Ивана Гончарова «Обрыв», вещь очень приятная, но почти забытая и даже у себя дома занесённая песками времени.

Однако здесь в Парадизе, после тщательного просеивания своей истории с литературой Синей пришлось остановиться на «Обрыве», либо вообще отказаться от проекта. Или же выбрать один из романов Джейн Остин, тоже неплохо, но лично ей «Обрыв» был ближе, несмотря на лишние осложнения в виде патриархального крепостного права, столь же малопонятного для местной публики, как брак и кринолин.

К своему стыду Синей пришлось осознать, что почти все прочие литературные памятники земных времён и народов неприемлемы для любезных хозяев просто никоим образом. В данном романе, как ей доступно объяснили, изучив обширный материал, никто никого не лишал жизни и реально не покушался, это уже было кое-что.

Перебрав известные ей родные шедевры, Синяя признала, что по этому параметру почти всё самое лучшее и известное, Библию включительно, приходится отклонить, дабы не создавать нелестного представления в глазах иноплеменного зрителя. Ладно, не будем о грустном.

Отразившись в зеркале напоследок, Синяя (при кринолине, шелковых туфельках и в старомодной причёске) покинула комнату с видом на утренний сад, прошлась по сеням и, откинув бархатный занавес на кольцах, оказалась в маленькой гостиной, где на столе над узорной скатертью стояли чайные приборы, а за бюро в уголке сидела бабушка Татьяна Марковна в роскошных седых буклях и писала роскошным гусиным пером.

Это, разумеется, была Порфирия собственной персоной, дивное платье отливало багряными отблесками, как кардинальская мантия, но Бог с нею!

– Доброе утро бабушка! – произнесла Синяя вслух, как бы привлекая к себе внимание.

– Доброе утро, Верочка! – Порфирия грациозно повернула голову от бумаг и благожелательно улыбнулась, бабушку она всегда изображала безукоризненно. – Как тебе спалось, какие сны видела?

– Единорога, бабушка, он вышел из лесу и положил голову мне на колени, – сымпровизировала Синяя в роли внучки Верочки, и сон тут же промелькнул между ними для зрителя, как реплика в сторону. – А вам что снилось?

– Сущие пустяки, Верочка, – ответила бабушка выученным текстом. – Снег, пусто кругом, а на снегу щепка! Вот поди и разбери, что это значит!

И видение послушно представилось, только снег вышел безобразно похожим на сахарный песок, непонятно по чьей вине, однако щепка была просто превосходная, с реальной березовая с корой!

Замечательно отработанный эпизод шёл своим чередом, только снег пришлось править раза четыре, для чего Синяя воспроизвела на полу где-то около метра в диаметре натурального родного снега, и заставила его подтаять с краю. У них в Парадизе тоже существовали полярные шапки, но слегка другого вида, и Порфирия быстро сообразила различия.

Когда снег улёгся на положенное место, к самовару явилась младшая внучка, Марфенька, но в совершенно неподобающем виде!

– Нет, так дело не пойдет! – сразу возразила Синяя, сердито раскачиваясь на изящном венском стуле. – Я согласна, что смотрится превосходно и даже очень красиво! Но, Порфирия, помилуй, у нас сельские барышни к завтраку в вечерних туалетах не являлись, блистая к тому же венками и ожерельями. И расцветка никуда не годится – черно-белые клетки! Марфенька у нас скромная, светлая девушка, а у тебя она она чрезмерно яркая! Она должна выглядеть, как милый полевой цветок, а не блистать и переливаться.

Такое с Порфирией случалось повсеместно, она ставила зрительные эффекты много выше остального, и приходилось её всячески уламывать, доказывать, что страдает смысл и содержание пьесы, только тогда она сдавала позиции, и то не всегда, честно скажем. На этот раз насчет клеток на платье Марфеньки Порфирия стояла насмерть, хотя ожерелье с шеи согласилась убрать, дальше после долгих препирательств пошла на частичный компромисс и сделала клетки мелкими, так что они сливались в узор, и то ладно. А до этого скромная девица из российской провинции середины 19-того века смотрелась, как парижская шансонетка тех самых времён. Однако кто бы, кроме консультанта мог увидеть разницу?

Марфенькой на сей раз была совсем юная барышня с замысловатой прической молочного цвета и синими фарфоровыми глазами, и роль ей удавалась на диво. Порфирия её где-то разыскала и прочила девице большое сценическое будущее, эта Марфенька и впрямь переигрывала всех. Что-то в ней было особенно трогательное и милое.

Кстати, с главным исполнителями ролей получилось и длилось сущее бедствие. За бабушку взялась сама Порфирия, а старшую внучку, мятежную романтичную Верочку, приходилось представлять учёному консультанту, как Синяя не отбивалась.

Исполнители для экзотической драмы искались плохо, а находились ещё хуже, однако Порфирия обещала справиться. Мужские роли были легче в исполнении и в одежде, а уж толпа крепостных поселян и дворовых людей образовывалась сама из драм-студии и учеников Порфирии.

Детишки наперебой желали изображать сборище дивных простых детей чужой природы, далеко отставших на пути прогресса и тщательно опекаемых главными героями, посвятившими свою жизнь нелёгкой, но ответственной деятельности. Смех и грех, короче говоря.

С такой концепцией драм-профессора Порфирии Синей пришлось с оговорками согласиться, иначе сценическое построение рухнуло бы сразу, даже не начавшись, как эфемерный карточный домик. Чуждые исторические процессы, где являлись странные буки и бяки: угнетение, социальное неравенство и эксплуатация труда – короче, данные прелести были для местной публики, не только загадочны, а в высшей степени необъяснимы, как класс социальных явлений. Они, в смысле хозяева, уехали так далеко…

Однако на сей раз консультанта Синюю ждал миленький сюрприз, очередной плод профессорских изысканий. Когда внучки уселись за стол (эпизод № 5), бабушка Татьяна Марковна позвонила в маленький колокольчик (очередная уступка профессору) и выкликнула при том:

– Василиса, чаю!

На зов поспешила необъятных размеров женщина, экономка Василиса в рогатом белоснежном чепце и с подносом в пухлых руках, вплыла, как лебедь. Но не белый, а совершенно чёрный! Не справившись со святцами, Порфирия звучно бухнула в колокол, а именно сделала крепостную российскую Василису негритянкой, или как теперь принято говорить в далеких мирах – афроамериканкой. Понятно, в позапрошлый раз ей сочинили и представили атлас земной антропологии, и профессор увлеклась, подбирая типажи!

Пролетая почти над поверхностью декорации, Синяя горестно обозревала свершившееся, высыпавшая челядь на дворе и в саду оказалась поголовно чернокожей и кудрявой, актеры весело светились белозубыми улыбками и экспансивно размахивали руками!

«Ну просто браво, Порфирия! Теперь мы снимаем «Унесенных ветром»!» – примерно такие монологи пролетали над усадьбой вместе с Синей, почти не касаясь почвы. – «Только увы, этот романчик для вас закрыт намертво, там, кроме всего прочего, милая девица в кринолине стреляет в упор в янки-мародера, и все ваши миры валяются в обмороке. А меня с печалью и позором депортируют за глобальное причинение вреда! И ведь влезла в голову запретная ассоциация, прямо встала перед глазами, теперь надо её срочно гнать, пока не вырвалась вовне! Боже, как с вами тяжко, с невинными всемогущими агнцами!»

Поэтому пришлось срочно скрыться и лететь сломя голову над усадьбой и берегом реки, чтобы никто не догадался, о чём консультант невольно помыслил. И помыслив, представил чёткую красочную картинку, во всех абсолютно невозможных деталях, совсем готовую для сценического воплощения. Как актриса, играющая милую Марфеньку достаёт из кармана передника громадный пистолет и палит прямо в лицо гуманоиду в синей форме. Ужас без конца и краю!

Только оказавшись в резной беседке над обрывом реки и созерцая заречную даль, бедняжка Синяя отчасти остыла, выгнала из головы запретную сцену с убийством и стала формулировать резонные замечания по поводу профессорского самоуправства. Там в маленькой гостиной, она сдержалась, провела чаепитие при чёрной Василисе и удалилась, шурша кринолином, зная, что делать замечания мэтру следует лишь наедине, без учеников и свидетелей.

Однако всё было понятно и так, Порфирия не замедлила оказаться в беседке при бабушкином наряде, и рассыпалась в грустных ламентациях.

– Разумеется, всё не то и совсем не так, ты в печали и даже смеёшься, и я даже знаю, почему! На тебе все видно, совершенно по-прозрачному, у вас там такой тёмный цвет людей означает что-то особенное, а тебе ещё весело, я поняла. Опять у нас какой-то нонсенс, согласна. Но ты, Синенькая, рассуди тоже, у меня имеются веские резоны. Ваши сложные и тонкие различия по форме одежды для нашей публики неуловимы, даже пол по штанам и юбке весьма трудно различать, но с этим уже справляемся, но вот всё остальное! В вашем фольклоре опекуны и опекаемые различаются только по одежде, вам понятно сразу, я долго училась, а наши не поймут сначала, а потом потеряют интерес. Поэтому было вполне логично для понимания представить персонажей в различных типах расы, одни светлые, другие тёмные. И то для нас более чем экстравагантно, но тут можно дать особый комментарий, тогда…

Такую речь Порфирия выпалила одним практически незвучным куском, в сочувствии и легкой обиде, и Синей срочно следовало держать ответ, причем не упоминая о главном, держа мысль так глубоко при себе, чтобы собеседница не уловила и тени. А именно «Унесенных ветром» и Марфиньку с пистолетом.

– Порфирия, милая моя подружка, ты великий художник и мастер своего дела, я не спорю и преклоняюсь, – взвешенно возразила Синяя. – Но если ты оставишь исполнителей в таком виде, то я не смогу помочь в качестве консультанта, это без вариантов. Тогда продолжать будешь сама, без меня – у каждой культуры есть свои завихрения, в особенности у нашей.

– Я так и знала, что это не пройдет, – повинилась Порфирия. – Но вовсе не хотела напоминать тебе, Синенькая, что вы закрытые, это было бы неправильно, по вашему – гадко. Проехали и забыли. Мы так к тебе привыкли, что просто вылетает из головы. Пусть наши так называемые «крестьяне» будут неотличимы, или я ещё подумаю. Ба, да оказывается, ты отбываешь? А я не сразу разобрала. Ну вот это совсем обидно, но я учту и буду делать дальше почти без своих штучек, тебе понравится, когда снова вернешься. Слово и дело!

Пока Порфирия сыпала безмолвными заверениями, Синяя наново изучала усадьбу над обрывом реки, весёленький домик с цветочным газоном перед крыльцом (между прочим о том позаботился сам Иван Сергеевич Гончаров в романе, а вовсе не Порфирия) и любовалась вышедшей на крыльцо Марфенькой.

Все вокруг до самой последней травинки и кончая изящными дикими голубями, слетевшимися к барышне, смотрелось (и было на ощупь) совершенно подлинным, даже ароматы лились знакомые – пахло черемухой и свежескошенным сеном (хотя в земной природе такого не бывает, они разнесены по времени!). Красота!

«И мастерство!» – честно признала Синяя. – «Причём не своё, мне до того эффекта, как до звезды небесной! Одно дело предоставить подробные сведения, а совсем иное – так детально воплотить».

На самом деле шедевр на обрыве реки был тщательно исполнен Порфирией, вот у кого предметное воображение доходило почти до совершенства, и практически не знало границ.

Чуть-чуть подумав, и окончательно закинув за мельницу недоразумение с «Унесенными ветром», Синяя исполнила для гениальной подруги прощальный подарок-комплимент, он назывался «почему Порфирия?».

На самом деле мэтра звали по-иному, и скажем прямо, довольно безвкусно, поскольку при точном переводе имя получалось как «Отблеск Багряной Зари» или еще хуже того – «Луч Пурпурного Заката». К тому же звучное имя профессор драмы избрала сама, когда достигла нужного возраста и должного успеха в своих постановках.

Кто бы спорил, но никто не мешал сообщить коллеге свою ассоциацию, а она сразу возникла, при первом же знакомстве, вполне ничего себе. А именно. Любимым и даже каноническим цветом у Византийских базилевсов, то бишь царей второго Рима, был как раз присущий мэтру багряный, их покои вместе с одеяниями звались порфировыми – если грубо переводить. Оттого Синяя сразу предложила свой вариант имени – Порфирия, и в дополнение представила картинку. Величавая жена, облачённая в пурпур, в такого же цвета дворце. Мэтр обрадовалась и приняла новое имя, как родное.

Таким и вызвался прощальный подарок, на фоне беседки появилось тщательно продуманное изображение в половину натуральной величины. Двусветный зал с колоннами из багряного мрамора, а в центре светилась алым фигура порфироносной царицы – точный портрет подруги-коллеги, со всеми подробностями.

Особенно удачно на сей раз вышли волосы Порфирии, чёрная волна с пурпурным отливом, а сверху диадема из алых камней, сияющих, как пламя, и их отблески в зеркально-темных глазах, тоже пламенные, как зарево отдаленного ночного пожара.

(С точки зрения своей эстетики, портрет вышел мрачноватым, и даже несколько зловещим, но Синяя знала, что тут другие критерии, поэтому смело пользовалась цветовыми метафорами, представляла, что Порфирии может быть приятно и лестно.)

Так оно и случилось, Порфирия оценила презент, из бабушки Татьяны Марковны мигом перевоплотилась в предложенный образ, и послала консультанту ответный поцелуй, её изображение в виде царевны-лебедя частично кисти Врубеля, небольшую такую открыточку размером с ладонь, понятно, в сине-голубой гамме.

Таким образом, обменявшись видимыми комплиментами, они стали прощаться, потому что дел у каждой было невпроворот. Порфирии по крайней мере предстояло перекрасить в исходный колер всех исполнителей, как она обещала, а их было достаточно много, вся дворня в усадьбе и ещё деревня из полусотни дворов под пригорком.

Порфирия удалилась пешим ходом, и скоро её пламенное сияние исчезло из виду, а уходящая гостья Синяя всё медлила. Ей отчасти жаль было расставаться с предметом искусства, очень уютно сиделось в садовой беседке, отчасти она не могла сосредоточиться на следующем месте маршрута, его предстояло избрать и оформить.

На предстоящем этапе места и времени (категории здесь были относительными, но все же существовали по принципу «здесь и сейчас») Синяя принимала гостей, причем точно не знала, сколько их будет и кто именно явится. Следовало выбрать площадку для приема и достойно её выполнить, желательно не повторяясь. Соблазнительным казалось принять визитёров на рабочем месте, в усадьбе у Порфирии, но увы… Перегружать мэтра не следовало, хотя бы из деликатности, да и гости были далеки от производства «мыльных опер», поэтому их реакция могла быть любой, от обидного восторга до снисходительного смеха.