Каникула (Дело о тайном обществе)

Надо сказать, что, при всей неприязни к Рамону Хуановичу, Глеб признавал, что тот был прекрасным историком и блестящим знатоком древних языков. Постой, постой… А что, если это вовсе не испанский?

Глеб снова зажег ночник и раскрыл блокнот, который всегда держал на тумбочке. Он крупными буквами вывел alucinac. Поразмышляв несколько мгновений, Глеб развернул лист обратной стороной и поднес к лампе, чтобы разглядеть на просвет.

Кретин! Как же он раньше не сообразил?

Глава 6

Каникула

Жена и дочь еще нежились в своих постелях, когда Лучко заварил себе чаю и отправился в ванную.

Хотя бы раз в неделю он обязательно брился опасной бритвой. Процедура требовала времени и сосредоточенности – как медитация у йогов. Так же как и медитация, бритье старым золингеновским клинком в роговой оправе – капитан предпочитал называть ручку оправой, а не ручкой – тоже приводило к просветлению в мозгах.

Самым сложным местом был глубокий шрам на щеке – воспоминание о второй чеченской. Капитан потуже натянул кожу и провел безупречно оточенным лезвием по щетине. Раздалось приятное шуршание. Лучко очень нравился этот звук, и он слегка усилил нажим – словно подкрутил ручку громкости у проигрывателя.

Насладившись ощущениями, капитан смыл с лица остатки пены и любовно смазал клинок маслом, как казак шашку после боя.

Разломав пару свежих бубликов и тщательно обмакнув кусочки в мед, капитан отхлебнул приторно сладкого чая и с неудовольствием отметил, что сегодня даже золингеновская бритва не навела ожидаемой ясности в голове. По крайней мере в том, что касается дела Гонсалеса. Зачем тот приехал в Москву? Кто знал о его приезде? Что за тайну пытались вырвать у Гонсалеса его убийцы?

Чаепитие прервала вибрация мобильного. Лучко взглянул на экран. Стольцев? В семь тридцать утра? Разве он не в отпуске?

– Я, кажется, разобрался, – с ходу затараторил Глеб.

– В чем?

– Это не корова. Это бык!

Помолчав несколько секунд, капитан осторожно осведомился:

– Как ты себя чувствуешь? Часом не приболел?

Не замечая сарказма, Глеб продолжил с той же скоростью:

– Похоже, Гонсалес пытался написать какую-то фразу бустрофедоном, но его прервали.

– Каким таким еще «быстропи…доном»? – с усмешкой переспросил капитан.

– Бустрофедон – это способ письма, при котором первая строка пишется справа налево, вторая – слева направо, третья – снова справа налево и так далее.

– А при чем здесь бык?

– А при том, что именно таким образом вспахивают поле. Собственно, само название «бустрофедон» составлено из двух греческих слов: «бус», что как раз таки означает «бык», и «стрефо», то есть «поворачиваю». Так в свое время писали хетты, этрусски, греки и некоторые другие народы. Существуют и латинские тексты, записанные таким же манером.

– Подожди, но когда ты рассказывал о своем видении, ты не упомянул о том, что Гонсалес писал буквы задом наперед.

– Нет, он писал обычным образом.

– Ну и при чем здесь тогда твой бустрофедон?

Глеб задумался.

– Мне кажется, не важно, как Гонсалес это написал. Важно, как это следует читать.

– То есть ты хочешь сказать, что Гонсалес нарочно оставил нам статуэтку?

– Ну да. Что-то вроде подсказки.

– А надпись?

– В том-то и дело. Если развернуть текст задом наперед, получается слово canicula.

– «Каникула»?

– Это по-латыни. Означает «собачка».

– Какая еще на хрен «собачка»? – вконец опешив, переспросил капитан.

– А вот этого я не знаю.

– Помнится, ты однажды уже доказывал с пеной у рта, что речь идет о латыни, и помнишь, чем все закончилось?

– Ты про монету? Признаю, ошибался. Зато сейчас я почти уверен.

– Допустим. Но что и кому Рамон Гонсалес, по-твоему, пытался сообщить столь экстравагантным способом?

– Понятия не имею.

– А что, если Гонсалес хотел указать на преступника?

– Возможно.

– Дружище, тебе придется помочь мне разобраться в этой чертовщине. Вы, в конце концов, были коллегами, и уж если кто-то и сможет понять ход мыслей Гонсалеса, то только ты.

– Ладно, постараюсь.

* * *

Стольцев и Лучко приехали в квартиру Гонсалесов почти одновременно. Вероника, предупрежденная Глебом о вкусах капитана, приготовила чай и выставила на стол внушительную корзину со сладостями. Следователь одобрительно крякнул и потянулся за пирожными, а Глеб тем временем рассказал о своих предположениях Веронике. Услыхав про «собачку», она спохватилась:

– Постойте, я точно помню, что в кабинете Рамона была статуэтка в виде собаки.

Они оставили недопитый чай и прошли в другую комнату.

– Да вот же она. И не одна.

Три пары глаз уставились на полку над столом, заполненную фигурками животных. Собачек оказалось аж три штуки. Вероника одну за другой сняла статуэтки с полки и поставила на стол. Внимание Глеба привлекла копилка из красной глины с прорезью на спине. Он поднес собачку к уху и легонько тряхнул.

– Там что-то есть!

Капитан вопросительно посмотрел на Веронику:

– А что, если мы ее?..

Вероника кивнула. Лучко положил статуэтку на мраморную пепельницу, взял с полки увесистую книгу и ударил. Фигурка с хрустом раскололась. Среди осколков показалось что-то, похожее на сложенную вдвое тряпицу. С позволения следователя Глеб извлек находку из пепельницы и аккуратно развернул.

Все трое с недоумением уставились на потемневший клочок, в центре которого была начертана пятиконечная звезда. Над звездой виднелась надпись: taro. Верхний правый угол листка истлел так, что последняя буква едва читалась. Прямо под звездой листок заканчивался неровным, извилистым краем. Глеб провел по нему пальцем:

– Линия разрыва совсем свежая.

Следователь тоже потрогал срез:

– Согласен, но что это за бумажка?

– Это не бумага, это пергамент, – уточнил Глеб. – И похоже, очень старый.

– А что означает надпись?

– Очевидно, речь идет о картах Таро. Хотя в европейских языках это слово традиционно пишется с «t» на конце.

– Ну и куда же подевалась эта «t»?

– Видишь оборванный угол? Возможно, она как раз и была здесь.

– Подождите, но какое отношение все это имеет к смерти Рамона? – вмешалась в разговор Вероника.

– Пока неясно, – пожав плечами, ответил Глеб.

Вероника положила руки на стол и бессильно уткнулась лицом в ладони.

– Думаю, тебе снова придется воспользоваться своим даром, – предложил Лучко.

Вероника подняла голову и встретилась с Глебом глазами.

– Пожалуйста, если тебе не трудно. – Затем она, как во время предыдущего видения, отсела в угол комнаты.

Глеб вяло улыбнулся:

– Всегда пожалуйста.

Он довольно долго сосредоточивался, прежде чем контуры комнаты начали погружаться в темноту.

* * *

Человек, который прятал пергамент в копилку, испытывал явное беспокойство – движения рук были нервными и неуверенными. Даже если бы Глеб не поймал отражение знакомого лица на полированной поверхности стола, он бы все равно с полной уверенностью сказал, что этим человеком был Рамон Гонсалес.

Слегка утеряв концентрацию, Глеб поймал себя на мысли, что ощущает себя мужем Вероники. Чувство было очень странным. Он снова попытался сосредоточиться, но момент был упущен и образ сидящего за столом человека постепенно рассеялся, как облако сигаретного дыма.

Глеб рассказал о том, что видел. Выслушав его, Лучко переспросил:

– Значит, пергамент в копилку засунул сам Гонсалес? Во как!

Вероника всплеснула руками:

– Послушайте, мне хоть кто-нибудь объяснит, ну что такого в этом клочке, что Рамон даже под пыткой не отдал его бандитам?

Глава 7

Старая любовь не ржавеет?

Переулок, где проживало семейство Буре, выглядел тихим и патриархальным, несмотря на близость к Садовому кольцу. Дверь открыл сам профессор. Даже в домашней обстановке он как всегда был сама элегантность: светло-бежевые брюки, кипенно-белая сорочка, голубой жилет и синий в зеленый горох галстук-аскот.

– Борис Михайлович, это вы? – взвизгнула Вероника и повисла у Буре на шее. – Боже, да вы совсем не изменились!

– А вы только еще больше похорошели.

Вероника с укоризной взглянула на Глеба.

– Что ж не предупредил, к кому идем? Я бы прихватила подарок для любимого лектора.

– Лучший подарок – это вы сами, Вероника.

– Надо же, вы помните мое имя? Это через столько-то лет!

– А мне кажется, я поймал вас на экзамене со шпорой только вчера.

Вероника покраснела, а профессор расплылся в довольной улыбке. Затем его лицо снова стало серьезным. Он взял Веронику под руку:

– Прошу, примите мои соболезнования. Глеб уже рассказал нам о том, что произошло. Проходите же, моя дорогая.

Уже в прихожей становилось понятно, что хозяин жилища неспроста является членом бюро международного научного проекта Corpus Vasorum antiquorum, то бишь «Корпус античных ваз». В доме едва ли нашлась бы хоть одна горизонтальная поверхность, не занятая разнообразной античной керамикой.

На плотно уставленных стеллажах рядами теснились некогда предназначенные для питьевой воды гидрии, бальза-марионы, еще, казалось, сохранившие едва уловимый запах ароматических эссенций, винные кратеры и киликсы, будто продолжавшие источать алкогольную отдушку, погребальные лекифы, миниатюрные амфориски, огромные пифосы и, разумеется, амфоры на любой вкус.

Глеб лучше кого-либо понимал, что, будь вся эта коллекция на сто процентов аутентичной, ее стоимость исчислялась бы астрономической суммой. Но даже реплики были выполнены с таким ювелирным мастерством, что смотрелись практически неотличимыми от оригиналов. Да и особо присматриваться Глебу никогда не хотелось, дабы ненароком не развенчать столь кропотливо создаваемый Буре миф об абсолютной подлинности его коллекции.

Как бы там ни было, как минимум половина квартиры Буре была отведена под шедевры античных гончаров. Вторую половину просторной трешки украшали изображения античных богов – что-то вроде домашнего ларария.

Дав Веронике время рассмотреть свое уникальное собрание, Буре сложил ладони рупором и направил их в сторону кухонной двери.

– Саша, гости уже пришли, – зычно объявил Борис Михайлович и снова повернулся к Веронике:

– Вы ведь знакомы с моей с женой, не так ли?

Профессор, а с его подачи и студенты не зря звали Александру Петровну Буре Ге́рой. Она была женщиной грозной и величественной, привыкшей держать в строгости что аудиторию, что домашних. Это правило не распространялось лишь на одного только Бориса Михайловича. Александра Петровна баловала мужа и прощала ему все.

Выйдя на пенсию после тридцатилетней карьеры преподавателя древней истории, она не на шутку увлеклась идеей предопределенности исторических событий и поиском доказательств, подтверждающих существование пресловутого praedestinatio[1]. Путь исканий оказался извилист и мимоходом заводил Александру Петровну то в одну, то в другую сторону, на первый взгляд далекую от первоначальной цели. Именно таким образом она и познакомилась с Таро.

Очарованная Жезлами, Кубками и Мечами, Александра Петровна с дотошностью ученого проштудировала не один десяток книг, прежде чем досконально разобралась в хитросплетении загадочных символов.

По правде говоря, в последнее время Александра Петровна чаще использовала карты для того, чтобы перекинуться в jeu de tarot[2], нежели чем для гаданий, но по просьбе Глеба с удовольствием согласилась поделиться своими обширными познаниями.

Для начала Глеб вывел на экран телефона фото пергамента, найденного у Гонсалеса. Борис Михайлович и его супруга как по команде надели очки и склонились над мобильным. Изучив изображение, профессор поднял взгляд на Глеба и Веронику:

– Но это всего лишь фрагмент. А где же недостающая часть?

Глеб вздохнул:

– Нам бы тоже хотелось это знать.

Александра Петровна разложила заранее приготовленную колоду.

– Действительно, одна из карт старших арканов колоды Таро называется «Звезда».

– Это которая? – поинтересовалась Вероника.

– Вот эта.

Глеб и Вероника склонились над изображением обнаженной женщины, льющей из двух кувшинов воду то ли в ручей, то ли в реку. Над головой у нее располагалась большая звезда в окружении семи маленьких.

– Интересно, а что сулит такая карта? – спросил Глеб.

– О, это зависит от расположения. Прямое изображение означает мудрость, духовное просвещение и счастье. А вот перевернутая карта – совсем другое дело. Она предвещает разочарование, крушение надежд и потери.

– А вы знаете, какая именно звезда имеется в виду?

– Разумеется. Это Сириус.

– Но почему вы так уверены? – спросила Вероника.

– Ну, во-первых, это самая яркая звезда небосвода. А во-вторых, Сириус нередко изображают в виде пентаграммы, как на вашем пергаменте.

– Хм, интересно. – Глеб посмотрел на профессора. – Помните, я говорил, что на столе было нацарапано слово canicula?

Буре задумчиво затеребил свою бородку.

– И в самом деле, очень любопытное совпадение.

– Это вы о чем? – спросила Вероника.

– Этим словом римляне называли Сириус, – пояснил Глеб.

– Подожди, но ты же говорил про «собачку».

– О, я вижу, вы порядком подзабыли институтские лекции, – с улыбкой констатировал Буре. – Позвольте напомнить, что Сириус – часть созвездия Большого Пса, и утренний восход этой звезды совпадал с самым жарким периодом года, именовавшимся dies caniculares или «собачьи дни», когда люди, высунув языки, старались по возможности избегать всякой работы и искали спасения от зноя в сени деревьев и прохладе терм. Столь любимое моими студентами слово «каникулы», как вы понимаете, произошло именно отсюда. А само название «Сириус», в свою очередь, происходит от греческого слова «сириос» – знойный. Кстати, на дворе нынче как раз и стоят эти самые «собачьи дни» – с конца июля по конец августа.

– Значит, мой муж тоже погиб в один из «собачьих дней»?

– Выходит, да, но это уж точно является чистым совпадением.

– Совпадением? Вспомните Гиппократа, – возразил Глеб. – Он уверял, что свет Сириуса влияет на людские судьбы.

– Да, примерно то же самое утверждал и Гален, – согласился профессор. Он снова задумчиво затеребил бородку и налил всем по рюмке водки. Они выпили за упокой души Рамона Гонсалеса, после чего Александра Петровна пригласила всех к столу – пришло время обеда.

За едой разговор продолжал вертеться вокруг Сириуса и того факта, что в большинстве европейских языков он до сих пор традиционно зовется «Собачьей звездой».

После изысканной трапезы последовала бесконечная череда дижестивов и университетских анекдотов. Во время прощания Буре, похлопав Глеба по плечу, шепнул ему на ухо:

– Vetus amor поп sentit rubiginem[3].

– О чем это вы там секретничали с Буре? – спросила Вероника сразу после того, как они вышли на улицу.

– Да так, ничего особенного. Профессор кое о чем мне напомнил, – солгал Глеб и постарался сменить тему. Однако все то время, что они, оживленно болтая, шли по Садовому, процитированная Буре древнеримская поговорка продолжала навязчиво вертеться в Глебовой голове.

* * *

Заварив себе чаю, Лучко пытался привести мысли в порядок.

Значит, пергамент в копилку спрятал сам Гонсалес? Зачем? Почему погибшему было так важно, чтобы кто-нибудь нашел фигурку собачки и спрятанный в ней рисунок? Может, заключение эксперта хоть что-нибудь прояснит? Жаль только, что у Расторгуева до сих пор руки до пергамента так и не дошли.

Капитан налил себе чаю, размешал сахар и сделал пару больших глотков.

Но почему Гонсалес зашифровал послание таким необычным способом? А если бы Глеб не догадался? Хотя Гонсалес, кажется, сделал все, чтобы сообщение дошло до адресата. Ведь он для верности оставил еще один ключ – фигурку быка. Но откуда Гонсалес мог знать, что тот, кто прочтет его предсмертную записку, окажется специалистом по древним языкам? Не для того ли он сделал свой последний звонок?

Тихонько задрожал лежащий на столе мобильный. Звонил Глеб. Он рассказал следователю о разговоре с Буре.

– Слушай, только не грузи меня, – взмолился капитан. – И так голова разрывается, а тут еще ты со своей астрономией. Если нароешь что-то посущественнее, звони. А сейчас, извини, не до тебя.

Покончив с чаем, Лучко отправился на доклад к Деду, предварительно выключив телефон. Еще не хватало, чтобы мобильный зазвонил прямо в кабинете у генерала. Шеф и без того с самого утра на взводе – его опять терзали звонками со Смоленской площади.

На пути к кабинету начальника Лучко еще раз вспомнил разговор с Глебом. Ёпэрэсэтэ! Ну при чем здесь Сириус?

По совету Буре Глеб отправил снимок пергамента по электронной почте Леше Андрееву – знакомому палеографу. Тот обещал, что, как только выкроит свободный часок, обязательно изучит надпись. И хотя фрагмент текста был до смешного невелик – всего четыре буквы – Глеб очень надеялся, что коллега сможет что-нибудь подсказать. Звонок не заставил себя ждать.

– Такой шрифт использовали во Франции с двенадцатого по пятнадцатый век, – сообщил Андреев.

– Но пергамент не может быть таким старым.

– Значит, это имитация.

– Скорее всего. А про звезду что скажешь?

– Звезда как звезда. Ее изображение не особенно эволюционировало с самой древности, так что указать время происхождения не могу. А что это вообще за штуковина? Где ее нашли-то?

– Э-э… в архиве, – соврал Глеб.

– Ладно, не хочешь – не говори. – Леша обиженно засопел в трубку. – Судя по фотке, нижний край оборван. Если ненароком найдешь… э-э… в архиве оторванную часть – дай знать.

– Непременно, – снова соврал Глеб и отключился.

* * *

Дед был настроен на редкость миролюбиво. Подперев ладонью подбородок, размеру которого позавидовал бы Николай Валуев, генерал свободной рукой размешивал бледно-желтое содержимое стакана, стоящего в натертом до блеска серебряном подстаканнике. Рядом на блюдце лежала гора лимонных корок и пара красных острых перцев. Блюдце, в свою очередь, стояло поверх внушительной стопки журналов «Здоровое питание».

С недавних пор Дедов повел остервенелую борьбу с лишним весом и, как и положено неофиту, переживал воинствующую фазу, принуждая добрую половину сотрудников управления – кого агитацией, а кого и в приказном порядке – присоединиться к погоне за ускользающей молодостью и красотой.

– Не хочешь попробовать?

– А что это?

– Диета, мать ее. Лимонная. Говорят, от самой Наоми Кэмпбелл. – Генерал сложил свои огромные лапы колечком. – Видал, какая у нее талия?

– Так точно.

– То-то. Я-то сам, правда, глядя на бабу, на талию не особо смотрю – есть места и поинтересней – но это так, к слову. Ну что, отхлебнешь?

Лучко энергично замотал головой:

– Никак нет.

Выдавив из себя нечто среднее между улыбкой и оскалом, генерал указал подчиненному на стул.

Вообще-то Лучко предпочитал докладывать стоя. Во-первых, так удобнее отодвинуться от стола, когда шеф начнет орать, а он обязательно начнет. Во-вторых, стоя можно мгновенно принять положение «смирно». Любой служивый в курсе, что стойка «смирно» – это армейско-милицейский аналог того, что у гражданских принято называть позой зародыша, призванной минимизировать травмы в случае опасности столкновения. Например, столкновения с начальником.

Лучко осторожно присел на самый край стула, чтобы было половчее вскочить. Хотя капитан прошел две войны, не раз смотрел смерти в лицо и не боялся ни Бога, ни черта, он, как ни странно, больше всего на свете опасался генерала и его привычки орать подчиненному прямо в ухо своим невероятно громким голосом, вводящим в ступор даже самых крепких мужиков. Матерый следователь предпочел бы с голыми руками пойти на вооруженного до зубов бандита, чем быть вызванным к Деду на ковер.

– Р-ршите доложить?

– Ну давай, капитан, не тяни, рассказывай.

Следователь вкратце изложил последние события. Выслушав капитана, генерал слегка расслабил воротничок сорок восьмого размера.

– Да уж, темная история. Но, знаешь, мне как-то не очень верится в твою версию с этим Таро. Гонсалеса грохнули из-за гадальных карт? Сомнительно.

– С другой стороны, сколько народу полегло за карточные долги, – отважился возразить начальнику Лучко.

– Мать твою, подумай головой, карты картам рознь, – рявкнул Дед. – А что там по пергаменту?

– Ждем заключение, – отчеканил Лучко, инстинктивно смещаясь поближе к краю стула.

– Ясно. А что думаешь насчет вдовы?

– Вроде на злодейку не тянет.

– Не тянет? Уверен? – переспросил генерал, пристально глядя Лучко в глаза.

– Так точно.

– Ладно. Иди работай, – пробурчал Дед, утирая струйку пота. – «Собачьи дни», говоришь? Хе!

Глава 8

Прощание с Рамоном

Из-за июльской духоты их тела взмокли от пота. Можно сказать, они занимались любовью, плавая в луже.

Руки Глеба скользили вверх и вниз по влажной спине Вероники. Ее спутавшиеся волосы, впитавшие в себя запахи летних бульваров, с размеренной частотой падали ему на лицо. Ах, какое прекрасное и давно забытое ощущение!

Тишину спальни внезапно нарушил какой-то отдаленно знакомый звук, точно совпавший по темпу с их любовной хореографией. Музыка сфер? Нежданный аккомпанемент из плавного адажио постепенно перешел в анданте, потом в аллегро и, наконец, в головокружительный престиссимо.

Глебу показалось, что под звон колоколов на них с потолка просыпался то ли золотой дождь, то ли искры невесть откуда-то взявшегося фейерверка. В эту же секунду он вспомнил, где слышал этот звук. Ну конечно. Это же старинные часы с боем, что висели дома у Вероникиной бабушки. Когда та съезжала летом на дачу, ее квартира на пятом этаже старой облупившейся хрущевки превращалась в храм любви, где ежедневно после лекций, а зачастую и вместо них уединялась безумно влюбленная парочка. Помнится, обессиленные любовным марафоном, они принимались гадать, как может называться эта божественная мелодия, которую так страстно исполняют потрепанные временем часы марки «Густав Беккер».

«Хм, но разве ту хрущевку не снесли еще лет пять назад?» – подумал Глеб и тут же проснулся.

* * *

Гонсалеса похоронили на Алексеевском кладбище, между католическим крестом на могиле отца и православным – на могиле матери.

«Символично, – подумал Глеб, стоя под моросящим дождем, – похоже, что Рамону, полжизни прожившему на две страны, даже после смерти суждено зависнуть где-то посредине между родиной предков и местом, где родился и вырос он сам».

Тщательно промокнув платком глаза, Вероника взяла за руку мальчика лет десяти – уменьшенную копию Рамона – и подошла к Глебу.

– Вот познакомься. Это Хуан Рамонович. Он же Йося, он же Хоня, он же Пеле.

Хуан Рамонович-Йося-Хоня-Пепе первым протянул руку и спросил с едва уловимым акцентом:

– Как поживаете? Мама сказала, вы близко знали моего папу.

– Ну, не то чтобы очень, – облизнув внезапно пересохшие губы, ответил Глеб.

По правде говоря, последние лет десять-пятнадцать после того как Рамон Гонсалес увел Веронику, его образ ничего кроме ненависти в памяти не вызывал. Впрочем, негоже детям отвечать за грехи отцов. Глеб положил руку мальчику на плечо:

– Твой отец был большим ученым. Ты можешь им гордиться.

– Обязательно буду, – твердо пообещал Гонсалес-младший и опустил печальные глаза размером почти что с мамины.

Наблюдавшая за разговором Вероника одарила Глеба благодарным взглядом. «Черт побери! А ведь ты мог быть и моим сыном», – с тоской подумал Глеб и невольно стиснул плечо парня так, что тот поморщился.

Последний раз оглянувшись на могилу, Вероника пригласила всех собравшихся на поминки.

За столом толком поговорить не удалось, и Глеб предложил Веронике назавтра снова пройтись по Бульварному кольцу.

* * *

На столе у Лучко зазвенел телефон.

– Это Расторгуев.

– Наконец-то. Ну что скажешь?

– Интересная штука получается с этим вашим пергаментом. – Гриша, не тяни резину. Выкладывай, что нарыл.

– Тут такое дело. Судя по всему, возраст пергамента не менее семисот лет.

– Старинный, стало быть?

– Не то слово. Средние века, понимаешь.

– Ясно. Ну а линия разрыва?

– А вот разрыв совсем свежий.

– Насколько свежий-то?

– Считаные дни.

– А письменное заключение подошлешь?

– Завтра устроит?

– Лады.

Не вешая трубку, капитан набрал Стольцева. Надо было срочно посоветоваться.

* * *

Глеба так распирало от новостей, что он вместо прогулки сразу предложил сесть в кафе.

Услышав о возрасте пергамента, Вероника посмотрела на Глеба в полном непонимании.

– Ну, допустим, старинный. А чего ты так разволновался-то?

– Как чего? Только представь, пергаменту целых семь веков!