Запах снега

Александр Долгирев

Запах снега

Глава 1

В порту

Вода в Токийском заливе безобразно грязная и дурно пахнет. Мутная, склизкая, она будто большое уродливое зеркало показывает прибрежному городу всё самое отвратительное и ничтожное, что в нём есть. Наталья ненавидела прибрежные города. Острые иглы воспоминаний пронзали её разум и уносили её в большой прибрежный город, в котором больше не было жизни. Судьба в своей неподражаемой манере раз за разом швыряла Наталью на замусоренные берега, как будто давая шанс на искупление или заставляя искать в прибрежных вавилонах хоть что-нибудь не отвратительное. И Двуреченская находила. Находила в Хельсинки, в Стокгольме, в Гамбурге и в Токио. Только Петербург так и остался для неё непроглядно-чёрным, холодным и мёртвым.

Наталья обругала себя – грустные мысли могли отразиться на её лице, а сейчас ей нужно было выглядеть дружелюбной. Снова захотелось курить, но было нельзя. Японцам-то всё равно на занятия иностранки, но вот Вильгельм всё ещё не знал, что его жена курит, и Наташа не собиралась ему об этом говорить. С возрастом она смогла понять, что внутренняя свобода намного важнее её внешних атрибутов. А ещё, что свобода, это выдумка.

Наталья с усилием оторвала взгляд от зелёных мутных вод и часто заморгала – глаза заслезились. Спешащие японцы сновали по пристани туда-сюда. Все действия этих людей были наполнены совершенно муравьиной деловитостью и целеустремлённостью. Наташа немного завидовала им. Всепоглощающая подчинённость своему ремеслу освобождала этих людей от тревог по поводу великих потрясений мира, делала их, как бы, не при чём. Что, впрочем, вовсе не распространялось на весь муравейник. Японская империя вела экспансию за многие вёрсты от своих островов. И Токио теперь был центром притяжения, претендуя на звание столицы не только Японии, но всей Восточной Азии. Война, пусть и шла очень далеко отсюда, накладывала свой отпечаток. Люди в военной форме были частью токийского пейзажа столь же органичной, как продавцы лапши или школьники.

Наталья впервые оказалась в Токио в 1932-ом, и Япония уже вела войну. Уже ходили по улицам серьёзные, весьма самодовольные мужчины, большинство из которых было на пол головы ниже Двуреченской. Как ни странно, эта картина показалась ей до боли знакомой – в той России, которую Наташа помнила, люди в военной форме тоже были неотъемлемой частью городского мира. Серьёзные, весьма самодовольные мужчины, почти все из которых изрядно превосходили её ростом. Впрочем, такое совпадение не было странностью – для России, как и для Японии, состояние войны было естественным, а мир лишь кратким мгновением между войнами.

И всё же ей очень хотелось курить. Привычка эта не была для Натальи наваждением, она вполне спокойно обходилась и без табака, просто сегодня меланхоличная задумчивость не покидала её ни на мгновение. Очень не вовремя. Вильгельм будет уставшим и соскучившимся. Он не заслуживает скверного приёма от жены.

Ветер переменился. Подул с севера, со стороны берега. Неожиданно холодный и резкий. Наташа придержала шляпку и немного прикрыла лицо. Очертания океанского лайнера всё не появлялись на горизонте. «Зря приехала так рано! Вполне можно было бы на час позже уйти от Митико… Хотя нет, всё правильно – хоть мозги проветрила немного».

Мимо Натальи прошли две девушки. Школьницы последних классов или институтки. Окружающий мир их не интересовал вовсе. Большой город, бесконечная война, заходящее солнце и немилосердный ветер были для них мелочью на самой грани осознания. Зато книга, в которую они обе обратили взор, была центром мира. Девушки почти не смотрели перед собой, потешно подпихивая друг друга локтями всё время. Было немного странно видеть их в порту. Наталья не удержалась и проводила эту парочку взглядом.

Ещё одна игла впилась в её разум, только на этот раз это была игла шприца с наркотиком. Не беспощадный ледяной Петербург, а скромно-прекрасная в сентябре Москва. Стихи, доставаемые с большим трудом, взгляд любимого человека и молодость, безудержная юность, в которой было неважно всё, кроме литературы. Обыкновенно воспоминания о тех временах вызывали у Натальи тянущую боль в области души, но сейчас они стали лекарством.

Она ещё раз посмотрела вслед уходящим школьницам и улыбнулась. На горизонте мелькнул огонёк, который вскоре превратился в большое океанское судно. Зелёные воды залива красиво подсвечивались вечерними огнями огромного города и в свою очередь, казалось, сами подсвечивали город. Было что-то привлекательное в этой зелёной пучине, которая теряла прозрачность уже возле самого края причала. Наташа всматривалась в сероватую пенку и нежную рябь, набегающую на берег, так, будто в них была сокрыта душа этого моря. Она ещё не видела двух одинаковых морей – все моря имели свою неповторимую душу.

Лайнер всё приближался, но Наташе казалось, что это берег движется к кораблю, а не наоборот. Людей на пристани прибывало. Наталья вспомнила открытки с фотографиями Японии, которые видела в Москве в прошлой жизни. Теперь эта страна была совсем другой. На тех открытках люди в военной форме и европейской одежде казались пришельцами из другого мира, белыми воронами. Теперь же в глазах пестрило от фуражек и шляп, от пальто и кителей, а немногие люди в халатах и конусообразных шляпах казались пережитком навсегда ушедшей эпохи.

Наконец, большой корабль пристал к берегу. Начался шум и мельтешение. Наталья всматривалась в лица людей, спускавшихся по трапам. Где-то половину из них составляли иностранцы. Очень легко было среди этих иностранцев вычленить тех, кто прибыл в Японию впервые. Удивление и непонимание уже захватило их лица, и было очень выразительным. Где-то заиграл оркестр. Это было странно и казалось немного неуместным.

В один момент Наталья увидела среды прибывших знакомую массивную фигуру и поспешила к нужному трапу. Вильгельм, казалось, погрузнел ещё больше, хотя времени с его отъезда прошло не очень много. Круглое его лицо было серым и равнодушным, он крепко сжимал челюсти и был сосредоточен на своем багаже даже больше, чем давешние школьницы были сосредоточены на книге. Наталья улыбнулась и крикнула по-немецки:

– Вилли, я здесь!

Он услышал её возглас, обратил свой взгляд на толпу, но не смог найти лица Натальи в море японских лиц. Вильгельм спокойно и аккуратно спустился вниз, продрался через толпу и быстрым шагом направился прочь от неё. Выйдя на более-менее свободное место, он позволил себе расслабиться и перевести дух. Наташа подошла сзади и положила руку ему на плечо:

– Не убежишь, Вилли.

Он, ничего не ответив, обернулся и крепко обнял её, переложив на плечи жены изрядную часть своего веса. Она ответила на объятия.

– Как ты добрался?

– Тяжело, как всегда… У тебя здесь всё хорошо?

– Да, всё нормально, соскучилась только без тебя. Как дела в Германии?

Вильгельм глубоко вздохнул, и Наташе показалось, что она попала на гребень небольшой волны.

– На самом деле не очень, дорогая, хотя все почему-то уверены в обратном. Они всё-таки затащили меня в свою партию. Разумеется, при этом пришлось выслушать много чуши – руки потом с мылом пять минут мыл… Поехали со мной в следующий раз – без тебя невыносимо тоскливо!

Наталья посмотрела мужу в глаза и грустно улыбнулась:

– Я теперь буду тебе там только мешать.

– Это почему?

– По национальности.

Вильгельм громко фыркнул:

– Глупости! Одно дело махать правой рукой и совсем другое всерьёз верить в то, что говорят эти люди, Ната.

– Давай не будем об этом.

Наталье действительно не хотелось сейчас говорить об очередном мракобесии захватывающем Европу. Слова, которые произносились в Берлине, её не очень волновали, но вот дела, которые там творились, начинали не на шутку пугать… Наталья была счастлива перебраться в Японию подальше от всех этих свастик и коричневых рубашек – бесконечный побег продолжался. А ведь когда-то Финляндия казалась ей крайней точкой этого побега.

Шумный причал остался позади. Они вышли к стоянке такси. Вильгельм так и не выучил японский язык за четыре года работы в этой стране, зато его очень неплохо освоила Наташа. Она объяснила водителю, куда им нужно. Тот поклонился, улыбнулся, вывалил все известные ему английские слова и после этого не произнёс ни слова за всю дорогу. Вильгельм начал было ворчать о том, что «мог бы и выучить уже…», но Наталья прервала его, резонно заметив, что так они смогут нормально поговорить в такси. В общем и целом, всё было хорошо. Дети Вильгельма были в порядке, внуки тоже. В общем-то, он был им не очень нужен. Наталья здесь тоже вполне справлялась, правда ей Вильгельм нужен был.

Как только они добрались до дома и остались вдвоём, Вильгельм поцеловал её, она ответила на этот поцелуй, хотя и не смогла заставить себя ответить по-настоящему. Вильгельм заметил эту фальшь. Он знал, что жена в него не влюблена. Знал он и то, что она вовсе никогда не испытывала по отношению к нему этого чувства. Но ему это и не было нужно. Он заглянул в глаза Натальи и произнёс:

– Я очень тебя люблю, Ната.

– Да, спасибо тебе за это, Вилли.

Глава 2

Митико

Женщин подобных Митико Эндо в нынешней Японии называли «модан гяру» – современные девушки. Европейская одежда, европейский быт, европейское отношение к жизни. Естественный продукт времени, когда женщины вовлекаются в экономическое существование общества не только в качестве домохозяек. Япония любила «модан гяру». Для них издавались журналы, на них рассчитывалась реклама, они были лицом эпохи наряду с военными.

В случае Митико образ «модан гяру» был лживым. Дома она носила кимоно и любила делать причёски в традиционном стиле. Муж Митико был армейским капитаном и сейчас, как и обыкновенно, прибывал на материке, предоставив свою жену самой себе. Зарплата армейского капитана, скорее всего, была вполне приличной, но точно Митико не знала. Он, конечно, присылал ей что-то, но этого «чего-то» хватало только на еду. Можно было, разумеется, вернуться в родительский дом, но при живом муже жить с родителями было странно. Даже хуже – это было унизительно. И Митико пришлось становиться «модан гяру».

Оказывается, в девушке, воспитанной в семье, все члены которой были связаны с живописью или фотографией, дремала любительница иностранцев. В отличие от многих других японцев, Митико искренне любила европейских варваров. Высокие мужчины с голубыми глазами и потрясающие белокожие светловолосые женщины притягивали к себе её взгляд. Всё в иностранцах было Митико интересно. И, как она вскоре поняла, этот интерес был взаимным. Изучение английского языка потребовало от неё серьезного душевного и умственного труда, но освоив английский, Митико смогла общаться с большинством иностранцев свободно.

В один нехороший период, когда пришлось попросить денег у бабушки – у родителей Митико не стала бы просить деньги даже перед лицом голода – ей показалось неплохой идея стать проституткой, специализирующейся на иностранцах. В тот вечер она пришла в закусочную, где часто обедали иностранцы. Только спустя время Митико поняла, насколько сильно ей повезло в тот раз – вместо невежливого, шумливого моряка-американца или француза на Митико обратил внимание пожилой англичанин с внимательным взглядом школьного учителя. Он, казалось, более всего был впечатлен её познаниями в английском языке. Митико провела англичанина в своё жилище и до самого утра общалась с ним на все мыслимые темы. Англичанина не интересовали прелести Митико, хотя она была вполне красивой женщиной – его интересовала история её семьи, традиционный способ создания гравюр, личность её мужа и родных, история Японии до того предела, до которого Митико её знала. Англичанин, казалось, открывал новый мир через неё. Этот горящий взгляд широких иноземных глаз Митико запомнила навсегда. Когда поток вопросов англичанина наконец иссяк, она перешла в контратаку – этот варвар и его далёкая страна интересовали её чрезвычайно.

Через два дня англичанин вернулся, чтобы учиться у неё японскому языку и правилам этикета. Он вёл дела в Японии, и для него было очень важно не выглядеть невоспитанным. Так Митико стала учительницей японского языка. Иностранцы платили ей за возможность научиться пониманию её страны, а она, в свою очередь, не только имела источник дохода, причём весьма немалый – иностранцы мало считали иены – но и узнавала об их причудливых странах и обычаях.

В один из дней середины октября девятого года Сёва1 или 1934-го года по календарю иностранцев порог дома Митико переступила невероятная иностранка. Светловолосая и зеленоглазая с лицом, которое создано для улыбки, но на котором улыбка была весьма редким гостем. Иностранка не была молодой, она была больше чем на десять лет старше Митико, а весь облик её дышал скитанием. Митико трудно было объяснить себе это, но она сразу поняла, что эта иностранка идёт по миру шагом, отягощённым грузом дурных воспоминаний.

Иностранку звали Натальей, но видя трудности Митико, она разрешила называть себя Наташей или Натой. Она не очень хорошо говорила по-английски, но очень неплохо по-французски и здорово по-немецки. Для Митико это был клад – её французский был плох, а немецкий не имел места быть. Так Митико стала учить Нату японскому, и сама училась у неё тем языкам, которые Ната знала. Через время пятницы стали самыми желаемыми, самыми ожидаемыми днями в жизни Митико – Ната приходила именно по пятницам. Митико поняла, что влюблена. Именно влюблена, а не просто очарована, как это часто бывало с ней прежде.

Жизнь превратилась в бесконечное ожидание пятницы. В одну из пятниц Ната осталась на всю ночь. Для Митико это было в новинку, а Ната была, как выяснилось, весьма опытна в подобных делах. Она целовала Митико настолько буднично и привычно, что у той скоро вовсе пропало ощущение неестественности их чувства. Тогда же Митико выяснила, что эта волшебная иностранка была совсем не той, кем казалась изначально. Оказывается, ни французский, ни немецкий не были для неё родными – родным для неё был русский.

Русские были намного более редкими гостями в Японии, чем англичане и французы. Митико мало знала об их стране. Она знала, что это очень большая страна, что там очень холодные зимы, а люди, живущие там, суровы и бородаты. В старые времена их бы назвали северными варварами. Тридцать лет назад Япония вела с Россией войну, и эта война была одной из самых тяжёлых в истории, пусть и разрешилась успехом Империи. Отец как-то рассказывал Митико, что во время той войны бывал в лагере, где держали русских военнопленных. Он работал тогда художником в газете и хотел посмотреть на врага вживую, чтобы потом изобразить его на рисунке, показывающем славную победу Японии. Отец говорил, что это помешало, а не помогло – те, кого он увидел, вовсе не были похожи на униженных покорённых варваров, которых ему требовалось изобразить. Отец всё равно сделал рисунок, но больше держа в уме айнов2, а не русских.

У Наты не было бороды по вполне очевидным причинам, в остальном же она была именно такой, какой Митико и представляла русских. Вечная обращённая в себя задумчивость, продирающая до костей душевная зима и странная, порой почти бесчеловечная жестокость, в первую очередь по отношению к самой себе. И всё же Митико с готовностью распускала свои волосы для этой иностранки.

Муж Наты работал при германском посольстве, именно отсюда брался её немецкий язык и желание спрятать русскую речь от всех, кроме Митико. Мужа она не любила, но очень уважала и никогда не говорила о нём дурного. Он часто отсутствовал. Такие дни были лучшим временем в жизни Митико – Ната оставалась на ночь и даже не всегда спешила уйти поутру.

Теперь была чёрная, глубокая ночь. Даже Токио затихал в такие часы. Они грели друг друга в осенней промозглости. Дело было сделано, лишь ладони так и остались сцепленными после пика. Митико очень тяжело давался русский, поэтому Ната сейчас, когда разум дремал, говорила с ней по-немецки:

– Тебе, правда, не больно?

– Да, мне хорошо!

– Просто ты почти плачешь, молишь будто бы о чём-то.

– Да, Ната, я плачу от счастья и умоляю продолжать!

– Всё никак не могу привыкнуть к этому.

– А разве женщины иностранцев не делают так? Я имела в виду, другие женщины…

Представить Нату умоляющей Митико не могла совершенно.

– Делают, но это совсем не похоже на то, как делаешь ты. Чувствую себя насильником.

Митико нахмурила брови – последнего слова она не знала. Наташа пояснила подруге значение этого слова, и на лице Митико появилось странное испуганно-извиняющееся выражение:

– Нет, ты не… в общем, ты не этот человек. Я больше не буду так кричать, обещаю!

– Ну, уж нет! Кем же я буду, если буду запрещать тебе кричать от удовольствия? Не беспокойся об этом.

– Хорошо.

Митико чувствовала себя виноватой за то, что заставила Наташу почувствовать себя злодеем, а Наташа чувствовала себя виноватой за то, что теперь Митико опять будет себя в чём-нибудь винить. Она всё время боялась сделать что-нибудь неправильно. Это было мило и отталкивающе одновременно. Наталья была рада, что продолжения этого разговора не последовало. Мир начал подёргиваться нефтяными разводами сна без сновидений.

– Ты иногда начинаешь шептать одно слово, когда уже не владеешь собой. Оно по-русски?

Наталья кивнула, потом поняла, что Митико, положившая голову ей на грудь, не могла увидеть этот кивок и заставила себя ответить вслух:

– Да, это по-русски.

– А что оно значит?

Наташе не хотелось отвечать на этот вопрос. Она выбралась из объятий Митико и села на татами спиной к подруге. Можно было соврать, но врать Наталье тоже не хотелось. Она провела ладонью по своему горяченному лицу, будто бы рисуя на нём морщины кончиками пальцев.

– Это имя. Так звали мою подругу.

Митико молчала где-то минуту. Долго – Наталья успела замёрзнуть насмерть за это время. Наконец, Митико спросила:

– А где она сейчас?

– Она умерла. Это было давно. Давай не будем об этом…

Митико ненавидела Нату в такие моменты. Только что они были самыми близкими существами во всём мире, но теперь Ната в один момент выстроила высокую стену, через которую было не перебраться. Митико положила руку на обнажённую спину подруги – та была очень холодной.

– Ты замерзла?

Наталья вернулась под одеяло, погладила подругу по щеке своим любимым жестом, грустно улыбнулась и только после этого ответила:

– Очень.

– Я могу тебя согреть?

– Ты и так согреваешь меня.

Следующие минуты были для Митико до обидного краткими, потому что были наполнены нежностью. Когда жар ушел, Наталья устроила свою голову на животе подруги и позволила себе закурить. Спать больше не хотелось. Бодрствовать, правда, тоже.

– Расскажи мне что-нибудь о России.

Наталья немного покачала головой – Митико сегодня была любознательна даже больше обычного. Хотя, возможно это Наталья сегодня была необычайно молчалива.

– А что ты хочешь услышать?

– Не знаю, что угодно! Расскажи о городе, в котором ты родилась. Ты говорила, что ты не из Москвы, но никогда не рассказывала о своём родном городе. Как он называется?

– Он называется Екатеринодар.

– А он далеко от Москвы?

Наталья хмыкнула – как и многие иностранцы, Митико все расстояния в России мерила от Москвы.

– Да, он довольно далеко от Москвы – около тысячи трехсот километров почти строго на юг.

Наталья знала, что сейчас Митико будет прикидывать это расстояние к Японии. Она почувствовала, как подруга гладит её по волосам. Через минуту Митико задумчиво произнесла:

– Хм… примерно, как от Токио до Кагосимы… Он на границе России?

– Совсем нет, хотя много лет назад был.

– А что означает это название? Или в России названия городов ничего не значат?

– Название города всегда что-то значит. Его название означает «Подарок Екатерины».

– А кто этот Ека… Кто сделал этот подарок?

– Екатерина, это русская императрица, она правила полтора века назад. А подарок потому, что Екатерина подарила землю, на которой был построен город, казакам. Казаки, это что-то вроде русских самураев.

Митико зашевелилась и села, Наталье тоже пришлось сесть.

– Ты так сказала, как будто она действительно правила, как Государь…

– Так и было. Она была императрицей… как это сказать? Тэнно!

– Но ведь Тэнно, это только мужчина. Тэнно, это… Хозяин неба. Неужели в России Государем была женщина?

– Была и даже не единожды.

– Но как мужчина мог терпеть женщину-императора?

– Ну, Екатерину мы всегда называли Великой. Судя по делам, совершённым мужчинами при её правлении, они терпели её с большим удовольствием и искренней любовью.

На лице Митико появилось задумчивое выражение. Наталья убрала густые волосы подруги назад, открывая её оттопыренные уши – Митико всегда прятала их за причёской, а Наталье эти части Митико нравились не меньше всех остальных. Она не выдержала и поцеловала подругу в лоб, одновременно мягко опрокидывая на постель. Митико не сопротивлялась и легла, Наталья легла рядом. Митико немного неожиданно спросила:

– Ты говорила, что твой муж вернулся. Как у него дела?

– Вроде всё хорошо. А к чему ты спросила?

– Ты осталась на ночь, это обычно не случается, если он дома.

– А он не дома. Уехал в Йокогаму на второй день после возвращения. Я не хотела быть одна сегодня. Ничего, что осталась?

– Ты же знаешь, я всегда только рада этому.

– Знаю, Митико.

Ладони вновь были сцеплены, слова сказаны, наступало время сна. Митико спросила с закрытыми глазами:

– А в твоём городе было море?

– Нет, море было рядом, всего в ста верст… километрах. На самом деле даже два моря были рядом.

– Ух, ты! Какие они?

– Не знаю, я ни разу не бывала ни на том, ни на другом.

– Жаль… А каким было море, когда ты увидела его впервые?

– Оно было замёрзшим.

Глава 3

Несчастный случай

Когда ты встречаешь свой двадцать второй день рождения в полном одиночестве, на продуваемом злыми ветрами поле, запутавшись в колючей проволоке, как муха в паутине, ты либо становишься истово верующим, либо социалистом. Райнхард стал социалистом. Вытащивший его с того поля Йогги Леманн тоже в итоге стал социалистом, правда, здесь дело было скорее в рабочем происхождении, чем в военно-религиозном опыте. С тех пор прошло двадцать лет. Двое изрядно побитых жизнью друзей уже неделю сидели в Шанхае и через два дня должны были отправиться в Японию.

В германском посольстве в Токио знали об их приезде. Там ждали двух журналистов из берлинской «Дойче Альгемайне Цайтунг», которые должны были заняться написанием репортажей о Японии, её традициях и политике. В Германии в отчаянном поиске союзников против СССР ныне Японией очень интересовались. Такова была «легенда» агентов Главного управления государственной безопасности НКВД СССР Райнхарда Циглера с агентурным псевдонимом «Макс» и Йоахима Леманна, которому отводилась роль радиста-шифровальщика в забрасываемой группе.

Их задача выглядела предельно ясно: Циглер и Леманн, пользуясь созданной «легендой», должны были войти в окружение германского посла в Японии фон Дирксена и сообщать в «Центр» о настроениях и новостях в посольстве, а также об интенсивности дипломатического общения между Японской империей и Третьим рейхом. Помимо этого, Райнхард должен был искать информаторов в японской армии, флоте и политике – везде, где только можно.

Циглер сотрудничал с советской разведкой с 1927-го года. В основном работал в обширной агентуре, развёрнутой в Германии, но имелось и несколько командировок. Ещё одно растерянное лицо в целом море растерянных лиц эпохи. Железный крест и бескрайнее разочарование вместо военной пенсии. Иногда Циглер чувствовал себя предателем Родины, работающим на старого врага, но потом он выходил на улицу и видел, как коричневая чума всё больше захватывает Германию. У него было бы не так много претензий к коричневой чуме, если бы та не тянула за собой новую волну милитаризма. Пускай карта Европы сильно переменилась с 1914-го года, одно её положение осталось незыблемо – война Германии против всех могла привести Германию лишь к поражению. А на проигравшей стороне Циглер уже бывал и накрепко усвоил, что сторона эта не блещет удобствами и комфортом.

Нынешнее дело казалось агенту Максу немного обидным – работать на благо скорейшего освобождения Германии от нацистов, это одно, но ехать на другой край света, в Японию, чтобы выуживать слухи из посольства, это совсем другое. Впрочем, дисциплинированность всегда была одной из добродетелей Райнхарда.

История Йоахима Леманна носила всё менее идейные и всё более реакционные черты. Бессмысленно промыкавшись до второй половины двадцатых и споткнувшись обо все неприятности эпохи, Леманн легко пошёл на сотрудничество, предложенное старым товарищем Циглером. В 1931-ом он уехал в Москву, где прошёл обучение в школе радистов-шифровальщиков, а после этого оказался в Польше, в составе группы действовавшей при Министерстве обороны. Получив направление в Японию, Циглер сам попросил рассмотреть кандидатуру старого друга в качестве радиста в создаваемой группе. К счастью, Леманн оказался не занят, и «Центр» решил прислушаться к пожеланию резидента.