Дубовый дым

Варвара вдруг опять заплакала, трясясь всем телом:

– Ой, да иде ж он есть-то, да куда ж его ножки-то завели, ой, да не упал ли где по дорожке, не лежит ли на земелюшке холодной…

Наталья тронула ее за плечо.

– Теть Варь, да что ж ты так-то?

Но Варвара, словно не слышала, убивалась:

– Да зачем же ты ушел-то, Матвеюшка, соколик мой… Да что ж ты мне слова-то доброго на прощанье не сказал. Ой, да откликнись-отзовись, друг ты мой сердешный. Ой, да подай мне хоть вестушку малую. Ой, да кричит-орет благим матом наша скотинушка, ой, да телевизир-то уключить я не умею…

Николай, обеспокоенный печальными звуками, вошел в избу, глянул на Наталью и окликнул тетку с порога:

– Теть Варь! Ты чего это? Да чего ты по нем, как по покойнику, голосишь?

Он перебил Варварин плач, и она подозрительно спросила:

– А ты что: ай знаешь что про Матвея?

Николай замялся, и Варвара все поняла.

– Да где он есть-то? Чего молчишь-то?

Николай скрипнул с досады зубами. Варвара обернулась к Наталье:

– Да чего ж вы молчите-то? А? Приехали и молчите. Ведь знаете что-то?

Гости молчали, как партизаны. Тогда Варвара всхлипнула, припала к Наталье:

– Наташенька, милая, знаешь что – скажи! Ну чего ж ты все молчи-и-ишь-то?

У Натальи сердце разрывалось:

– Да не убивайтесь, теть Варя! Все у него хорошо.

Варвара, глянув на Наталью, твердо сросила:

– Где он есть? – И, чуть скривив губы: – Живой?

Видя, что у нее слезы были наготове, Наталья не выдержала, предупредила их:

– Да живой, живой он! Не волнуйся, теть Варя! У нас он живет.

Слезы у Варвары сразу высохли:

– И давно он у вас?

– Вчера пришел, вечером.

Николай, матерясь одними губами, только хлопнул по коленке и пошел опять курить на улицу. В дверях быстро глянул на Наталью, постучал сначала пальцем по виску, а потом прижал его к губам. Варвара обмякла, взяла Наталью за руки, умоляюще глядя ей в глаза, спросила:

– Наташенька, как он там? И где ж он был-то этих две ночи с его радикулитом? Не у ней ли?

Николай, все еще стоя у порога, плюнул за него и почти закричал:

– Да нету у него, теть Варь, никого! Он же мне сам сказал! Вот ведь понапридумывают! Не разгребешь потом! Чего ж нам, шкуру, что ли, с себя снимать, чтоб вы, бабы, поверили?

Наталья обернулась к Николаю:

– Коль, подожди. – На что Николай только махнул рукой и вышел. – Да не волнуйся, теть Варя. Он сказал, что ночевал в стогу, чуть подмерз, но у нас тепло, он в Вовкиной комнате спит.

Варвара совсем успокоилась, обернулась к иконе, спокойно перекрестилась:

– Слава тебе, Господи, живой-здоровый…

Наталья, словно чувствуя за собой вину, заторопилась:

– Да все у него в порядке, теть Варь, он сам-то переживает очень, только, видно, гордость у него…

– Ой-ей-ей! – протянула Варвара. – Вот уж этого у него на семерых.

Она обняла Наталью:

– Я, может, за это его и полюбила. – Вздохнув, она усмехнулась. – Ой, да чего там гармошка! Я бы его и без гармони увидала. Глянь, какие глазищи у него, хоть и ростом не удался.

Наталья засмеялась, обняла Варвару, приговаривала:

– Вот и слава богу, и слава тебе, Господи… И чего вы тут, как дети малые, все делите?

– А у вас с Колькой чего, никогда до тарелок дело не доходило?

Наталья мечтательно вздохнула:

– Да нет… Я если что – молчу. – Обернулась к Варваре. – Я ведь, теть Варь, люблю его. Он другой раз сиди-и-ит зимой в доме. Мороз на улице, все оконушки белыми веточками взялись – ничего не видать. Он си-и-и-дит, и в окошко губами ду-у-ует и пальцем скребет дырочку, ровно маленький. Я сзади тихонько подойду: «Ай ждешь кого?» Он вздрогнет, но виду не кажет, только соберется да скажет: «Тебя и жду. С работы». А у меня сердце всё прям захолонет.

Наталья улыбалась, даже глаза рукой закрыла.

Бабы успокоились, говорили тихо. Варвара рассказывала:

– А мы уж совсем собрались у город съезжать. Силы не те, да и рука никуда не годится. – Помяв пальцами левой руки правую кисть, показала, как тяжело даются ей эти движения. – Телку продали, одна корова еще пока осталась. Гусей порубили. Усех. Индюхов тоже: из трех десятков два тольки осталось. Мы десять штук порубили, какие постарше, а эти ходють по двору. – Она даже наклонилась к полу, чтобы и самой увидеть, и показать, как они ходят. – Они к мине подойдуть, стоять, глядять на мине: не поймут, куда ж остальные подевались. А мне жалко их – сил нету. А Матвею, думаешь, не жалко? Еще как! Он тольки виду не показывает, а как увижу – у него глаза блестять, отвернется, я и не подхожу. Он ведь всю скотину, как маленьких детей, любить. Жалостливый дюже.

Когда Николай, вдоволь накурившись, вернулся с улицы, у Варвары все отстоялось, улеглось, и она уже второй раз строго наказывала, теперь и Николаю:

– Вы когда приедете, Матвею ничего не рассказывайте, скажите только: все хорошо, корова доена, и… Да все скажи, хорошо…

Возвращались в сумерках. Свет от фар на кочках плескался по краю березовых посадок вдоль дороги. Николай беззлобно, но с досадой спросил, выбрасывая окурок за стекло:

– Тебя кто за язык тянул: мол, у нас дядя Матвей.

Наталья снисходительно посмотрела на мужа.

– А что ж, тебя, что ли, ждать, пока скажешь?

– А я бы ей ничего не сказал…

Наталья вздохнула и легко, чуть улыбаясь, сказала в лобовое стекло:

– Ох, Коля, Коля, я ли тебя не знаю?

Николай серьезно и строго сказал жене, стараясь показывать, что теперь ему важна только дорога:

– В общем так. У ней мы были, об нем ничего не говорили, у ней все хорошо! Понятно?

– Чего уж там понятней. – Наталья смотрела на Николая, гладя его по плечу.

– Ну и вот! – успокоившись, сказал Николай, будто точку поставил.

Через три часа веранда Матвеевой избы светилась во все окна, хмельным голосом кричала в ней веселая гармонь.

А Варвара, сидя рядом с Матвеем за уставленным закусками и бутылками столом, снова разбирала фотографии; все время улыбаясь, показывала их склонившимся над ними с двух сторон Наталье и Николаю и рассказывала.

– Ой, да за меня ведь восемнадцать сватались, а этот дурачок. – Она обращалась к Матвею. – Девятнадцатый. Я ж, Наташенька, в двадцать пять лет замуж вышла. Нагуляться думала. Нюшка Хвостова моей подружке Полинке говорила: наконец-то Варька Осипова замуж идеть, я хоть в первых девках теперь похожу. А я и не знала, что меня первой считали.

Наталья восхищенно глядела на Варвару:

– А хорошо быть красивой?

– А то нет!.. Приятно! А какие за меня сватались!

Матвей накинул застежки на меха гармони, скептически спросил:

– Эт какие же красавцы?

– Да хоть Лешка скородненский.

– Это рябой который?

– Чего ж он, Матвеюшка, рябой? Лицо у него чистое было. Или хоть Семен…

– Это Семка, у какого ширинка на штанах сроду не застегивалась? – сказал Матвей, дотягиваясь горлышком бутылки до дальней рюмки.

– Да будет тебе! – Варвара махнула на него рукой и обернулась к Наталье: – Ко мне первый раз сватались в семнадцать лет. Это в сорок пятом было, он только с фронта пришел. А мне ж на улицу выйтить не в чем было, не то что замуж. Мы ж погорельцы были. Дом у войну сгорел, отец землянку вырыл, мы в ней полгода жили, пока отец с братом наскоро из веток дубовых домишко сладили, изнутри обмазали, побелили и картинками завесили, вроде как дом получился. Какое там приданое! Да я и сама не хотела замуж идтить. Я никогда не боялась, что замуж не выйду, потому и не торопилась. Сваты, бывало, придуть, а я на ферме кой в чем одетая. Полинка, подружка, прибегает, кричит: «Варька, преодевайся скорее, к тебе сваты пришли». Ой, говорю, опять. Да кто хоть? Она – «такие-то». А ну их, говорю, Полинка. «Да ты что!» Глаза у ней – вот такие вот! «Батюшки! Да ведь сваты! И как ты отказывать не боишься? Варька, пошли»! А я переоделась – и айда на гулянье у Круглую.

– А сваты как же?

– А сваты посидели-посидели да так и пошли. Семка, жених, вышел, плачет! Брат мой ему говорит: «Брось, Семка, другую найдешь». А Семка – «Нет, другой такой на всем свете не найду». Так мне брат потом и проговорился, как Семка сказал: «На всем свете такой не найду». Я вечером домой прихожу – отец на меня: «Такая-растакая! Ты чего меня позоришь?» Грозился, но меня пальцем не трогал. Он как увидит – другие сваты идут, мне и говорит: «Смотри, Варька! Из дома ни ногой!».

Матвей улыбнулся:

– Это когда ты три платья меняла?

Варвара засмеялась:

– Да… Как отец приказал, стою у избе. Ну, отец, сватья о своем говорят, у них бутылка на столе, а жених тоже стоить, на меня глянуть боится. Отец мне шепчет: «Иди к Полинке, у нее платье, может, какое получше наденешь». Я к Полинке сбегала, платье ее надела, назад вертаюсь. Опять стою, жених тоже подойти боится. Отец еще выпил, говорит: надевай другое платье, еще чтоб получше! Мы с Полинкой из избе выбежали да прямо на Круглую, деревня такая была.

– И что же, теть Варь?

– Да что… Прибежали на Круглую, а тут он.

– Кто?

Варвара засмеялась.

– Да кто, вот он, Матвей, со своей гармонью.

Матвей, довольный, спросил Варвару:

– Ну и где они, все твои восемнадцать? Там? – И показал в пол. – А я – вот он, – расправил плечи, и из под ворота рубахи глянули полосы тельняшки.

– Да ладно тебе, не все. Семен скородненский жив еще, Лешка глотовский тоже, видела недавно у городе. Какие они все ребята были хорошие. Красивые, высокие…

– Все сохнешь, поди, по ним-то?

– Ай не видишь, уся иссохлась. Ты-то по той рыжей, что на свадьбе была, совсем истратился. Так что молчи уж, девятнадцатый…

К полуночи потеплело. Скрылись звезды; и подошедший к деревне с полуночной стороны заморозок, испугавшись спустившегося к прудам тумана, отступил к верхушке поля.

Долго еще светились окна чеботаревской веранды, долго потом прощались на улице, никак не могли уехать Николай с Натальей, слушая частушки под переборы гармони. Они уже сидели в машине, когда Матвей снова потянул меха, обернулся к Варваре и громко запел:

Ой ты, милая моя,Чем обидел я тебя?Купил платью и платок,Сам остался без порток.

На что Варвара сразу ответила:

У миленка моегоВосемнадцатая я,Собирай, милый, бригаду:Бригадиром буду я!

Машина тронулась, Наталья выглянула в окно: Матвей с Варварой так и стояли под руку, глядя вслед отъезжающей машине. Одного роста, одинаково счастливые. Время все равняет.

Про баню, ботинки и хороших людей

Н. Василенкову

Николай очнулся оттого, что его грубо расталкивали:

– Э-эй! Слышь! Вставай, через полчаса твоя станция!

С трудом открыл глаза:

– Какая станция?

Прямо перед его глазами было круглое сердитое лицо проводницы.

– Какая-какая, Становая! Вставай, вставай. – Увидела, что глаза его открыты, и пошла по проходу, громко, будто для всех, ворча: – Очухался! Артист.

Николай свесил голову с полки. В голове заломило, и он, успев увидеть любопытные глаза сидящих внизу бабки в платке и женщины, да спину лежащего на полке рядом мужчины, снова лег и закрыл глаза.

– «Это откуда же я еду? – Николай положил ладонь на лоб. Внизу бабка продолжала разговор с соседкой. Николай полежал, послушал, приходя в себя.

– …отец-то умер раньше матери, намного, его на старом кладбище похоронили, где рынок. Знаешь, такой крытый рынок, его еще «цирком» называют. Когда его построили, хоронить на том кладбище запретили. Да нет, даже еще раньше. Мать хоронить туда не разрешили, к отцу-то, ее уже за городом хоронили. А теперь, говорят, закон вышел, опять разрешили «подселять» к своим.

Николай, вернувшись к своим мыслям, потер лоб и вспомнил, откуда он едет, и решил: «лежи не лежи, а вставать надо». Осторожно свесил ноги, спустился. Сел с краю на скамейку, оглядываясь и ища свои ботинки. Бабка коротко, внимательно глянула на него, продолжала:

– Вот мне семьдесят три – и думай теперь, куда ложиться. А раньше, до войны, когда мои родители в деревне жили, там все вместе лежали, рядышком. Там и бабки мои, и тетки. Я вот ездила тетку проведывать, ей девяносто, но – ничего, ходит сама, все помнит, так заходила на кладбище, все кругом наша родня. И кладбище такое… прямо как дома. Тихое. Тетка мне говорит: все, говорит, Полинка, нажилась, уже туда хочу. А я теперь куда? Ни пожить толком не пожила, – то бараки при заводе, то коммуналки, – ни помереть теперь спокойно. А кто виноват?

– Да кто виноват! Да никто не виноват. Государство, выходит, за нас решало, как жить да где кому лежать. Жили, как заводные, прокружились жизнь, про смерть ведь не думали. Мне дочь говорит, ты мать… – Тетка перешла на шепот.

– Ох, да итишкина же мать-то… – шептал Николай, заглядывая под сиденья. Но там стояли лишь женские туфли, черные полуботинки и новые дорогие ботинки. – Да где ж они есть-то? Вот ведь и приспичит не ко времени, – шептал Николай. Ботинок его, старых, удобно растоптанных под мозоли ботинок, не было. Николай глянул и под боковое сиденье, и по проходу – нет, их нигде не было. Не было и за перегородками соседних купе, куда он сунул голову.

– Вы ищите чего? – сердобольно спросила бабка. – Сумка ваша вон у окошка. Вы как вчера зашли, так ее туда поставили.

– А? Сумка? Да… Ага, вот она. – Николай достал сумку, попутно заглянул пониже. Там стояли чья-то сумка, пакет, чемоданчик, благородно светились чистой коричневой кожей модные ботинки, а его обувки как и не было. «Как провалились. А тут еще приспичило – терпежу нет» – мучился Николай. И вдруг его осенило: «Сперли! Конечно, сперли. Куда же им еще деваться».

Николай снова сел на край полки, чтобы не привлекать внимания. «Потерплю. Тут ехать-то осталось…» Пыля веником, по проходу двигалась суровая проводница, у его ног остановилась.

– Встал? – И чуть смягчилась, видя как ему тяжко, добавила: – Билет-то тебе не нужен?

Николай поднял на нее виноватые, больные глаза.

– Вижу, вижу, что не нужен. Давай собирайся, да гармонь свою не забудь, подъезжаем. – И пошла мести дальше.

«О! Гармонь еще у меня!» – вспомнил Николай и, разглядев на третьей полке футляр с гармонью, снял его, успев пошарить по полке рукой, – нет ли и там случайно ботинок. Не было их и под пальто, которое лежало у него в головах.

Бабка с теткой после слов проводницы приникли к окошку. Зевнула:

– Охо-хо… И правда, подъезжаем.

– Что хоть за станция?

«Станция Дерезай, кому надо – вылезай» – хотел сказать Николай, но подумал, что шутить нечего, а еще раз пробежал взглядом по лицам пассажиров – кому это могли подойти его старые ботинки. Увидев, что соседки отвернулись, подхватил гармонь, сумку и в носках шмыгнул по проходу. По пути дернул ручку туалета. Она была заперта. Загородив ноги сумкой и гармонью, постоял в тамбуре. Дождался, пока поезд остановится и проводница откроет дверь, соскочил со ступенек, рысью перескочил низкую ограду перрона, скверик и дорогу и забежал за автобусную остановку.

Когда за станцией мелькнул последний вагон, Николай, улыбаясь, вышел из-за остановки, сел на лавку. Пошарил в кармане пальто, выгреб оттуда пачку папирос и кошелек. Папиросы порвались и рассыпались, денег в кошельке была только мелочь.

– Ни хрена себе, пофестивалил! – громко и весело сказал Николай. – За двое суток кабанчика слопать и не подавиться. – Николай нашел обломок папиросы поцелей, прикурил и, сплевывая табачинки, торжественно сказал: – Объявляются результаты вчерашнего забега в ширину. На первой дорожке выступал Николай Егорович Селиванов. Оценки следующие: кабанчик семь пудов минус две с половиной тысячи деноминированных пропитых рублей минус ботинки. В результате фестиваля в голове шумит, а в кармане тихо-тихо. М-да, результат неплохой.

– А зябко, елкин кот! – Николай потер ноги друг о друга, поставил их на сумку. Идти было девять километров, автобус же по воскресеньям не ходил. Была бы обувка, Николай даже не задумался, а теперь надо было сидеть, ждать попутный транспорт. Он опять хотел вернуться к теме: где же это я вчера… Но заскрипела телега, затопали по дороге копыта, и Николай увидел сначала знакомую лошадиную морду, а за ней и хозяина лошади – кума Сергея, сидевшего на телеге спиной к нему.

Николай подхватил сумку и футляр, кинулся к телеге:

– Вот есть все же на свете Бог! – крикнул он вздрогнувшему от неожиданности куму под самое ухо.

Оказалось, кум Сергей ездил на станцию, провожал брата, и теперь возвращался домой недовольный: сам он работал шофером, и думал отвезти брата на машине, но у него были нелады с бригадиром, тот караулил машину в гараже, выдавая Сергею ключ только перед рейсом.

– А сам сегодня после обеда погонит меня на машине в район. И как я его ни просил: дай машину с утра, тот ни в какую не соглашается, черт плешивый, – сердился Сергей. – Пришлось с утра Леньку на лошади везти.

– Кум, притормози у магазина.

– Что, лекарства купить?

– Да, а то я вчера…

– Вижу, – угрюмо сказал кум Сергей и остановился у магазина. Николай только-только стал угревать ноги в сене.

– Кум, ты знаешь… – Николай вынул ноги из сена. – Я ведь без обувки и без копейки. Хоть четушечку.

– Да ла-адно, сиди. – Кум бросил кнут и нехотя пошел в магазин.

Через пять минут они отъезжали от магазина; Николай, морщась, зажевывал «микстуру» хлебом, дожидался, когда она начнет разбегаться по «фибрам души». Толкнул кума:

– А может, примешь? – показал на бутылку. Но тот с досадой отвернулся.

– Да я ж тебе говорю, мне этого плешивого сегодня везти. Если б по селу, а то в район. Ты лучше расскажи, как съездил?

– Эх-х! Первым номером нашей программы танец диких народов «ням-ням».

Николай выпростал из сена ноги, приподняв их над телегой, пошевелил пальцами.

– Видишь?

– Пропил, что ли?

– Все пропью, гармонь оставлю! Сперли, – просто и весело сказал Николай, и оттого что почти дома и оттого, что рядом лежит недопитая бутылка.

– Ну, расскажи, что было. Как тебя туда занесло? А то говорят, уехал на конкурс со своей гармоней, и все.

– Сейчас. Надо вспомнить все по порядку, а то без разгону все в голове перепуталось.

Низкое ноябрьское солнце грело лицо и бок, дорога поднималась в горку, изумрудную от зеленей, небо будто вырастало, становилось выше, а по краю поля, в лиловых тенях, оставшихся от вспашки смерзшихся глудок, пушился оставленный морозной ночью иней. За полем поднимался далекий стылый простор.

Вдыхая в свежем морозном воздухе знакомые запахи конского пота и сена, по которым успел соскучиться за три неполных дня, Николай привстал на коленях, чтобы удобнее было представлять в лицах, расправил грудь и начал вспоминать…

– Недели с две назад, после смотра, меня в район вызвали к Раисе Иванне в отдел культуры. Она мне говорит:

– На фестиваль народного творчества как наш районный лауреат поедешь?

– А чего ж, – говорю, – не поехать? Туда как – на поезде ехать?

– Да, только у нас сейчас на это финансовые средства не выделены, придется за свой счет, а потом мы тебе компенсируем.

– Ну, – говорю, – буду думать.

– Думай – не думай, а мы тебе доверяем, – говорит, – наш район и область представлять на этом фестивале. Мы бы хор туда послали, но это сложней – целый народный коллектив, а ты и один не хуже выступишь, ты у нас замечательный народный самородок. Так что давай пять и крути педали. Вот тебе адресок на бумажке, вот тебе Светлана Григорьевна на ней записана, кто там всем руководит, вот тебе программа фестиваля.

Еду домой, а сам думаю: самородок-то самородок, а на какие шиши я покачу на эти «Алло, мы ваши таланты на корню видали»? А с другой стороны и правда, если хор туда запустить, это ж никаких средств не хватит, они ж проездят сколько! Думал я, думал дорогой и решил, что кабанчика все равно резать да продавать – не миновать. Уж какие я потом с Шуркой своей речи говорил – это отдельный разговор. В общем, финансовую сторону я решил, кабанчика продал, а вот насчет организационной похуже стало. У них в программе фестиваль три дня, с двадцать третьего по двадцать пятое. Они двадцать третьего съезжаются, у них там просмотр, а сам фестиваль двадцать четвертого. А у меня поезд через день ходит, и мне то ли раньше за день приезжать, да еще лишний день сидеть с этой их программой, то ли приезжать в самый фестивальный день. И у меня получается уже не три дня, а вся неделя. А на такое время меня Шурка не отпустит сто процентов. И решил я ехать так, чтобы попасть прямо на фестиваль, – чего на меня смотреть, на концерте и посмотрят и послушают. Вот я приезжаю, нахожу этот дворец культуры. Кругом народ ряженый крутится с балалайками и гармонями. О, думаю, это наш народ.

– Где тут у вас Светлана Григорьевна такая?

– Знаем, говорят.

Нашел я эту Светлану Григорьевну. Ага.

– Здравствуйте, – говорю, довольный, что нашел. – Я, – говорю, – вот он, приехал. А она так глянула на меня.

– Прие-е-ехал, – говорит, – здра-а-асьте.

Знаешь, кум, так она это сказала, меня как мордой об пенек.

– Где, – говорит, – ты был, заезд участников и просмотр были вчера.

Я ей:

– Чего на меня смотреть, вот он я, а вот моя гармоня.

Она глаза сузила:

– Мы вчера программу уже сверстали, вас не было, а концерт уже начинается. Мы не знаем, куда вас включать, в какую номинацию.

– Да включите, говорю, куда-нибудь, мне без разницы все эти ваши номинации.

Она уже листками зашуршала, а потом глянула на меня:

– А твой костюм где?

– Как, – говорю, – где, ядрена мать. На мне!

– Нет, это не костюм, – говорит, – костюм должен быть народный, вот такой, – и тычет пальцем: там народ вокруг толкается, мужики в рубахах расписных, у баб подолы цветами в тарелку шириной расшиты да узорами.

– Да какие же это народные костюмы, – говорю, – так народ сроду не ходил.

Я-то знаю, какие, у баушки моей в сундуке костюм лежит, она его и на праздник, и на свадьбы надевала. Шурочка моя как-то нарядилась в него, я упросил, так веришь – сам ее не узнал. По избе прошлась – чистая пава, лицо у ней стало доброе, она вроде и ругаться сроду не ругалась на меня. Я потом две ночи не спал, как ее такую увидел.

Вдали засинелась березовая роща, за ней, за ложком, еще один поворот, и – вот она деревня, вот и дом… В носу у Николая защипало, он зашуршал сеном, отыскивая четушку.

– Слышь, кум Сергей. Я еще дербалызну?

Кум кашлянул, вздохнув, пожал плечами:

– Смотри сам…

Николай глотнул из горлышка, пожевал хлеба:

– Не горюй, кум! Вечером, как приедешь из района, приходи на поляну, я в долгу не останусь.

На душе у Николая потеплело, ноги совсем согрелись, голова вслед за полями закружилась.

– Чего я говорил-то?

– Чего-чего, не спал две ночи.

– Две ночи. – Николай потер лоб. – Это когда?

Сергей сказал с досадой:

– Да когда сарафан твоя Шурка надевала!

– А-а! – обрадовался Николай. Помолчал, задумчиво улыбаясь. – Это я чего не спал-то: про Шурку думал. Стих ей сочинял.

– Во! Стих он сочинял! Пушкин, ядренть!

– Да-а. Хочешь – послушай, а не хочешь – заткни уши.

Николай опять привстал на колени, стал читать, боясь пропустить:

Приезжал на выходнойЯ в село родное.Гулял тропкою однойС будущей женою.

– Это я когда в училище учился, на выходной приезжал, – пояснил Николай.

Как играла в жилах кровь,И хотелось близости.Настоящая любовь —Безо всякой низости.Мы гуляли ночкой темной,Мы влюблялись под луной.Одной ночкою хмельнойСтали мужем и женой.Мы женаты много лет,У нас сын и дочка.Знать, оставила свой следТа хмельная ночка.Я, бывало, много пил,Барахлило сердце,Домой пьяным приходил,Жена злее перца.Обниму да расцелуюГубы, шею, плечи,Все равно люблю, родную,Как в тот первый вечер.

– Эх! Еще глоток отопью!

Кум Сергей беспокойно завозился:

– Ты дальше будешь рассказывать – нет?

– Эх, кум! Хорошо же как завспоминалось, когда по порядку! Теперь дальше. Вижу, эта Светлана Григорьевна прямо разговаривать уже не хочет, разворачивается и уходит.

– Нет, – говорит, – костюма – и все, разговор окончен, у меня без вас дел по горло. У нас концерт сейчас начнется, люди пришли, у нас программа… и опять свое.

А я не отстаю, за ней.

– Люди-то, – говорю, – по одежке встречать будут, а провожать по игре. Вы, может, послушаете меня, ядрена мать, наконец!

Она:

– Хватит вам шуметь, и тут не смейте играть, выступающим мешаете. А то я сейчас милицию вызову.

«Вот это ядрена палка выходит, – себе думаю. – Приехал выступать – семь верст киселя хлебать, поросенка прокатал – и зря?» Знаешь, в голове зашумело, сам за себя боюсь, как бы я здесь дров не наломал, гармонь скорее под мышку, зубами скриплю и из этого очага культуры бегом. Вышел, сзади этого дэка деревья, я по дорожке через эти деревья иду, самого ком в горле душит.

– Ах вы, паразиты, – говорю. – Я ж на праздник к вам по приглашенью, я, может, сроду бедным родственником никуда не являлся, а людям и себе праздник хотел устроить, а вы…