Беглец в просторах Средней Азии

– Теперь я для него как чужая. Но я не виню Камар-джан, она хороший человек и мы с ней дружны, но он-то обязан уделять нам внимание поровну, а любит лишь её одну. Вот уж год как я ему не жена и могу уйти к другому. Здесь есть один богатый армянин, и он предлагает мне выйти за него замуж.

Вскоре явился Юлдаш и принялся жаловаться на свою первую жену.

– Тахир, она ведьма, – говорит, – то бишь сумасшедшая истеричная женщина, ты сам можешь это видеть!

А вечером за ужином Акбар вдруг разоткровенничался о трудностях своей семейной жизни.

– Ты не поверишь, до чего же у нас, сартов, женщины избалованы. В полях ты часто мог видеть таджичек, да и русских женщин тоже, но только не наших. Даже по дому мало что делают, плов приличный приготовить не могут, рис переводят зря. Раньше, когда я был богаче, то имел кирпичный завод, и работали на нём человек двадцать. Жена всё хозяйство вела одна, всё шло гладко, еда вовремя, ещё времени хватало шерсть прясть да хлопок. Теперь у меня две жены, да две у Юлдаша, но все только шляются по друзьям вокруг весь день, а по дому не делают ничего. Не ткут, не прядут, а только клянчат купить им то да сё. А деньги где возьмёшь? Живём на продаже масла, лошадь вот-вот издохнет. Как жить будем, помрём с голоду. Камар-джан весь день донимает меня до смерти и даже грозит уйти от Юлдаша, если не куплю ей ткани на платье и бубен в придачу. Тата-джан закатывает сцены Юлдашу и тоже просит ткань на платье. Моя вторая жена – ленивая неряха. Только первая жена приличная хозяйка. Когда был я молод, то хорошим был солдатом и служил Худояр-хану, – продолжал Акбар. – Работали мы на железных рудниках, плавили руду. То было в горах, за ущельем Гава-сай. Русским то место неизвестно. Когда прогонят большевиков, отправимся вместе с тобой в одно красивое место, где большое чистое озеро зелёной воды, а вокруг высокие горы и хвойный лес. Сколь прекрасна там охота: тигры, медведи, леопарды, кабанов множество и овец диких, горных козлов с огромными рогами. А ещё фазанов изобилие и птиц иных. Будем жить свободно, и никто нас не тронет. Киргизы редко бывают там, только три месяца в году перевалы свободны от снега. Там и минералов всяких множество. Есть руда железная, что с пятисот пудов даёт двадцать фунтов серебра, одиннадцать пудов стали и триста чугуна. Из неё добывали мы также селитру для пороха. Есть ещё руда, что даёт серебро, свинец и цинк, очень хороший цинк. А на другом берегу озера, где берег песчаный и впадает река, намывали мы золото. Иногда до фунта за неделю. В озере форель, вкусна необыкновенно. И водяные лошади тоже есть, но те очень пугливы и ныряют, как только завидят человека. Я видел одну такую, убитую, цвет её серо-жёлтый, сама жирная, а шерсти нет. Отправимся с тобой в то диковинное место, тахир!

Озеро, что описал Акбар, действительно существует, но даже немногие из местных знают о нём, а русские не знают вовсе; на картах оно не обозначено. Да и в сущности карты горных районов Туркестана даже приблизительно не соответствуют местности. Руды, такие что содержат железо, серебро и селитру, также встречаются, но вот водяные лошади, обитающие в удалённых реках и озёрах, белокожие и без волосяного покрова – это народная выдумка, миф очень древний, восходящий к скифским преданиям. По Геродоту, дикие белые лошади встречались на пастбищах возле истоков реки Гипанис(17). Возможно, речь идёт о куланах, Equus hemionus, нынче вымерших в этой части Туркестана.

Пока Акбар рассказывал мне о чудесах таинственного озера, ворвалась вдруг в комнату Камар-джан, задула светильник, заперла дверь и полушепотом сказала: «Два очень подозрительных человека стоят возле ворот, одеты как русские». Акбар осторожно вышел на дорогу, но людей уже не было.

А несколькими днями позже произошёл случай, который мог повлечь за собой тяжёлые для меня последствия. Я сидел и читал, как обычно, утром в комнате; дверь была открыта. И вдруг почувствовал, что кто-то на меня глазеет. Поднял взгляд и увидел весьма приятной внешности молодую женщину-сартку. Раньше я её не встречал; она рассматривала меня очень пристально. Стараясь не показать смущения её внезапным появлением, я продолжил, как ни в чём не бывало, своё чтение. Видимо это была одна из подруг жён Юлдаша, которая пришла в гости, воспользовавшись правом входить женщине в дом, если ворота не заперты. Она сразу поняла, что я русский, христианин, и тут же начала засыпать подруг своих вопросами, кто я такой и почему живу здесь. Камар-джан тут же нашлась, как спасти положение. Она протянула свои руки, сплошь покрытые цыпками, и сказала так: «Это я попросила русского врача посмотреть мои руки, они очень болят; доктор пришёл тайно, ведь большевики запретили врачевание».

Как и следовало ожидать, эта женщина разболтала всё о таинственном враче своим подружкам – разумеется, «под большим секретом», – и несколькими днями позже на базаре к Акбар-беку подошёл полицейский, из местных, и сказал:

– Аксакал шлёт меня досмотреть твоё жилище. Говорят, какой-то русский прячется там.

– Ты говоришь вздор, – невозмутимо отвечал Акбар, – в доме лишь четыре женщины и две девчонки. Ты же мусульманин и не можешь войти без спроса.

– Ладно, поверю тебе, ты человек пожилой и почтенный. Дай сто рублей и я доложу Аксакалу, что нет посторонних в твоём доме.

Конечно, мне пришлось выдать для него сотню рублей.

После столь неприятного случая Акбар советовал мне уж более не показываться в той комнате днём, так что пришлось довольствоваться мне иным помещением на другом краю двора; то был полуподвальчик, где хранили солому – без окон, а дверью служил проём в стене двора, занавешенный шкурой. Внутри было довольно тепло, но свет проникал внутрь лишь через щели дряхлых стен, сквозь которые можно было видеть лишь кое-что снаружи. Чтение было невозможно. Вот в такой полуземлянке провёл я много долгих дней и ночей. Лишь во время обеда и после него мог я находиться в прежней комнате при членах семейства Акбара и слушать их рассказы. А всё остальное время я вынужден был проводить сидя или лёжа в своей берлоге. Потянулись скучные тоскливые дни. Особенно угнетали физическая неподвижность и отсутствие дневного света. Чтобы как-то убить время я воскрешал в памяти мою недавнюю жизнь и работу в Туркестане и предавался философским размышлениям. Меня особенно привлекала теория Эйнштейна, которая, по-моему, замечательно подтверждала априорные заключения русских метафизиков Аксёнова, Успенского и др. касательно природы Времени.

Однажды вечером, когда я уже было отправился в свою нору, Тата-Джан вдруг стала говорить в адрес своего мужа нечто оскорбительное. Тут надо отметить, что все члены семейства равно бегло изъяснялись на двух языках: узбекском диалекте тюркского языка чагатай(18) (общераспространённого в Туркестане) и на таджикском, который является диалектом персидского (фарси). Последний я не знал вовсе, поэтому, когда семейство считало нежелательным доводить до моего сведения, о чём они толкуют, то переходили на таджикский. На сей раз перебранка переросла в крупную ссору, и я поспешил удалиться. Через какое-то время до моего слуха донеслись крики, вопли и плач. Видимо, били несчастную Тата-джан.

На следующее утро заметил я пятна крови на снегу неподалёку от дома, а мальчишка показал мне стальной стержень и пятна на войлочной подстилке в комнате, объяснив при этом, что Акбар-бек задал хорошую взбучку Тата-джан за то, что та, дескать, совершила какую-то глупость. Тут явилась сама пострадавшая с лицом в шрамах и глазами, полными слёз.

– Они били тебя, Тата-джан, – сочувственно произнёс я.

– Увы, тахир, заслужила я наказание, ибо накануне вела себя скверно. О, я ранена вот тут, – вздохнула она и показала синяки на руках и лодыжках.

Как-то Юлдаш приобрел-таки, наконец, для Камар-джан столь вожделенный для неё бубен. С этого времени у нас каждый вечер были концерты. Все женщины пели, а Камар-джан аккомпанировала. У них целое собрание песен, которое они использовали в полной мере. Сарты народ не музыкальный, их пение представляет собой некое дисгармоничное завывание. Всё же некоторые из песен Камар-джан не были лишены мелодичности, правда, весьма примитивного свойства. Всё дело в их манере петь утробными голосами, так что звуки выходят глухими и какими-то «деревянными».

Бубен стал для Камар-джан постоянной игрушкой, она забавлялась им весь день. Однако это обстоятельство вызвало во мне серьёзную тревогу. Дорога, по которой то и дело двигались части Красной армии, автомобили с комиссарами, была всего в нескольких сотнях ярдов от дома, и только лишь один арык отделял нас от неё. Это непрерывное бренчание в бубен день-деньской легко могло привлечь внимание красноармейцев, особенно тех, что были из числа сартов или татаро-монголов. Когда я пишу эти строки спустя годы со времени тех событий, в ушах моих всё ещё звучит тот непреходящий звон бубна под рёв моторов и грохот грузовиков, да ещё жужжание прялки, за которой неустанно трудилась весь день престарелая первая жена Акбара. Все эти звуки в памяти моей смешались с чувством постоянной тревоги и ожидания, что в любую минуту могут явиться большевики из охранки, а это для меня означало неминуемую гибель. К счастью, однажды ночью злополучный бубен оказался прогрызенным мышами, и наша певица пала духом. Юлдаш было начал утешать её тем, что натянет-де новую кожу на бубен, но тут Акбар твёрдо выступил против, ибо осознал, что настойчивость женщины подвергает всех нас лютой опасности.

Неподалёку от нас обосновалось одно большевистское учреждение. Раньше здесь было имение генерала Р., очень хорошо расположенное, с большим плодоносящим фруктовым садом. Новые хозяева переделали здесь всё согласно своим коммунистическим принципам. Ташкентский Совет снабдил пионеров пролетарской культуры значительной суммой денег, щедро обеспечил вином и водкой. Кроме того, им даны были права распоряжаться, как заблагорассудится, имуществом местных сельских жителей. Ежедневно Акбар сообщал, как они грабят у беззащитных сартов лошадей и крупный рогатый скот. Предводительствовал печально известный ташкентский пьяница и бродяга, ранее преуспевавший в мелком воровстве.

В том году весна была очень запоздалой. Марта 23-го разразилась сильная буря, после которой резко потеплело, а на 26-е заворковали голуби. Юлдаш объявил, что отправляется в холмогорье Кумшань, где расположен кишлак его первой жены, и привезёт оттуда чудесный камень закхар мурра, иначе – серпентин (змеевик), который прекрасно излечивает от укусов змей и скорпионов; за него он выручит большие деньги. Он считал себя большим знатоком по части камней и часто рассказывал мне всяческие истории и байки о своих находках. В частности он описывал одну очень известную пещеру в горах, среди чудесных зарослей грецкого ореха и фисташки – место паломничества сартских пилигримов. В пещере той несколько дверей, причём на одной видна надпись на арабском, где свидетельствуется, что установлена дверь тысячу лет назад. Пещеру-де караулит карлик ростом с двенадцатилетнего ребёнка. В ущелье неподалёку есть ещё проход в скале, тщательно замурованный камнем и цементом, возможно, вход в старую шахту. В Туркестане имеется множество шахт, чьи устья замурованы. Вероятно, древние шахтёры скрывали лучшие свои рудники во времена вторжения разрушительных монгольских орд. Как раз такой вход есть в горе Майдан-Тау, но киргизы его отыскали и открыли, причём на дне небольшой шахты найдена была мощная жила самородного серебра(19). Они и сейчас ещё скрытно разрабатывают её, спускаясь в шахту по ночам, а саму жилу маскируют камнями. «Бывал я там, – уверял Юлдаш, – жила хороша, богатая. А в горах неподалёку от Таш-Кана, шахта есть небольшая, где тайком сарты моют золото. Вот где сокровища! Кроме золота находят рубины и сапфиры; некоторые были проданы индусам в Ташкенте по пятьсот рублей за камень. В очень древней арабской книге все эти места описаны; я даже сам видел такую, с рисунками, у одного старика-муллы в горном ауле».

Рассказ Юлдаша был для меня весьма любопытен. Я и раньше знал, что в трудах древних арабских учёных, таких как Ибн Хаукаль, Ибн Хордадбех, Абуль-Фида(20) и др., дано весьма точное описание горной промышленности Туркестана в IX–X столетиях н. э. – эпоху процветания династии Сасанидов(21). К примеру, описаны месторождения ртути, свинца и серебра в Туркестане, угольные шахты Ферганы, где добыча осуществлялась значительно раньше, нежели в Европе. Тому есть подтверждения: незадолго до мировой войны была предпринята разработка угольных пластов в долине Шурбад(22), при этом были найдены остатки очень древних угольных шахт. Любопытно, что описывая уголь тех мест Ибн Хордадбех утверждал, будто шлак его используют как отбеливающее средство. Звучит странно, однако верно, ибо шлак тот содержит окись цинка.

Вполне возможно, что та древняя книга, о которой упоминал Юлдаш, в Европе вовсе неизвестна. Сравнительно недавно в Семиречье была найдена книга на уйгурском языке, которая до исследований сэра Ауреля Стейна(23) в районе Хотана оставалась на протяжении лет единственной в своём роде.

Я сам, посвятивший себя исследованию минеральных богатств Туркестана и занимавшийся этим на протяжении почти четверти века, могу подтвердить верность рассказов Юлдаша. Целые горы отвалов, обширные выработки и горные дороги к ним – всё с ними согласно. Как раз не без помощи тех самых арабских учёных писателей, чьи работы столь удивительны в своей точности, удалось мне установить, между прочим, что найденная мною в горах древняя серебряная копь есть не что иное, как знаменитый рудник Кух-и-Сим («Гора серебра»)[3](24). Именно этот рудник обеспечивал всю Среднюю Азию, Персию и Россию серебром в средневековье. В Эрмитаже Петрограда хранятся монеты с надписями, указывающими на то, что отчеканены были на монетном дворе города Тункент из серебра Кух-и-Сима(25). Как раз накануне начала войны мне посчастливилось найти рудник в отдалённом горном районе и пересечь его от края до края. Видны были развалины домов, горы шлака, поросшие травой и кустарником, старые шахты и штольни, обширные выработки в скалах, которые под воздействием времени и подземных толчков почти превратились в некое подобие естественных пещер с кальцитовыми натёками на стенах и сталактитами, свисающими со сводов. Нужен был опытный глаз и тщательное исследование, дабы распознать здесь работу рук человеческих и определить, какие руды добывались и из каких конкретно мест. Любопытно, что наиболее крупные рудные жилы и штольни оказались тщательно маскированными и даже зацементированными. Ясно было, что в данном месте горное дело было поставлено хорошо, жизнь била ключом; здесь некогда был промышленный центр, подобный тем, что существуют теперь в Англии и Бельгии. Железо и сталь отсюда поставлялись в Дамаск, где изготовлялись из них знаменитые клинки. Да, недра Туркестана скрывают ещё множество сокровищ, бесчисленные залежи всяческих руд, как древних, так и современных, из коих некоторые были найдены мною в дни более счастливые, чем нынешние. Сии богатства могли бы сделать страну процветающей, но теперь они, в сущности, утрачены. Подобно тому, как дикие орды монголов опустошили край столетия назад, так точно рушат его и современные грабители, тем ордам подобные. Так что разумная добыча полезных ископаемых откладывается, возможно, на столетие и более. Разница между двумя этапами варварства та, что монголов с их страстью к разрушению сменил народ образованный, в числе коего есть и философы, и учёные, и духовенство, и писатели. Но варвары современные постарались изничтожить именно эти, наилучшие классы, в чём и преуспели. И ещё долго придётся нам ждать, когда вновь расцветёт Туркестан и станет развитой страной, какой была во времена правления династий прошлого.

Во время моих путешествий мне также посчастливилось отыскать руины городища Тункент, столицы древнего княжества Илак. С тех пор прошло уже немало лет, а случилось это вот как. В дикой киргизской степи охотился я на кабана, как вдруг налетел свирепый снежный буран. Путь был потерян, и через несколько часов борьбы с непрекращающимся снегопадом лошадь моя выбилась из сил. Пришлось укрыться на ночь под защитой какой-то полузаметённой груды камней. Намотав повод лошади на руку, я укутался, как мог и, забившись в закуток, уснул.

Когда рассвело, буря утихла, и небо прояснилось, я выбрался наружу дабы обозреть окрестность и определиться с месторасположением. Но то, что я увидел, привело меня в изумление. Далеко, как только было доступно взору, простирался как бы план большого города, изображённый в натуральную величину чёрными штрихами по белому фону. Все детали были ясно отмечены: места, где были здания, оросительные каналы, котлованы, башни, стены домов и стены городские. Снег, движимый ветром, заполнил неровности в почве и обозначил рельеф, ранее взгляду недоступный. Так город, давно разрушенный и забытый, вновь предстал передо мной в виде странного призрачного фотоснимка.

Глава V. Тревоги и гонения

Вскоре погода повернула на тепло. В апреле пышно расцвели персиковые и абрикосовые деревья. Но моему взору дано было довольствоваться лишь кусочками неба голубого да веток деревьев сквозь щели старых стен. Лишь ночью мог я выйти во двор и насладится весенним ароматом. Весна вкупе с теплом пробудили в душе моей определённое волнение, жизнь стала представляться в лучшем свете, но планов на будущее не имелось. Иногда мы вдвоём с Акбаром размышляли, как бы мне пробиться сквозь горы в Фергану, большая часть территории которой всё ещё оставалась в руках у местных повстанцев, среди предводителей коих были и мои верные друзья. Однако известия, что добывал Акбар на базаре у своих приятелей сартов и киргизов, были отнюдь не обнадёживающими: большевистские патрули шныряли повсюду, а двое из их числа околачивалась совсем неподалёку. Мне следовало ещё запастись терпением.

С гор возвратился Юлдаш, принеся несколько кусочков серпентина и новости о том, что подразделения белых, успешно отражая атаки красных частей и причиняя им большие потери, отступили к Фергане через труднодоступные заснеженные перевалы. Поток автомобилей, грузовиков и красноармейцев по дороге возле нашего дома постепенно редел.

Тут я заметил, что по прибытии Юлдаша жена его, Тата-джан, стала какой-то угнетённой и нервозной. Выбрав момент, она шепнула мне, что муж ездил в Куман не за одним только пресловутым камнем загхар мурра, а был ещё в одном месте, Катаналих, у одной известной старой колдуньи и приобрёл у неё мар гуруш – не что иное, как арсенид, мышьяк. Его обнаружила Тата-джан в кармане одежды Юлдаша, но взять побоялась. «Он собирается меня отравить», – уверяла она.

– Позволь, но как, если едим мы все из одного котла? – усомнился я.

– Нет, не среди дня, он сделает это ночью.

– Однако как же ночью?

– Вижу я, тахир, ты совсем нас не знаешь: у нас мужья часто травят своих жён и жён других мужей, а родители избавляются от детей нежеланных. Когда умираем, хоронят тихо и сразу, никто тел не осматривает, и никто причин смерти не ищет.

– Но как можно отравить спящего? – не унимался я.

– А просто. Измельчаем мышьяк в пыль и насыпаем в трубочку из тростника, один конец которой закрыт, а другой открыт. Подносим к спящему и всыпаем в ноздри. Он и вдохнёт ядовитую пыль, но об этом не узнает.

– Тогда запирай дверь, когда идёшь ко сну.

– Так и делаю, но всё равно боюсь.

А через пару дней подошёл ко мне Юлдаш и стал жаловаться, что, дескать, Тата-джан намерена отравить его, поскольку обнаружил в её сундучке то же самое роковое средство мар гуруш. «Она воистину злой дух – джин, ведьма!» – сокрушался супруг.

Тут я уже не знал, что и подумать, кто из них прав, а кто врёт. Но вот что было примечательно: несмотря на всякого рода неурядицы с мужем, обе жены Юлдаша вполне ладили между собой.

Как-то вечером Камар-джан подошла ко мне и принялась, как часто бывало, задавать свои вопросы:

– А почему жена твоя тебя не навещает?

– Камар-джан, ты же понимаешь, что это невозможно.

– Ну, раз не может, то почему бы тебе не взять вторую жену, например, в русском кишлаке, там много хорошеньких.

– Но нам не положено иметь двух жён.

– Тогда я тебе вот что скажу: лучше возьми девушку из сарток. Уж на такой, я думаю, ты жениться можешь. Я знаю молоденькую вдову, очень хороша, она бы за тебя пошла.

– Кончай молоть чушь, дурында, – оборвал её Акбар, который как раз вошёл в комнату. Помолчав немного, она принялась вновь:

– А что это за книгу читаешь ты всё время?

– Это книга о редких камнях и рудах, что находят в земле.

– А покажи картинки.

Тут все, кто был в комнате, подошли ближе и свесились над геологической книгой, дабы посмотреть иллюстрации. Но, увы, как и все сарты и киргизы, они абсолютно были неспособны вникнуть в смысл рисунков, и всё, что было в книге изображено, будь то пейзаж, карта, рисунок животного или чертёж машины – они восприняли как ту самую «руду», о которой я упомянул, и продолжали спрашивать: «А это что за руда?», хотя на рисунке были изображены горы или река, или что-нибудь в этом роде.

Однажды Акбар возвратился домой необычно рано, весь в тревоге и волнении. Говорит, некто из русских, молодой на вид и прилично одетый, только что приставал с расспросами о местопребывании своёго, якобы, друга, коему хочет передать известия, помочь деньгами и т. п. Акбар, проявив похвальную бдительность, отрезал незнакомцу, что, дескать, вообще не знает здесь никого из русских.

А несколькими днями позже Акбар вообще не вернулся с базара. Ночь прошла в глубокой тревоге – не иначе арестован! Уже почти заканчивался день, ясный, солнечный. С тоской и смятением в душе смотрел я сквозь щели стен моего узилища на далёкие вершины гор, озарённые лучами заката. Картина сия, будто мираж, вызывала чувства ностальгические, страстное желание вновь очутиться в столь любимых мною горах, где не раз я охотился. Ах, если бы я смог туда пробиться – к безопасности и свободе!

А пока мне оставалось только, затаившись, прислушиваться к каждому звуку в предчувствии, что вот-вот заявятся красноармейцы или агенты ЧК, они затащат меня в каменное узилище, откуда выхода нет. А мысли о том, что смерть грозит не только мне, но и этим славным, с чистой душою людям, что дали мне приют, приводили меня в отчаяние.

Наконец, уже поздно ночью, появился Акбар. Голосом, дрожащим от волнения, он произнёс: «Тахир, едва не случилось ужасное! Я перепуган весь…, но Аллах всемогущ и по воле Его мы пока спасены!»

А произошло следующее. На базаре Акбар был схвачен двумя красноармейцами и препровождён в русское поселение, в здание Исполкома, т. е. Исполнительного комитета, где в присутствии комиссаров и вооружённой охраны был подвергнут допросу агентами ЧК. Сразу же был предъявлен выбор: или вся правда, где он спрятан (т. е. я, Назаров) или расстрел на месте. Акбар, однако, проявил немалую выдержку и как мог спокойно отвечал, что, дескать, никого из русских никогда не укрывал, не понимает, о ком и о чём вообще идёт речь, сам он уже старик, лет двадцать даже не бывал в городах и по-русски разговаривать не умеет и т. п.

«Не лги! – орали комиссары, приложив к голове Акбара два револьвера, один ко лбу, другой к затылку. – Говори, как есть! Мы ловим этого Назарова не один год, посылали отряды и в Пскем и в Чиназ, и в Чимкент, но теперь знаем, что он здесь поблизости!»

– Ну, уж коли знаете, так ищите сами, где хотите. Можете попытаться даже в моём доме, – отвечал Акбар с достоинством.

– Понятно, что там его нет, но ты определённо знаешь, где он. Так говори!

– Не слыхал и в помине ни о каком Назарове.

Головорезы продолжали допрос, угрожая расстрелом и пытками. Грозили забить насмерть, облить бензином и поджечь, однако ничто не могло сломить волю старого воина. Исчерпав угрозы, комиссары отступили на какое-то время, дав передышку Акбару, а затем сменили тактику. Выложив перед ним на стол кучу бумажных рублей и царских ассигнаций, которые весьма ценились среди местного населения, они предложили сделку:

– Видишь, тут целое состояние, лишь скажи, где Назаров, и получишь его!

– Даже когда бы замучили насмерть, не смог бы сказать то, чего не знаю. Как же могу сделать это за деньги?

Доподлинно известно, что для большевиков есть только два стимула в жизни: страх за свою шкуру и нажива. Других мотивов они не понимают.

В конце концов, Акбар был отпущен. А когда уходил прочь по улице, вдруг подошёл к нему сзади один из главарей учреждения и, взявши Акбара за рукав, шепнул на ухо:

– Браво, Акбар. Ты богатырь!(26)

Потянулись весенние дни. Прилетели сизоворонки (Coracias sp.) – признак того, что настала пора работ с виноградником. С утра до вечера Акбар был занят тем, что подвязывал виноградную лозу к обрешёткам вокруг дома. Его младший сын ловил мелкую рыбёшку в арыке, чистил её и, поджаренную на углях, приносил мне. Я и ему выделял долю от угощенья, которая незамедлительно употреблялась с большим удовольствием. Однажды напекли пирожков с какой-то зеленью, обладающей лимонным запахом. Я спросил, что за трава в пироге здесь столь приятна? Они назвали её так – джульпис. А позже, когда маленькая девчонка принесла мне пучок такой травы, стало ясно, что это не что иное, как мелисса (Melissa officinalis), растущая повсеместно вдоль арыков. Есть ещё одна трава, которая идёт в пищу – это молодые листья обычного щавеля; зелень эта не особо изысканна, но для моей однообразной и грубой диеты была уместной растительной добавкой.