Прошли годы, десятилетия…

– Как вы считаете, подтверждается ли мнение, что баптизм финансируется Западом, поэтому у миссионеров есть средства материально заинтересовывать жителей тундры?

– Нет, нет, нет. Я об этом долго думала. В девяностые годы протестантское миссионерство действительно сопровождалось сильной гуманитарной помощью Запада. Сейчас такого нет, потому что есть ряд законов Российской Федерации, которые ограничивают это финансирование. Полагаю, что на девяносто процентов все эти миссии существуют за свой счёт, и серьёзной гуманитарной помощи уже нет. Обвинять ненцев в том, что они заинтересовались баптизмом только из-за материальной помощи, я бы не стала, потому что она не настолько велика, и вообще, как таковой сейчас её уже и нет, чтобы видеть в этом единственно важный для них мотив их культурных изменений, поведений. Я хочу попробовать, что называется, порыть поглубже, посмотреть именно в культурном сдвиге, который сейчас происходит. Ведь традиционная культура никогда не стоит на одном месте, она всё время изменяется, всё время что-то вбирает новое.

– Как и любая культура.

– Если бы, предположим, записывали наш разговор в конце девятнадцатого века, мы бы говорили о деятельности отца Иринарха (в быту Ивана Семёновича Шемановского), в общем-то, о том же самом, что происходит и сейчас. Да, он миссионерствовал, и тогда ненцы вобрали что-то православное в свою культуру. Они впитали, как губка, образ Николая Чудотворца, какие-то православные символы, что-то переработали для своей культуры и пошли дальше. И мне интересно посмотреть, что происходит сейчас. Либо они вбирают что-то новое, какие-то новые символы для того, чтобы переработать и пойти дальше со своей так называемой традиционной культурой, но сохраняя свою культуру именно как ненецкую. Либо они готовы уже к культурному сдвигу и полному изменению образа жизни, культуры, оседанию и растворению, вот именно этническому растворению в этом плавильном котле под названием «европейская цивилизация».

– То есть это приведёт к тому, что произойдёт глобализация, как мы говорим?

– Да-да-да. Я пока не знаю, для чего они это делают, для чего им это нужно.

– А что изменилось за эти пять лет?

– Сложно сказать об изменениях, я только вижу, что проходит достаточно глубоко осмысляемая работа у самих протестантов-миссионеров. Они понимают, что первый их христианско-апостольский запал прошёл, когда они, как апостолы, прибыли на эту языческую землю и очень активно стали здесь работать. Это обернулось большими конфликтами, потому что принять христианство – значит запретить пить кровь в тундре, наложить запрет на какие-то очень жизненно важные для кочевников обычаи. Обряды, которые осмыслялись как языческие, запрещаемые Библией, повлекли конфликты в семьях, имели психологические, социальные последствия в тундре. Я разговаривала со многими миссионерами, которые понимают, что нужны какие-то новые стратегии, новые методики, что христианство должно быть контекстуализировано именно для ненцев. Происходит осмысление того, что они находятся здесь в очень необычной среде, что у ненцев культура завязана на их образе жизни, вынимая что-то из этой культуры, появляется опасность, что они просто потеряют какие-то основы, жизненные устои. И для многих миссионеров сейчас является жизненно важной задачей принести христианство в тундру, но при этом сохранить кочевой образ жизни. Нахрапом такие вещи не делаются.

– В основном почти все религиозные течения стремятся отстаивать свои догмы любыми методами, и это тоже ни к чему хорошему не приведёт. Естественно, ничего в мире нет постоянного, всё меняется, и очень надеюсь, что к лучшему. И утверждать, что всё неизменно, всё должно быть так, а не иначе, это просто не реально.

– Да. К тому же всё-таки христианство можно характеризовать сложным словом – эксклюзивистское. Да, именно не эксклюзивное, а эксклюзивист-ское. То есть христианство – это единственная верная религия, которая вряд ли примет ислам, как одно из альтернативных религиозных направлений, или буддизм, или какое-либо язычество. В отличие, например, от буддизма, который, в общем-то, инклюзивисткий, то есть он вбирает в себя разные религии, не провозглашает себя единственно верным. Традиционные культуры вбирают всё как губка. Они не говорят, что вот наша ненецкая религия единственно верная, у нас свои боги, у вас свои боги. А христианство говорит – нет, есть только единственный бог, а ваши боги и не боги вообще. Поэтому здесь возникает конфликт. Так или иначе, он всегда возникнет между культурами, потому что миссионер, который сюда приезжает, является носителем своей культуры, помимо всего прочего.

– Наверное, даже прежде всего.

– Да, согласна. И поэтому внедрять христианство для них, я рассуждаю с их точки зрения, и при этом не привносить какие-то свои культурные элементы невозможно. Нет чистого христианства, всё же переплетено, растворено друг в друге.

– В конце концов, в нашем российском православии очень многое от язычества пришло. Та же Масленица, по большому счёту, тоже древнее языческое празднество.

– Да, это бесконечная тема.

– Чуть-чуть отвлекусь. Совсем недавно отмечалось столетие Ванги -знаменитой провидицы. По телевидению выступал один из православных священников, который сказал, что чудеса, которые приписывают ей, идут от сатаны. Получается, знаменитая Матрона Московская имела дар от Бога, потому что она жила при монастыре? А Ванге не довелось жить при монастыре, поэтому в её предсказаниях присутствует дьявол?

– Мы с вами рассуждаем, как интеллигенты, которые или вне религии, или называющие себя общехристианскими верующими.

– Кстати говоря, Татьяна Алимовна, вы верующая?

– Мы все верующие. Я верю в Бога, но не являюсь прихожанкой ни одной из церквей.

– Это помогает вам быть более объективной в своих исследованиях?

– Да. Моя изначальная позиция толерантна, то есть я хочу знать, что происходит. Ни что есть плохо или что есть хорошо, а какие вообще изменения проистекают. Мы не живём в изолированном мире, мы всегда контактируем с другими культурами. Наша русская культура, наше православное христианство являются результатом всевозможных исторических процессов. Что происходит сейчас с ненецкой культурой? Это один из исторических процессов, который мы наблюдаем, и должны посмотреть, что будет.

– То есть, как я понимаю, совершенно не должно быть никакого предвзятого мнения? И ни в коем случае не вмешиваться в происходящие процессы? Предположим, вы пришли в чум, начали выяснять их отношение по тому или иному вопросу, но свою точку зрения не высказываете, не подталкиваете их к какому-то решению.

– Да, не высказываем. Конечно же, от меня её ждут, но… Это конфликт между теми, кто стал христианами, и теми, кто сохранил свои традиционные представления. Когда я приезжаю в необращённый, обычный традиционный чум, от меня ждут либо поддержки, либо какой-то оценки. До последнего отпираюсь. Не хочу эту оценку давать, потому что мне интересно, что у них происходит без моего влияния на это. Я смотрю на поверхность воды, не хочу пальцем дотрагиваться до этой воды, чтобы её не замутить, чтобы всё увидеть, как в зеркале. Хотя, конечно, от меня ждут этой оценки. Моя позиция – это нейтралитет.

– Но всё-таки в результате всего этого изучения какая-то своя оценка будет?

– Знаете, Людмила Фёдоровна, когда я начну оценивать происходящее, то перестану быть антропологом. То есть я в качестве антрополога не имею права на это. Моя задача – анализировать происходящее, понимать смыслы каких-либо культурных процессов. Если я вношу свою оценку, то становлюсь политиком, или социологом, или представителем администрации, или просто обывателем. Но в этот момент я буду не антропологом Татьяной Алимовной Ваграменко, а Таней Ваграменко. И в этот момент меня нельзя записывать на диктофон (смеётся).

– Понятно. В общем, тогда я, наверно, больше обыватель. Хорошо, а где вы побывали в прошлые экспедиции?

– В Белоярске, в Байдарацкой тундре, в Яр-Сале и Сюнай-Сале. В 2008-м была в Аксарке, Белоярске и Щучьем. Сейчас хочу доехать до Сеяхи, и, пожалуй, всё, потому что хочу плодотворно поработать в одном месте, провести так называемые учёные наблюдения, пожить настоящей поселковой или тундровой жизнью. Хочу поехать по чумам летом, там вертолёт будет летать за пантами, и если возможно, меня с собой будут брать.

– А какая организация финансирует вашу экспедицию?

– Сейчас финансирует Центр антропологии и религии при Европейском университете в Санкт-Петербурге. У них есть проект по изучению религиозной жизни на территории России, именно протестантской. И в рамках этого проекта я еду в экспедицию. Плюс параллельно являюсь аспирантом Национального университета в Ирландии, и в рамках аспирантского обучения должна провести как минимум год в полевых условиях, в экспедиции. Но ввиду того, что я уже была здесь несколько раз, и из-за того, что у меня маленький ребёнок, этот период сократили до половины. Они не финансируют, они просто благословляют.

– А как вы попали в Ирландию?

– Случайно. В какой-то момент вдруг поняла, что хочу набраться западного опыта и там поучиться. Ехать туда учиться именно в аспирантуру. Начала искать все программы, которые касаются моей темы, а именно – севера. Подала заявки в фонды нескольких университетов, чтобы моё обучение про-финансировалось. В одном университете ответили, что примут, но стипендию там не дают, в другом написали, что они могут меня принять и даже дать стипендию. Это был Ирландский университет. Я поехала туда. Сейчас у меня уже второй год обучения. На основании этой поездки собираюсь дописать диссертацию, и уже следующим летом, в двенадцатом году, даст бог, защищусь.

– Татьяна Алимовна, вас интересуют только ненцы?

– Ненцы и ханты, потому что всё-таки здесь такая ненецко-хантыйская сообщность.

– Ханты, которые только кочуют, да?

– Скорее, ханты, которые являются участниками вот этого межрелигиозного диалога.

– То есть туда, куда дошли баптисты?

– Пока так. Хотя, конечно, чтобы не быть узконаправленной, мне нужно понять вообще, что происходит не только с религиозной точки зрения, а общекультурные изменения. Потому что всё это взаимно переплетено, взаимосвязано, и нужно представлять общую картину, общую систему. И экономическую тоже.

– Тема чрезвычайно важная. Я давно живу здесь, бываю в тундре, кочую и знаю, что значат для тундровиков традиционные верования и даже вера в тех духов, которые есть у каждого места. Кстати, даже сама ощущала на себе веяние священных мест.

– Как это связано с общим оленеводством.

– Да-да, это всё связано. Как обыватель, с одной стороны, я понимаю, что идёт глобализация, что идёт слияние, проникновение культур и так далее. Но с другой стороны, не представляю, что значит совершенно отказаться от традиционных верований.

– Здесь просто есть угроза потери идентичности, потери каких-то жизненных основ и маргинализации. Идёт христианизация, как одно из веяний глобализации, так или иначе, но она неизбежна. И здесь, конечно, есть опасность. Если, например, христианизация приведёт к тому, что человек будет вынужден переехать из тундры в посёлок, потому что он не может больше жить в стойбище, вести кочевой образ жизни, который переплетён именно с традиционными, религиозными представлениями и практиками. В посёлке ему будет очень трудно жить, потому что у него нет образования, каких-то навыков общения, а самое главное – нет работы. Всё это будет заканчиваться тем, что он маргинализируется, превратится в бомжа. Он перестаёт быть носителем какой-то определённой этнической культуры.

– Я даже встречала в тундре людей, которые при первой возможности, когда у них появляются олени, без раздумий переезжают в тундру. Спрашиваю: «Почему ты переехал? Вроде бы в посёлке цивилизация, есть все бытовые условия». Он мне отвечает: «Но здесь я свободный человек».

– Да, да, да. Вот даже сейчас я разговаривала с Фёдором Яунгадом15, который тоже согласился, что поселковые ненцы – это нерешённая проблема. Социальная адаптация поселковых ненцев, именно первого поколения, которые переехали вот сейчас из тундры, это проблема. И возможно, те христиане, которые находятся в посёлках, просто выполняют функцию, которую должно было осуществить государство по социальной адаптации ненцев. Я встречала многих ненцев, вот в том же Белоярске, которые спивались, именно уже мар-гиназилировались, потому что они не находили свою социальную нишу в посёлках. И, став христианами, спасались именно в социальном плане, не только в религиозном. Они постепенно социализировались за счёт этого религиозного ресурса. Став членом церкви, становились членом маленького сообщества и таким образом проходили микрообучение, как быть членом оседлого сообщества. И в этом плане я видела эти изменения, они делали просто прекрасную работу по социальной адаптации ненцев в посёлках. Это очень сложный, многогранный вопрос, и на него нет однозначного ответа.

– Среди городского населения в Салехарде вы проводите какую-то исследовательскую работу?

– Да, конечно. В городе труднее проводить какие-то этнографические, антропологические исследования, потому что всё более закрыто. Я просто здесь общаюсь с протестантами разных церквей, которых могу воспринимать как миссионерские центры, которые проводят работу в тундре. То есть такие люди, которые разрабатывают миссионерские методики и ведут те или иные проекты с коренными народами.

– Вы верите в искренность и чистоту их помыслов?

– Скорее, да, чем нет. Искренность проверяется временем. В таких суровых условиях, если ты не искренен, то сможешь протянуть не более пары лет, а они живут здесь уже по пятнадцать-двадцать лет, чтобы строить тут церковь, быть религиозными служителями.

– Это миссионеры из нашей страны, а не иностранцы?

– Да, да, это миссионеры из нашей страны. У нас же есть сейчас в законодательстве ограничения именно по иностранному миссионерству.

– Есть ли действующие миссионеры из местных людей, тех, которых приняли в баптисты именно здесь?

– Есть, конечно. И хочу сказать, что здесь есть очень талантливые и мудрые люди. И сейчас уже появляются верующие из ненцев, причём осмысленные носители этой религии. Уже есть ненцы миссионеры, и даже имеется первый ненец, рукоположенный пастором. Работа идёт, культурные изменения происходят. Будем смотреть, что произойдёт дальше.

– Мне рассказывали такой случай, который произошёл много лет назад в Горнокнязевске, когда мужчина ханты, принятый в баптисты, сжёг священную нарту, а он был её последним хранителем. И когда я сказала настоятелю: «Как же так, зачем вы позволили ему это сделать? Могли бы передать эту нарту, в которой хранятся старинные священные предметы, в музей. Это же культурное достояние народа». Знаете, что он мне ответил на это? Что человек сам этого захотел. Как мне показалось, ему было безразлично, как к этому отнесутся местные люди.

– Это не единственный случай, одну нарту мы спасли.

– Замечательно. И где она?

– Лена Лярская увезла в Российский этнографический музей и передала в фонды. Кстати, женщина была последней представительницей своего рода, и она грозилась сжечь нарту после того, как стала христианкой. Мы с трудом убедили передать эту ценную реликвию в музей.

– Мне кажется, миссионеры должны эти нюансы понимать. Ведь это культурное наследие, которое мы не должны терять. Наверное, во мне ещё и старый музейщик возмущается.

– Да, конечно. Это наша история. Но для некоторых больше имеет значение психологический момент, что эта нарта.

– Второй такой вопиющий случай произошёл в Харсаиме, когда женщина ханты после принятия баптизма вернулась домой и расправилась с имеющимися у неё иконами. А потом пошла к соседке и хотела устроить там своеобразный погром.

– Такой неофитский запал.

– В общем, среди миссионеров нужно проводить разъяснительную работу по этому поводу.

– Вот с этим я долго работала. В первую свою поездку для меня это был самый больной, насущный вопрос, кто и как решает из миссионеров. Понятно, что самые первые конфликты в тундре проходили именно из-за того, что обращённые люди сжигали древние родовые реликвии. Более того, для всего стойбища, для остальных членов семьи это даже не культурное достояние и наследство, это боги, которые для них живы. И когда один человек сжигает религиозные предметы всего рода, конечно, всё заканчивается огромными скандалами. В этом плане нужно вести себя осторожно. Но есть миссионеры, которые говорят, мы не настаиваем, это их собственные желание, мы не убеждаем их, что они должны это сжечь. Некоторые говорят, что это принципиально, потому что эти духи их тянут в прошлое. Если их сжечь, то людей это освободит. Что против этого скажешь, это их вера. Вера, которая идёт вразрез с нашими музейными интересами.

– Планируется ли провести какую-то конференцию именно по исследованию этих вопросов, с привлечением и баптистов, и православных священников и тех, кто верит в традиционных языческих богов?

– Я этого ничего не слышала, хотя это было бы весьма актуально и интересно. Это конфликтующие стороны, не очень мирно существующие, то такая конференция была бы нужна.

– Вот видите, идею подкинула.

– Но плохо себе представляю, насколько она возможна. Насколько я информирована, такой конференции пока не состоялось.

P.S. На основании экспедиционных материалов Т. А. Ваграменко опубликованы статьи:

«„Неудобная вера“. Религиозное обращение ненцев Ямала» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2004 год); «Традиционная культура ненцев Ямала в представлении христианских миссионеров: язычество или „Ветхий завет“»? (Российская Академия наук, музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера); Радловский сборник. Научные исследования и музейные проекты МАЭ РАН в России

Глава II. И снова об И. С. Шемановском

Литературное наследие отца Иринарха

О деятельности отца Иринарха я писала уже не один раз. Он приехал в Обдорск (ныне Салехард) в 1898 году в качестве настоятеля Обдорской православной миссии. Уехал в 1910 году. За это время он открыл библиотеку, основал музей, организовал школу для детей-сирот и т. д. К сожалению, не весь книжный фонд, который он собирал за время своего пребывания на Тобольском Севере, сохранился до нашего времени, но даже то, что осталось, представляет очень большую научную ценность. На его счету много добрых дел, которые оставили свой след в истории нашего края.

В Обдорской миссии существовало две походные церкви, и отцу Иринар-ху приходилось много путешествовать по тундрам Ямала зимою на нарте, летом на лодке. Он попадает в шторм на Оби, чуть не погибает в буран, ночует в самоедских чумах и остяцких юртах, посещает рыболовецкие пески рыбопромышленников. Он крестит инородцев, читает миссионерские проповеди, ищет места для новых миссионерских станов. Так, в 1899 году был устроен миссионерский стан в Хэ – конечном населённом пункте, лежащем ниже и восточнее Обдорска на 300 вёрст, на правом берегу Надымской Оби. Открытие этого миссионерского стана явилось выдающимся событием в жизни миссии, потому что он был расположен на пути следования инородцев как в Обдорск, так и на реку Полуй. Кроме того, через Хэ же направлялись в Обдорск на ярмарку низовые самоеды, каменные самоеды с полуострова Ямал и надымские остяки.

Во время своих путешествий по Ямалу Иван Семёнович, кроме походного журнала, где отражалась вся его миссионерская деятельность, вёл дневники, в которых он записывал дорожные впечатления, свои размышления о жизни инородцев, делал этнографические заметки, описывал интересные

встречи. В результате обработки дневниковых записей появляются очерки, которые он объединил под общим названием «Из дневника Обдорского миссионера». Они были изданы в «Православном Благовестнике» в 1903—1904 годах. В 1907—1911 годах в этом же журнале вышла серия путевых заметок Шемановского «В дебрях крайнего северо-запада Сибири».

В этом очерке мы поговорим о художественных достоинствах его заметок. Для этого приведём только несколько отрывков, которые характеризуют Ивана Семёновича как человека, прекрасно владеющего литературным языком, а его описания природы Севера просто великолепны. Судите сами.

«Был чудный полярный вечер, когда я выезжал на оленях из селения Хэ в опоэтизированное древней новгородской летописью Лукоморье – Обдорск. Как бы висевшая над землею луна освещала своим нежным светом величавую Обскую Губу. Затвердевшая от частых крепких ветров белоснежная пелена её искрилась мириадами иссиня-белых фосфорических огоньков. Чистый воздух нехолодной ночи был так прозрачен, что можно было видеть далеко. Впереди меня и справа горизонт сливался с серо-синим небом, на котором едва виднелись маленькие северные звёзды… Кругом было таинственно тихо». («Православный благовестник» №20, 1907 г., с. 167)

Теперь представьте себя июньской ночью на Оби и сравните свои ощущения с теми, которые описывает Шемановский.

«Ночь уже наступила, когда я выезжал на большом миссионерском каюке из Пароватских юрт на песок Питлярский. На реке Оби было полное спокойствие. Многоводная на севере Обь, казалось, застыла, так было тихо. Даже течение её едва замечалось. Зеркальная поверхность воды рельефно отражала поросший тощим полярным леском и травою горный берег, вдоль которого я ехал так медленно и плавно, будто гребцы боялись скоростью движения нарушить торжественную тишину великолепной июньской ночи, бессумеречной, светлой как день.

Я, облокотившись на мачту, стоял на крыше своего испытанного уже в бурных Обских водах каюка. Моё внимание привлекла чудная картина Уральского хребта, возвышавшегося на горизонте над водою. Спокойный, величественный, не покрытый растительностью, местами белевший от не растаявшего на нём снега, Урал фантастически освещался солнцем. Мягкие лучи полночного, ярко-красного, как кровь, солнца, проходя через белоснежные облака, окрашивали вершины Урала во всевозможные цвета, начиная от темно-пунцового, кончая самыми нежными, светлыми. Казалось, все цвета радуги играли на Урале, постоянно перемешиваясь и меняясь. А выше над Уралом, будто прикованные к месту, облака принимали самые причудливые формы и виды… Они тоже поражали глаз своими мягкими цветами так, что трудно было оторваться от этого волшебного зрелища.

Закатываясь, солнце приближалось к Уралу, приближалось быстро, разнообразя переливы своих лучей, охватывавших вершины хребта. Вот солнце почти коснулось Урала, стало опускаться на него и, как в калейдоскопе, его лучи заиграли по Уралу, раскрашенному, красивому… Я с замиранием сердца следил, как солнечные лучи стали останавливаться, застывать. Дивное освещение Урала начало делаться одинаково красным. Как вовсе остановилось в своём движении, наполовину скрывшееся за горные отроги, солнце, как почти ставший кровавым Урал застыл, стал неподвижным, тяжёлым. Целых полчаса, представляясь спящим, висело солнце неподвижно… Заснул Урал… Казалось, заснула вся природа, и без того страшная своею безжизненностью в широтах Обдорского края… Я ждал восхода не закатившегося вполне солнца, в сырой гуще воздуха, представлявшегося шаром кровавого цвета…

Но вот Урал встрепенулся. На нем появились тени, легкие, подвижные. Ярко пунцовое освещение его стало незаметно переходить в цвет ярко-красный, красный, оранжевый, в другие… Все опять смешалось… Опять переливы лучей подымающегося, восходящего солнца стали окрашивать Урал в цвета радуги, сначала яркие, потом бледные, потом едва уловимые глазом. Задвигались и поплыли облачка, крутившиеся над Уралом во время солнечного заката. Солнце торопливо подымалось вверх… Последний цветной луч его, упав мягко на вершину самого высокого Уральского отрога, рассеялся, исчез. Заколебалась и задвигалась очнувшаяся от дремоты природа. Урал, так близко от меня стоявший, стал удаляться, уплывать в неведомую даль. Его тяжеловесные очертания стали становиться легкими, как воздух. Он подернулся синевой, стал голубым, как само небо. Он почти слился с небом, так эфирен и чист делался его вид на целый долгий летний день.

Стоявшие над ним облака стали уходить ввысь за солнцем, сделались тонкими, прозрачными, растаяли вовсе. Подул легкий западный ветер. На спокойно спавшей Оби появилась зыбь, тощие деревца на горном её береге зашевелились, заговорили. Прошло около часу. Солнце уже высоко держится, нежно обдавая землю своими теплыми лучами. Обь успокоилась, её поверхность опять приняла чистый, зеркальный вид. Опять воцарилась кругом мёртвая тишина, как в пустыне… Только мерные удары по воде вёсел гребцов-остяков, странно нарушая тишину раннего утра, свидетельствовали о жизни…» («На Оби», «Православный благовестник» №11, с. 495—497).

В одном из очерков он рассказывает о том, как ему «пришлось побывать в долине реки Надым летом, провести там несколько суток под открытым небом, «испытать прелесть ночёвок с мириадами комаров, в это время единственными обитателями страны, так оживляемой зимою кочевниками-самоедами с их оленьими стадами…»: