Казачья Молодость

– Ты держись, мама. Я не подвиду ни тебя, ни отца. Я хочу учиться, и я все смогу. А еще я стану знаменитым наездником. Так сказал дядя.

Мать, смахивая слезу, потянулась ко мне и поцеловала. Сердце мое сжималось, глядя на мать.

– А может, Бог даст, я не выдержу экзамен? – сказал я, обнадеживая мать.

– Нет, нет, сынок, ты сдашь. Я читала твою Грамоту из школы. Она дана тебе «За усердие в учебе и прилежное поведение». Так что я уверена. А то, что я по слабости материнской сказала, чтоб ты остался, так ты этому не верь. У тебя своя жизнь…

Глава 3. Гимназия

1

Покидая станицу, я не знал, что оставлю ее на долгие годы.

С отцом я простился дома. Он уходил в реку, чтобы поздней осенью с осенним паводком вернуться с грузом. Человек он был ответственный перед своим хозяином Бутином, которого он считал благодетелем: помог определиться с жильем мне в Губернске. А потом – отец не любил проводы. Долгие проводы, говорил он, это долгие слезы. Но прощаясь, он сказал в доме:

– Учись и чтоб ничто не должно отвлекать. Карманные деньги у тебя будут небольшие. Живи скромно. На ежегодные каникулы с приездом в станицу не рассчитывай. Учеба для казака- это та же служба. Ничто не должно те6я отвлекать…, – скупо проговорил отец.

Мать бледная, измученная болезнью собралась меня проводить до города. На выезде из ворот стояли тетка Лукерья и Петька. Тетка, похоже, даже всплакнула, а немой весело махал картузом. Пока с ними прощался, подошел крестный. Крепко обнял, пожелав во всех делах удачи. Прощаясь, протянул свою узкую ладонь с длинными крепкими пальцами.

Отъехали. Вожжи взял Гриша. Он знал об отъезде Бутина в Губернск, а потому пришел проводить меня. Я обернулся – и мысленно простился со станицей. Махнул еще раз рукой Петьке и Лукерье.

Отгремел по мосту через речку детства Песчанку материн тарантас. «До свидания, детство!» Только и успел подумать я. А уж конь наш Башкир вынес нас на каторжный тракт. Вспомнилось время детства, тракт, этап каторжан и мальчик, который спешит, боясь отстать от этапа. Но вскоре тракт отойдет в историю. Он отживал. Когда я вернусь сюда, тракт забросят – он отойдет, как говорится, в придание старины далекой… И все ж я обернулся еще раз в сторону тракта – там невдалеке на обочине дороги высоко стоит их школа. Помнится, как из окон ее мы видели этапы бредущих людей до глубокой осени под проливными холодными дождями…

– Ну, что, Яков, сняли тебя с якоря? Куда теперь плыть будешь? – крикнул паромщик.

И только тут я понял, что мы уже на пароме.

– В Губернск, – ответил я, озабоченный до этого трактом.

– Жаль, теперь моя палуба опустеет без тебя.

– Я тебе из города новую тельняшку привезу, как моему старому другу и моряку.

– Да, мой тельник пора в музей сдавать.

– Ты сам уже музейный экспонат.

– Мы ведь дружки с тобой. Увидимся ли еще?

– Обязательно, дядя Федор!…

С парома пыльная дорога пошла в гору. Поднялись на ровное место. Здесь Нижний рынок. Запахло свежей рыбой. Нас уже ждала коляска от Бутина. На козлах сидел угрюмый чернобородый мужик. Он горским гортанным акцентом крикнул, увидев нас:

– Хозяин уже ждет вас.

Стали прощаться. Мать, не вставая, обняла меня и трижды поцеловала, будто она видит меня в последний раз. Обнялся с Гришей. Мать что-то хотела сказать, но слезы ее перехватили горло и теперь она только вздрагивала от рыданий. Уже в коляске горца – я обернулся, глянув на реку и нашу станицу вдали. Простился со всем тем, что заполняло мое детство. И только теперь увидел на краю высокого берега знакомую фигурку девушки. Она махала рукой.

– Настя! – вырвалось у меня.

– Да, это она… твоя будущая невеста, – упавшим голосом проговорила мать. – Так решил отец…

Я сорвался и побежал к матери. Обнял ее, целуя в последний раз. Я не знал, что я прощаюсь с ней навсегда. Зычный голос горца оборвал наши проводы. Как тут было не вспомнить слова отца: короче проводы – меньше слез. Я побежал в коляску горца. Пара коней дружно понесла меня в гору. А я еще продолжал махать рукой и матери, и будущей невесте одновременно. Горечь разлуки с матерью перехватило горло, но грусть быстро прошла. Ведь я обретал свободу, осознание которой придет только в гимназии. А пока меня влекло ощущение всего нового, к которому стремилось сейчас все мое существо. Я боялся, что что-то остановит меня на пороге в другой мир, увидеть который я мечтал. Мне хотело увидеть и почувствовать Россию, ее настоящее и прошлое, ближе познать свое родство с ней…

«Начало всегда приятно, – писал Гёте, – именно на пороге надо останавливаться…». Я же сейчас был вначале новой жизни, жизни другого мира, чем жизнь в станице.

Бутин спешил в Губернск, а потому поезда ждать не стали, а потому выехали тотчас. Со всеми в доме я простился накоротке. Помню, от незнакомых мне лиц я разволновался, забыл, что хотел сказать, ибо знал только Софи.

– Я помнить тебя буду всю жизнь, – искренне от волнения выпалил я первые же попавшиеся слова.

Эти слова я отнес Софье, но так серьезно, что никто не мог усомниться в их искренности. Зато слова эти растрогали Бутина и Владиславы до слез. Влада даже почему-то похлопала при этих словах, а Софи смутилась не меньше, чем я.

– Вот ты какой, оказывается, казак! – сказал Бутин, улыбнувшись в свою профессорскую бородку, – ты уж и про нас не забывай.

– Но это не все, – сказал я серьезно. – Вот это будет память обо мне.

При этих словах я протянул Софи самую лучшую фигурку коня с всадником-казаком. Девушка так расчувствовалась, что ничего не могла сказать, как только поцеловать меня. Этого никто не ожидал. Не знаю почему, но на этот раз Влада почему-то не хлопала, а жаль. Я видел, как в семье прощается отец, уходя в реку: коротко и сухо. То же сделал сейчас и я. Все получилось у меня по – взрослому, без лишних сантиментов, хотя наши встречи были до того детскими, но они зародили в нас чувства вполне настоящие. Слез не было, но зато были честные улыбки. В стороне стояли две девочки. Мне их представили: одна из них светлоглазая – это Лена, дочь Бутина, а вторая – Паша, горничная. Прощаясь, я поклонился им, а Софье и Владе смело протянул руку.

За долгие годы гимназии, увлеченный событиями, новыми встречами, забудутся тогда сказанные мною слова, но Софи напомнит их в свое время. Она пронесет верность нашей дружбе на долгие годы и этим преподнесет мне урок верности чувствам дружбы, хотя и детской. И я ей буду за это благодарен.

Коляска рессорная и на резиновом ходу, запряженная тройкой сытых поджарых коней, уже была на середине аллеи парка, когда я пришел в себя после прощаний, я обернулся. Софья стояла у края веранды и махала, но не было в ее руке белого шарфика – символа наших встреч. А жаль. В наших детских встречах, помню, белый газовый шарфик был для нас надеждой на продолжение дружбы.

А между тем, мы влетели на ближний высокий перевал. Я первым дело рассмотрел свою станицу и заметил коршуна, парящего над ней. Он вновь напомнил мне детство, в моем воображении он связал меня с уже далеким прошлым и тем общим, что расширяет душу до вечного.

– А ты, Яков, знаешь, что этот сибирский тракт, был когда-то тропой, по которой отряды казачьи Ермака, после его гибели, уходили на Восток и дальше за Байкал, – заговорил Бутин, видя, что я пришел в себя после проводов. А тропу эту набили когда-то кочевники. Вот по ней-то и пойдут твои предки, казаки-землепроходцы отвоевывать новые земли, чтоб Россия стала Империей.

Может именно тогда через тот разговор с Бутиным коснулось моего сознания то, что я казак и живу в России, а не просто в какой-то станице, какого-то уезда.

А еще было видно, как левее станицы пойдут гряды холмов, где среди заросших кустарников и деревьев кладбище и там могила деда. А вот на краю тракта примостилась наша школа. Далее развалины монастыря. Прощай, мое детство! А вон-вон скалы с орлиным гнездом – место наших встреч с Софьей. А вот поселения ссыльных казаков не видно. Только из-под скалы струится живой дымок костра. А вот и станица Сбега. Прощай, тетка Матрёна! Как тут не вспомнить последний с ней разговор. «И хотца тебе ехать-то? – спросила она и но, видя меня безучастным, уже тверже добавила.– Нет, уж ты поезжай, соколик. Ведь, не за худым, чай, едешь, а за добром». Тетка долго и зорко всматривается в меня. «Что-то, я смотрю, ты не весел. Уж не рад ли? А коль так-то – скажи отцу. Что, мол, попусту ехать – за семь верст киселя хлебать. А то пойди в наше реальное училище, как мой атаман, когда-то кончил. Кончишь – будешь атаманом в своей станице. А уж коль решил учиться в Губернске, то ученье воспринимай с верой. Учись во славу создателя и родителям на утешение. Слышала, что отец твой задумал из тебя енерала сделать. Что ж, тогда, паря, полководцем станешь как ваш Платов. А потому и носи при себе портрет этого генерала. Так, смотришь, и ты генералом станешь. Будешь служить во славу казачества и Отечеству на пользу». Говоря так, она сняла со стены портрет казачьего генерала Платова. «Вот, бери. Так наказывал твой дядя тебе отдать, чтоб ты знал по что учиться. Ты только глянь – каков он герой! Вот таким и тебя ждать будем…». Он и сейчас этот портрет Платова свернут в трубочку и лежит в моем ранце. «И еще важное. Генерал Платов был старой веры. Вот и мать твоя – старой веры. Ведь она надоумила отца твоего тебя учить. Слушай родителей – ведь их послушание выше даже поста или молитвы». Я, помнится, что-то хотел сказать, но она опередила меня. «Вот науки пройдешь, тогда и слово сказать получишь. А пока мотай себе на ус, что тетка тебе скажет…» Она мне напомнила своим «мой атаман» жену капитана крепости из «Капитанской дочки» Пушкина. Но всю дорогу, меня не оставляла мысль о матери. Я оставил ее больной и вдруг постаревшей на многие годы.

Впереди меня была дорога. Она на тридцать верст унесет меня от того места, где упала моя звезда детства. Как всякая звезда, падая, быстро сгорает. Так же быстро сгорела моя звезда детства. А в памяти лишь след от нее. Мне казалось сейчас, что я был великим человеком, когда был маленьким мальчиком. Думаю, с годами тело растет, а душа съёживается. Так, кажется, где-то скажет поэт Гейне. Помнится, стоило мне научиться читать, как меня потянуло мое любопытство так, что я стал читать все подряд. От журнала «Вестник Европы», что выписывал отец по наущению Бутина, «Белый клык»“ Д. Лондона до „Песни Ерёмушки“. Эту „Песню“, как и все остальное я читал деду, как известно, по несколько раз. Даже сейчас помню строки из „Песни“: „Жизни, вольным впечатлениям душу вольную отдай, человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай…». Этими строками я немало удивил своих друзей по кружку Добролюбова в гимназии. Эти строки станут как – бы моим кредо для закрытого кружка в гимназии, который, кстати, принесет мне немало бед.

И все же мысли о матери не оставляли меня. Вспомнилось, как мать отправляла меня с Петькой по праздникам, а то и по будням, в поселок к ссыльным с продуктами. Я тогда уже учился в школе. Мать набивала полные сумы при седлах коней. Повзрослев, я стал ездить один. При этом мать наказывала, чтобы я заехал к тетке Матрене: может – и она захочет что-то им передать. Тетка Матрёна всегда щедро одаривала «каторгу». Так она называла всех ссыльных. Правда, атаман Сбегов не одабривал эту ее благотворительность. Хотя все знали, что там есть и ссыльные казаки. На это у Матрены был один и тот же ответ: «Они все одной душой, не какие там басурмане. Те же, что и мы – христьяне… У всех же Бог один!» Если я заезжал осенью, то она положит что-то из теплой одежды на зиму. Она знала всех казаков. Больному Хохлу передай вот этот кожушок, говорила она. Это моего атамана. Он себе новый купит. Ведь разве не стыдно, скажет она, атаману ходить в потертом кожухе. Я вижу, как она сама приторачивает шубу к седлу. А тому, божьей душе, добавит она, он будет в пору. Хотя я слышу, что дядя еще ворчит по поводу кожуха, но решимости жены своей он не переступит. Я как-то, осмелев, спросил ее – почему она все их называет «каторгой»? Чем-то занятая, она ответила не враз. Мне показалось: что она думала совсем о другом, а не о том, о чем я ее спросил. «Разные детки бывают из одной клетки», – проговорила она, не обернувшись даже ко мне. Что она хотела этим сказать? Я любил ездить к ссыльным казакам, слушать их долгие рассказы о казачьей жизни на Кавказе, о стычках с горцами, о войне с турками. Отец не водил дружбу с ссыльными казаками, но заказы на ремонт барок, баркасов всегда отдавал им. Отец платил им справно, а еще сверху давал зерна. Я любил порыбачить с ними, а потом у костра уха и бесконечные рассказы. Бывало, что по осени помогал им вытаскивать бревна из воды, что за лето выловили из Шумной. Зимой они пойдут на дрова. Однажды, между делом, я спросил у тетки о Владиславе, полячке, что ездит с Софи. У нее золотые руки, скажет тетка, она обшила всех наших девок. А какие она юбки им шила, кофты – загляденье. У нее была швейная машинка. Сказывают, «Зингер». «Да уж больно она холодна к нам, казакам», – скажу я ей. «А как она должна относится к вам, казакам, – уже строже заговорила Матрена, – если ее мужа казаки забили на смерть. А всех клеймили, как скот. А ты казак той же крови, что и те казаки, что били так, что здесь в Сбегах были слышны стоны. Вот так цари усмиряют свой народ. Нет на них антихриста. Но он придет!» Не глядя на меня, гневно закончит тетка Матрёна.

Спустя годы, я буду в близкой дружбе в доме Бутина с той полькой Владиславой. Я даже проникнусь к ней глубоким уважением. Она же далеко не сразу ответит мне тем же.

2

В дороге до Губернска я был спутником известного в округе богатого золотопромышленника Бутина Александра Сергеевича. Он был известен и как один из образованнейших людей, и как известный благотворитель. Окончив Оксфорд, он слыл среди купцов и промышленников либералом. Построив для города Зашиверска и женскую гимназию, публичную библиотеку, ипподром для города, реальное училище, он практически стал отцом города. Он благотворил кавалерийское военное училище, имея конный завод, поставлял им коней. Со временем он, правда, продал конный завод, оставив конюшню скаковых коней. Это стало куда выгодней, когда был построен ипподром. Отец мой работал в компании Бутина, занимаясь извозом вначале зимним, а затем пароходом и баржами стал вывозить дешевое зерно из богатых степных казачьих станиц. Отец встречал обозы, идущие Бутину из Китая, и баржами вывозил товары. Зимой отец с помощниками обозами по замерзшей реке возил мясо, рыбу, масло. Но так или иначе я был благодарен судьбе, что в моей жизни – в ее начале – был Бутин. Он был моим благодетелем. Благодаря ему, я избежал немало бед и бед серьезных, когда мне грозила каторга.

– Ты вот глянь на эту дорогу. Что от нее осталось. А ведь был какой сибирский путь. Словом гибнет бывший сибирский великий тракт. А ведь он служил справно России долгие века. В мире все в движении, ибо мир живет по законам диалектики. По одному его закону отрицание отрицания гибли целые цивилизации. Под действием этого закона все и вся живут и в России. Не стал исключением и это великое творение – сибирский тракт. А ведь нет в мире ничего более грандиозного, чем этот путь, длинною в четверть земной суши. Ноне Россия, как Империя, стоит на краю гибели старого отжившего самодержавия, так что она вот-вот испустит свой имперский дух, дух гниения и разложения. Не зная этого закона, закона отрицание отрицания, – а действие его неотвратимо – бывшие дворяне из тех, кто победнее, как Достоевский, Бунин, пустят слезы крокодиловые, как стремительно все рушится вокруг них после отмены рабства в России. А уж как они зальются слезами, когда случится вторая революция в России. А уж она на пороге. Время Романовых прошло. Грядет власть капитала. Правда, здесь большевики попытаются всунуть якобы социализм, но это будет короткий антракт, разыгравшейся для народа драмы. Но социализм – тоже рабство. Права дадут народу – и это очередная драма. Ведь вернувшийся к власти капитал все эти права – они еще по инерции будут записаны, как закон, но все это будет только на бумаге. На деле все права будут запрещены. Нет, они есть, но за них теперь надо бороться. Но как? Народ не научили этому ни рабство царское, не научит и социализм Советов. Мы свою очередь капитализма все равно выстоим. Ведь только капитализм принесет России капитал. А он, капитал, может возникнуть, если ты сможешь законно обворовать народ. Как говорится, с миру по нитке – вот тебе и капитал. Вот и у меня – откуда капитал? Я из рубля, добытого на приисках золота, рабочему отдаю только тридцать копеек. И все это по закону. Надо, чтобы поднялись не только рабочие Ленского прииска, где был применен царский указ – расстрел! А надо, чтобы поднялись все прииски России, чтобы изменить этот грабительский царский закон. Но такой же закон утвердит и власть капитала. И вновь нужна борьба, чтобы я отдавал рабочему не 30, а хотя бы 50 или 70 копеек из принесенного рабочими рубля в виде золота. Вот о чем должны писать Достоевские, а не о «бесах», могущих прийти к власти. Они придут – триста лет рабства их заставят прийти. И их некому остановить. Ведь они – порождение рабства. Согласись бы тот царь с декабристами, ноне могли тихо жить, как живет королевская Англия. А то ведь придет человек в виде вашего атамана Пугачева и старая Россия окажется у позорного столба…

Логически завершенная речь моего спутника знаменитого, похоже, меня укачала. Я обратился к дороге. И только теперь я заметил, что вдоль тракта стоят одинокие, как в карауле, омертвевшие деревья, напоминая бородатых солдат, которых забыли сменить, Черные без сучьев стоят мертвые силуэты деревьев, навевая кладбищенскую грусть. Встречались огромные стволы, разбитые грозой или лопнувшие от мороза деревья. Пустыня глазницами дуплов с укором наблюдает за нами. Иной раз тишину оживит одинокий голос ворона, сидевшего на обугленной вершине некогда могучего ствола, оглашая окрестности звуками скрипучего дерева.

– А вот, если этот ворон прожил триста лет, как бывает с ними, то он видел, как по этой тогдашне тропе уходили на восток твои, Яков, предки-землепроходцы.

Может здесь в дороге я осознал все величие России, образ которой так врезался в мое сознание, что я уже никогда не смог порвать с ней связи, чувствуя, что здесь мои русские и казачьи корни. Вот поэтому-то я и не оставил свою Родину – не ушел в эмиграцию.

Моему восторгу от увиденного не было предела.

– Эта бескрайность и пустынность завораживает меня, – крикнул я, – ибо мы несемся по тропе предков.

– Да, мальчик, именно так! Триста лет тому назад твои предки прошли по этой тропе. И ворон это засвидетельствовал. Он здесь страж времени. По этому тракту некогда несся в тройке почтовой и наш А. Чехов. Он в повести «Сахалин» красочно описал этот тракт. Ведь здесь, бывало, сшибались и тройки меж собою. По этому тракту когда-то скакала вся свита цесаревича в столицу, после того, как наследник вбил во Владивостоке золотой костыль в начало стройки великой железнодорожной магистрали века. А ноне железная дорога идет параллельно почти тракту, хотя местами они сильно расходятся. Да, родственники твои, староверы, не сняли с тебя царский крестик, которым тебя посвятили в казаки.

– Все это я помню смутно. Но запомнился блеск золота и пение хоров в Соборе.

– По тюрски «ата», по-моему, означает «отец». Так что атаман – это выходит «человек-отец». Атаман ваш – для вас, казаков, отец.

– Еще какой! Он строже отца родного. Он для нас закон справедливости. Только от него мы узнаем всю правду жизни.

Мы помолчали.

– Вот она, дорога! Она бежит и бежит. И она всегда впереди тебя бежит. Ты, Яков, хочешь выбрать дорогу своей профессией, став путешественником. Помни, любая дорога всегда и везде ведет только вперед!

– А я знаю, что дорога привела меня к школе, а далее – к развалинам. Дядя мне много говорил о развалинах монастыря. Я дал ему слово, что за годы гимназии что-то узнаю из истории этих развалин, – горячо заговорил я.

– Вот это верный путь. Ты узнаешь начало той нити, которая приведет тебя к раскрытию тайны истории развалин и твоей станицы. А заодно и о своих предках. Что ж, пусть это будет твоим первым открытием, какими славились твои предки-казаки. А часовенку на месте развалин, мы поставим сообща. Идет!…По рукам!

Среди множества бед, которые обрушатся на меня, я буду помнить то, о чем дал слово.

Давший слово – крепись…

3

Гимназия меня, чужака, приняла неприветливо. В классе все городские, а потому меня, провинциала, встретили настороженно. Да и я сам, чувствуя напряженность в классе, похоже, выглядел со стороны неким птенцом хищной птицы, выпавшим из гнезда. Так что я был готов, как тот птенец, клеваться, кусаться и отбиваться всем, чем только можно, от недругов, попытавшихся физически ограничить мою свободу. Насупившись, я сел на первую же свободную парту.

– Денис, надо проверить чужачка. Ты уж поиграй с ним в казаки-разбойники, – крикнули с задней парты, где находилась, как я потом узнаю, Камчатка – место для избранных в классе.

Плотный с вида, вертлявый, невысокого роста Денис, как то несмело попытался вызвать меня на разговор. Стал строить передо мною рожи. Это не сработало. Тогда он на перемене попытался устроить со мною потасовку. Похоже, у него давно руки чесались на это. Но и здесь у него неудача. Я не обращал на него никакого внимания. А он, как я позже узнал, числился, если можно так сказать, внештатным козлом отпущения в классе. Однако со мною у него что-то не пошло, но класс требовал продолжение. А спектакль что-то не получался у Дениса. Неудачная забава, похоже, затянулась так, что вскоре классу надоело. Я тоже изрядно устал от этой нервотрепки в течение нескольких дней. Меня это сильно огорчало, порою просто до слез. Сказать об этом надсмотрщику – я не мог. Я не мог ни на кого жаловаться. Да и вообще, я сюда пришел не за этим – я пришел учиться. А, значит, терпеть. Да и судьба тех, кто жаловался, как окажется, была незавидной. Так мне дали сразу понять. Ведь класс всегда будет прав. А всего хуже было то, что я, будучи вспыльчивым от природы, – это наша казачья черта – начинал быстро сердиться, а в сердцах мог наговорить всякие грубости, а это только подливало масло в огонь. Это уже забавляло моих мучителей, видя, что я вести себя по-городскому не умею, а потому грубости мои, как мне показалось, получались пошло. А это только вызывало взрыв хохота в классе. Словом, они их просто забавляли, эти мои грубости. Однако, их смех, шутки почему-то придавали мне только твердости духа. Да, дерзости мои выходили за грань дозволенного, но я был вынужден огрызаться, как загнанный зверёк Я не стал для них козлом отпущения, как я понял, требовал класс. А играть в казака-разбойника я отверг с таким гневом, что подвернись мне сейчас Денис – ему бы несдобровать. Но и класс так просто не сдавался. Он настойчиво требовал от Дениса каких-то действий. Ведь словесная атака его на меня сорвалась. Как-то на перемене Денис открыто бросился на меня. Смотрю, дверь закрыли и все встали вокруг нас кружком. Рыжий Денис бросился на меня, схватил меня за пуговицу на мундире и рванул меня на себя. Пуговица с треском оторвалась. Я схватил его руку с моей пуговицей и сжал ее так, что пуговица выпала на пол звонко.

– Тебе все же придется стать, как положено новичку, козлом отпущения, – задыхаясь от злости, проворчал Денис.

Так мы долго стояли и смотрели друг на друга. Но в тот момент, когда я наклонился за пуговицей, он схватил с доски сухую, набитую пылью мела тряпку и с отчаянием бросил в меня. Я поймал ее и с зажатой в руке тряпкой двинулся на него. Он рванул к двери ив тот миг, как я запустил в него тряпку, дверь широко распахнулась и навстречу летящей тряпки возмездия вошла учитель русского языка. Денис же юркнул под ее рукой – и был таков. Теперь он был за ее спиной. Замешательство было недолгим. Грузная учительница довольно быстро пришла в себя. Видно осознание случившегося тут же посетило ее..Я бросился поднимать упавшие ее очки. Одно из толстых стекол выпало из оправы очков. Так завершилась развязка моих отношений с классом.

Учитель одел без одного стекла очки и как ни в чем ни бывало прошел к столу.

– Кто этот рыцарь, что развязал бойню. А может быть это был Дон-Кихот, отстоявший свою честь? – подслеповато глядя на меня одним большим навыкате глазом, что без стекла, проговорила мягким голосом учительница.

– Это не рыцарь, а казак, – ехидно крикнул Ефимка с «Камчатки». Тонкий и длинный, как глиста, конопатый парень.

– Казак! Вот он каков потомок Ермака. Знаю, знаю. У вас, что ни казак, то атаман. Я рада видеть казака в деле. Видать ему не легко пришлось от вас всех отбиваться. На лице моем видно, что было целое побоище. А где Денис? – Тут она вытащила за ухо его из-за своей спины. – Ты был козлом отпущения? Вижу – был. Не завидная, я скажу, должность шута. Не так ли? А кто же все это затеял?