Полная версия
Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника
Солируют в лесной какофонии попугаи всех видов и пород, которые только водятся в сельве, и маленькие чёрные мартышки со сморщенными старческими мордочками. Эти хористы перекрывают всех – они вопят, кричат, орут, скрипят так, что хочется закрыть уши ладонями и самому завопить: «А-а-а-а!» Или сжечь сельву из огнемётов. Или залить эти заросшие лесами болота каким-нибудь боевым отравляющим газом. Ипритом, например. Вернуть тишину. Хоть на миг.
Трудно, невозможно представить ситуацию, в которой подобные звуки могли бы усладить чей-либо слух.
Но вот с Петей Завадским однажды случилось. Наслаждался он попугайскими восходящими октавами. Откровенно млел, внимая воплям милых птичек, и не было тогда для него музыки приятнее.
Тогда Петя стоял у обширного, в три человеческих обхвата, ствола каобы, а солдатики, полувзводом выстроившиеся напротив, опирались на свои М-16. В их глазах читалось сожаление и разочарование, какое посещает шакалов, когда лев уносит загнанную ими добычу. Наверху, в могучей кроне дерева, панически и заполошно орали попугаи. Петя, задрав голову, слушал и улыбался. «Убирайтесь быстрее, вы, идиот, – зло прошипел ему лейтенант. – Вон, за вами машина подошла. Идите же, мне их долго не удержать!»
Но Петя, не отрываясь, внимал песням попугаев, глупо улыбался и стоял на месте соляным столбом. Наконец из машины вышел Страйкер, крепко взял его за локоть и сильно встряхнул. Петя проснулся.
* * *А началось всё в Мехико, в кабинете заведующего бюро Агентства, где заведующий Петя попивал свой утренний кофе и смотрел новости на американском информационном канале. Там он и услышал о готовящихся в Сальвадоре первых за десять лет гражданской войны и демократических, по уверениям американцев, выборах нового президента. Американцы не стеснялись, называя эти будущие выборы ещё и «транспарентными», «честными» и «представительными». Конечно, Петя делил все их комментарии на семнадцать, особенно в той части, где говорилось о демократии. «Эскадроны смерти» там ещё никто не отменял. Но шальная мысль о поездке в закрытый для «красных» Сальвадор посетила его уже тогда. «Легально они меня не пустят, – рассуждал взволнованный смелостью своей идеи Петя, расхаживая по кабинету. – У них конституция запрещает въезд советских. А нелегально? Через Гватемалу? Нет, в Гватемале такая же гадость. Нелегально не пройти. Нет, не пройти! Да и скандал может получиться… Но легально надо попробовать! Для начала через посольство».
Располагалось посольство Сальвадора в маленьком, аккуратном особнячке порфирианских времён, в тихом, богемном районе Мехико. Петя с трудом отыскал его на тенистой короткой улочке среди пары десятков других, таких же аккуратных, белых особнячков. Собираясь туда, он, разумеется, поспрашивал знакомых, мексиканцев и русских. Навёл справки. И вызнал главное – посол был поэтом. Издавал за свой счёт сборники стихов и дарил их знакомым. А, значит, был способен на неординарные решения и жесты. И чем чёрт не шутит…
Неожиданно высокий для сальвадорца, сутулый, с копной седых волос, распадающихся на прямой пробор, очень похожий на Марка Твена, посол крутил в длинных пальцах советский паспорт. Отворотившись от пытливых Петиных глаз, смотрел в окно, в крошечный посольский садик. Вздыхал.
Посол думал. Очевидно, о том, каким боком выйдет ему вся эта история, если он поставит визу на розовую страницу этого бесстыдно красного паспорта. Думал он долго. Петя заподозревал, что пришёл зря.
Наконец, посол медленно, притормаживая на каждом слоге, произнёс:
– А знаете, что, сеньор русский, визу вы получите! Всё равно, я давно решил остаться здесь, в Мексике… Всё равно, новый президент меня уволит… И пенсии мне, всё равно, не видать… Так что я теряю? Ничего я не теряю. Зато напоследок пошлю им русского журналиста… Это будет достойный уход.
Посол вынул из сейфа большую печать. Старательно подышав на неё, вдавил в свободную страницу. Проставил дату и расписался.
– Двести песо или двадцать долларов, как хотите, – сказал он, протягивая Пете паспорт. – Но учтите, вас могут не пустить и с этой визой. Строго говоря, она противозаконна… Однако пусть вам повезёт!
Дело было сделано. Оставалось только получить «добро» из Москвы. Но и там всё решилось непривычно легко и быстро – перестройка! Петя полетел в Сальвадор, переполненный предвкушениями успеха и ожиданиями приключений.
Приключения он нашёл. Почти сразу же, по прилёту.
В международном аэропорту Сан-Сальвадора с прибытием Пети началась суета с беготнёй. Чиновник паспортного контроля, маленький и худосочный, рассматривал Петину въездную визу, как мину, снабжённую хитрым взрывателем: долго и с ужасом. Потом он побледнел, отбросил паспорт и принялся панически жать на кнопку вызова под крышкой стола. На тревожные звонки прибежали офицер и два солдата. Все заполошно дышали. Офицер был поджарым и злым. Он считал ниже своего достоинства бегать и торопиться на людях. Солдаты озирались, тискали цевьё автоматических винтовок и грозно хмурились.
Весь огромный зал прилёта смотрел в их сторону.
– В чём дело, Лариос? Где пожар? – Недовольно и строго вопросил офицер.
– Да, вот, сеньор теньенте, посмотрите, – несчастный Лариос подвинул двумя пальцами Петин паспорт и тут же отдёрнул руку.
Поджарый офицер вертел красную книжицу в пальцах, внимательно сличал фотографию с оригиналом, звонко хлопал обложкой по раскрытой ладони. Думал. Похоже, сальвадорцы просто обожают это занятие.
– Вы действительно русский? – Уточнил он. Интонацией в уточнение закладывался совершенно иной смысл. «Вы действительно такой идиот?» – Спрашивал лейтенант.
Петя утвердительно кивнул, рассудив, что офицер был абсолютно прав по обоим пунктам.
– Зачем вы приехали в Сальвадор?
– Журналист. На выборы.
Петя был лапидарен и говорил, раздельно и чётко произнося гласные. Хотелось быть правильно понятым. Ситуация, и в самом деле, нуждалась в ясности, ибо с каждой минутой становилась всё более двусмысленной.
Лейтенант ещё немного помолчал, очевидно, додумывая кончик какой-то мысли. Наконец, принял решение.
– Лариос, отнесите это полковнику, – он протянул паспорт чиновнику и обратился к солдатам:
– Вы двое остаётесь здесь. И смотреть в оба, hijos’e puta!
Лариос опрометью бросился вглубь аэропорта, размахивая паспортом и что-то вереща на бегу. Солдаты переместились ближе к Пете и встали по обе стороны от него. Лейтенант, окинув эту картину одобрительным взглядом, покинул сцену. Он оказался не по чину мудрым и осторожным, этот лейтенант.
Перед никелированным барьером паспортного контроля, за которым стоял под караулом Петя, потихоньку собиралась толпа. Публика молча, пристально и чуть брезгливо разглядывала русского. Как в зоопарке у вольера с каким-нибудь диковинным зверем или занятным уродцем. Со слоном, у которого выросло два хобота, к примеру. Петя чувствовал себя очень неуютно под этими взглядами, будто прыгала по нему стая кусачих блох, а стряхнуть их не получалось – руки связаны.
Вдруг глухой гул аэропорта и тяжёлое молчание толпы перекрыл визгливый, истеричный женский голос: «Красные, вон из Сальвадора! Нечистая! Дьяволы! Они пожрут наших детей!»
Кричала молодая красивая дама в элегантном белом брючном костюме. Аскетичное лицо сведено судорогой. Горящие глаза фанатички. Дама подпрыгивала на месте и целилась указательным пальцем в Петю. Полы белого пиджака распахнулись, изумрудная блузка выпросталась из брюк. Она не замечала ничего. Чёрная ненависть клокотала в ней. Чёрная, праведная и святая. Дама пришла в неистовство. Она уже камлала, зациклившись на одной фразе: «Смерть русским! Смерть русским!»
Толпа, надвигаясь на барьер, вторила ей грозным и ритмичным рокотом.
Солдаты заволновались, выставили перед собой винтовки, закричали. Но их слабые голоса потонули в прибойном грохоте накатывавшей на Петю людской злобы. И лишь один крик, держащийся на ноте безумия, возвышался, витал над этим грозящим сорваться в шторм морем: «Смерть русским!» Дама вздымала руки, из глаз её летели молнии, обесцвеченные под голливудский эталон волосы, наэлектризовавшись, сыпали искрами.
Эта Пифия в экстазе походила на богиню французской революции, на Марианну с полотен Эжена Делакруа. Разумеется, не столь оголённую. Но толпа, тем не менее, была готова ринуться за ней куда угодно.
Пете сделалось неприятно и страшно. Расстроился Петя, огорошенный такой ненавистью к своей персоне. Если это начало, – думал он, – что же будет дальше? Может, пока не поздно, рвануть обратно? Работы, ведь, не получится. Как работать с разгневанным стадом на хвосте? Невозможно. Ухондокают ещё! Растопчут! В навоз размажут!
Тут из затемнённых служебных коридоров аэропорта появился невысокий, черноволосый полковник с моложавым, весёлым лицом. Постоял в сторонке, полюбовался происходящим, отставив ножку и довольно улыбаясь. Налюбовавшись, махнул рукой солдатам, и те повели Петю из зала прилёта в тёмную утробу здания.
Полковник оказался начальником департамента печати министерства обороны, о нём с превеликим почтением говорил Пете сальвадорский посол в Мехико. По словам посла, страшнее полковника Теофило Родригеса не было человека во всей милитаристской машине сальвадорской хунты. Полковник, де, жесток и строг, суров и коварен безмерно. Однако обойти его невозможно – только он подписывает аккредитации иностранным журналистам. А без аккредитации дойдёшь лишь до первого патруля. Если, конечно, патруль сам не явится за тобой по наводке портье или официанта, или таксиста, или продавца газет…
– Ага, значит, дядюшка решил-таки остаться в Мексике, – радостно произнёс ужасный полковник Родригес, усаживая Петю в удобное глубокое кресло с высокими подлокотниками. – Кофе?
Петя, ожидавший застенков, пыток и заплечных дел мастеров, растерянно кивнул. Потом поправился:
– Кофе, пожалуйста… Какой дядюшка?
– Сальвадор – страна маленькая, мы тут все между собой родственники, – объяснял полковник, не меняя радостного своего тона. – Старый дурак наш посол в Мексике – муж моей двоюродной тётки. Если он прислал на выборы русского журналиста, значит, возвращаться не собирается. За такие шутки ему здесь, несмотря на возраст и поэтический дар, наложат по первое число…
В дверях кабинета появился и замер солдат с тонким, нервным лицом студента, издёрганного академическими задолженностями. На серебряном подносе, который он держал перед собой, дымились две чашечки кофе.
– Рекомендую, – полковник широким, гостеприимным жестом повёл рукой в сторону солдата с подносом. – Единственное, что хорошо умеет делать рядовой Бустаманте, это варить кофе. Сам учил. Попробуйте.
– Вообще-то, дон Ромуло ни при чём, – счёл нужным вступиться за посла Петя и поднёс чашку к губам. – Я его, фактически, принудил дать визу. Замечательный кофе! поздравляю, полковник!
– Да не визу он вам дал, сеньор, э-э-э, Савадски, – полковник улыбался открыто и доброжелательно.
Дальнейший смысл сказанного плохо увязывался и с этой улыбкой, и с общей атмосферой сердечности, царившей в кабинете. Петя запутался.
– Выдал он вам кучу проблем со здоровьем, – говорил полковник Теофило Родригес. – А мне – огромную головную боль. Признаться, я самолично с большим удовольствием выпорол бы дядюшку и посадил его на недельку-другую в камеру к макакам из этого партизанского зверинца, Фронта Фарабундо Марти, чтобы проняло…
Полковник поднялся и прошёлся по кабинету, заложив руки за спину, отчего сразу стал похожим на кого-то из персонажей диснеевских мультиков. Но не на Микки Мауса, это точно. Петя напряжённо вспоминал, и никак не мог вспомнить, на кого походил полковник.
– Через полчаса, сеньор Савадски, вся столица будет знать о вашем прибытии. Через час за вами начнут охоту «эскадроны смерти», уважаемый сеньор. А часа через два – три они вас грохнут… Непременно грохнут. Зачем мне это?
Полковник остановился напротив кресла, в котором утопал Петя, и ритмично закачался с пятки на носок, держа руки по-прежнему за спиной. «А сейчас «Великолепная семерка», Юл Бриннер?» – Отвлёкся Петя на новую задачку.
– Представляете заголовки: «Сальвадорские «эскадроны» убили журналиста!», «На выборах в Сальвадоре убит журналист!»? Всем будет наплевать, что вы русский… И как прикажете после этого демонстрировать миру демократический характер нашего мероприятия?
Петя сделал протестующий жест рукой, собираясь сообщить полковнику, что не такая уж куропатка он, Пётр Завадский. Не так-то легко позволит он грохнуть себя. В конце концов, у него за плечами опыт военного корреспондента на гражданской войне в Рагуа! А это, между прочим, ого-го, какой опыт! Однако прервать свой монолог полковник не позволил:
– Послушайте, сеньор, может быть, вы улетите обратно? Мы купим вам билет в первый класс… Самолёт в Мехико через три часа. Посидите здесь, в баре, перекусите, выпьете за счёт министерства обороны Сальвадора, а? Совсем неплохой вариант. Серьёзно…
Петя отрицательно мотнул головой, позабыв, что ещё несколько минут назад и сам склонялся к этой мысли. Но сейчас он думал по-другому. Озверевшая ли толпа в зале прилёта заставляла его упрямиться, а, может, неожиданное радушие сальвадорского полковника вызвало в нём чувство протеста – он и сам не мог толком объяснить. Но решение принял железное – оставаться. Иначе, зачем тогда он, Петя, затевал всю эту катавасию с визой и с запросами в Москву? Чтобы бездарно провести три часа в транзитной зоне международного аэропорта Илопанго и улететь обратно, не солоно хлебавши? Ерунда! Он пройдёт в город, и никто его не грохнет!
Полковник, уловив Петино настроение, уже не улыбался, а вздыхал.
Но Петя закусил удила и мчался, не разбирая улыбок и вздохов. С ним так бывало: захотелось чего-то – вынь и положь! Сразу! Немедленно! Плевать на всё! Говорите, что угодно! Даёшь Сан-Сальвадор и точка!
– Писать об этих выборах мне, всё равно, придётся, mi coronel, – сказал Петя резко, ввернув армейское обращение в последний момент, чтобы хоть немного сгладить эту резкость. – Если не впустите меня в страну, то напишу, как и почему не пустили. Вот и будет вам «демократический характер» на весь мир…
– Вы немного преувеличиваете мощь своего пера, сеньор, – усмехнулся полковник, вновь сделавшись весёлым. Он прекрасно понимал, что Петя, в любом случае, не напишет ничего хорошего о сальвадорском антикоммунистическом режиме, десять лет ведущем гражданскую войну в собственной стране. Но полковник хотел избежать скандала. А не пустить сейчас этого упёртого русского, означало шум и нудный вой в левой прессе Латинской Америки. В то же время, если «эскадроны», и в самом деле, грохнут дурака, то и тут скандала и воя не избежать. Неизвестно, какой окажется громче.
Полковник Родригес задумался, прикидывая разные варианты Петиной судьбы. Наконец, придумал и развеселился ещё больше.
– Вот что, сеньор Савадски, вы станете голландцем, – торжественно сообщил он Пете. – Могу же я, чёрт возьми, ошибиться и написать на вашей корреспондентской карточке не ту страну. Голландца не тронут. Да и голландский в Сальвадоре – всё равно, что древнееврейский. Разве что найдётся какой-нибудь полупомешанный профессор университета, разбирающийся в нём. Но у «эскадронов» не будет времени на поиски психов. Выборы послезавтра, участки закрываются в девять вечера. В одиннадцать я устрою вам интервью с нашим кандидатом. Ждать результатов, нужды нет – наш всё равно победит. В час ночи вы улетаете в Мехико. Ну, как?
* * *Голландец из Пети получился, разумеется, никакой. К тому времени ему довелось всего лишь пару раз побывать в Амстердаме транзитом – полдня и ночь. Поэтому поддержать беседу о стране он мог, только опираясь на полотна Рембрандта и других представителей голландской школы живописи. Правда, вспоминались они с трудом. Страноведческие разговоры на более современные темы вынужденно крутились вокруг квартала Красных фонарей и каналов. Ничего другого об Амстердаме в Петиной памяти не отложилось, как он ни напрягался.
Впрочем, никто особенно и не настаивал на деталях – у большинства собеседников воспоминания о Голландии сводились всё к тем же сакральным местам. Да и Петя быстро освоил технику переключения: если разговор уносило в Харлем или Гаагу, или ещё куда-нибудь в сторону, он быстро начинал грезить вслух о широких витринах, за стеклом которых демонстрировали себя потрясающие дамы. И разбежавшиеся по карте страны помыслы немедленно возвращались в этот ностальгический уголок Амстердама, где у каждого жило своё, неповторимое, воспоминание.
Все иностранные журналисты обитали в одном отеле в самом центре Сан-Сальвадора, неподалёку от кафедрального собора, и вечерами развлекались единственно доступным в ту пору образом: опустошали гостиничный бар. Несмотря на предвыборную кампанию, несмотря на переговорный процесс между левыми повстанцами и правительством, в Сан-Сальвадоре ночами стреляли, по улицам города носились японские пикапы, набитые вооруженными людьми с неясными, но буйными желаниями. Люди эти, предположительно, были идейными борцами из народа, дёргавшими сорняки левацкой крамолы. Поговаривали, что возмущённый народ изображали переодетые в гражданское солдаты спецподразделений. Говорили ещё, что этот десант на «тойотах», на самом деле, свезённые со всей страны «эскадроны смерти», которые агитировали за правильное голосование в день народного волеизъявления. Знающие люди не советовали по вечерам высовывать нос из отеля, утверждая, что при виде иностранца идеология этих борцов неизбежно подавлялась низменными инстинктами грабежа. Запросто могли и шлёпнуть, уловив нежелание добровольно отдать всё.
К концу светового дня корреспондентская братия стремилась укрыться за стенами родного монастыря. Гостиничный бар начинал заполняться с пяти вечера, гудел голосами, пропитывался клубами табачного дыма и тяжёлым запахом множества человеческих тел, собранных в небольшом и душном помещении. Петя попал сюда в первый же вечер и был сразу принят, как свой. Пресс-карточка, болтавшаяся на жёстком шнурке цвета хаки, добытом, скорее всего, из солдатских ботинок, служила здесь рекомендательным письмом.
Лишняя информация плавала в спёртом воздухе бара вместе с дымом, перемешивалась с ним и зависала клубами над столиками. У каждого журналиста в поездках накапливаются целые пласты впечатлений, которые никогда и никуда не войдут и ни в один материал не лягут. Ими щедро делились с коллегами, преподнося, как правило, в качестве аргументов в бесконечных спорах и дискуссиях по любому поводу и конкретных примеров, подтверждающих общие мысли. Петя узнал для себя много нового и о Сальвадоре, и об официальной партии АРЕНА, которой было предначертано выиграть эти выборы, и об «эскадронах», и о партизанских лидерах, и об ужасающей нищете и безысходности сальвадорской жизни. Типично центральноамериканский замес, жестокий, циничный, кровавый и бесчеловечный.
Там же, в баре, ближе к завершению этих первых посиделок Петино инкогнито было взломано самым бесцеремонным образом. Страйкер Мак-Грегори, корреспондент «Ньюсуика» в Мехико, вдруг подсел за столик, где Петя внимал полупьяным рассуждениям какого-то шведа. Размазывая пальцем грязную лужу, натёкшую на столешницу с запотевших стаканов, швед бубнил со слезой в голосе: «Не знаю, как можно так жить, Питер… Так нельзя жить, как живут эти люди… Мы в Швеции устроим революцию, заставь нас жить так, как живут эти люди, Питер…» Петя не заметил, как подошёл Страйкер, – заворожённо следил за поросшим мелким рыжим волосом пальцем шведа – тот выводил солнечную свастику, замкнутую в круг. Швед явно пытался вложить в свой шедевр некую мысль. Очень неясную.
– Ага, Пьотр, вот мы и встретились! – Обрадованно воскликнул Страйкер и прихлопнул Петю по плечу, посмотрел на карточку. – Ого, да ты стал голландцем! Питер Ван-Рейн? Брат Рембрандта?
Страйкер искренне веселился.
– Послушай, ты, американец… Невозможно жить… – попытался вклиниться пьяный солнцепоклонник, но его не слушали. Страйкер продолжал потешаться над эрзац-голландцем. Пете сделалось досадно. Никогда он не приятельствовал с этим Мак-Грегори, водку не пил и о женщинах не разговаривал. Так какого чёрта! Нашёл себе объект для веселья!
– Ничего, кроме этого имени, полковнику Теофило Родригесу о Нидерландах не известно. Плохо вы его в своих Вест-Пойнтах обучали, – отозвался Петя, всем своим видом показывая, что не расположен к шуткам. Обиделся.
Страйкер смущённо закашлялся.
– Ну, не стоит обижаться, коллега. Согласись, ситуация, всё же, не совсем обычная, – примирительно сказал он. – Кстати о безопасности, мы с товарищами завтра поедем кататься по стране. Хочешь, присоединяйся. С нами тебе будет легче, да и не тронут с нами…
Страйкер предполагал прокатиться по департаменту Санта-Ана, который считал одним из самых проблематичных и партизанских. Пете было всё равно – собственного плана у него не было, и он полностью доверился Мак-Грегори, не раз и не два бывавшему в Сальвадоре. В Санта-Ана? Отчего бы и не туда? Едем в Санта-Ана!
Однако с утра завозились, случилась какая-то накладка с машиной, которую Мак-Грегори арендовал у военных, и, в результате, поехали в департамент Кускатлан, расположенный гораздо ближе к столице. В Санта-Ану отправились в день голосования. После первой поездки Петя решил не менять команду. Ездить по стране в одиночку, всё равно, запрещалось, а с американцами в их военном джипе с выложенной медицинским пластырем надписью «Пресса» на лобовом стекле было действительно надёжнее. Да и Страйкер хорошо знал Сальвадор и прекрасно ориентировался в обстановке, что значительно облегчало работу. Впрочем, Петя не вынашивал каких-то особых задумок, ему, и в самом деле, было наплевать, в какую сторону ехать.
В Санта-Ану отправились рано, в седьмом часу утра. Сначала двигались по старому Панамериканскому шоссе на северо-запад, потом Страйкер, сидевший за рулём, свернул на ухабистый, раздолбанный тракторами просёлок с редкими асфальтовыми блямбами, оставшимися от некогда цельного покрытия. Дороги были пустынны, если не считать военных грузовиков, да стоящих у контрольных пунктов бронетранспортёров с тонкими хоботками пулемётных стволов. Цвет хаки, в который они были выкрашены, внушал безотчётную тревогу и беспокойство. На полях, пёстрыми лентами тянувшихся вдоль просёлка, тут и там сверкали под солнцем белые рубахи крестьян. Некоторое оживление наблюдалось и во встречавшихся по пути хуторах и деревеньках – принаряженные жители тянулись по обочинам, радостно размахивая руками над головой при виде машины.
Неразговорчивый и меланхоличный Билл Кински, второй репортёр, которого прозвали, конечно же, Клаусом, сидел сзади рядом с Петей и размеренно, сосредоточенно жевал резинку. На его худом лице вспухали мощные жгуты желваков. Такие же Петя видел в детстве на плоских щеках коров в бабушкиной деревне Ново-Торбеево. Кински жевал резинку всегда. Ещё накануне Петя заподозрил, что Клаус так и родился – с резинкой во рту. Зато журнальный фотограф Чарли Уинпорт, или просто Уин, маленький и вертлявый, работал языком за двоих. Или за троих. Он расположился спереди, рядом со Страйкером, крутился на сидении и, не закрывая рта, молол всякую чушь. Сначала Петя честно пытался следить за логикой его разглагольствований, но потом бросил это пустое занятие, отвечал односложно и часто невпопад. Страйкер тоже молчал, лишь изредка прерывая болтовню Уина, чтобы информировать о местах, которые они проезжали.
«Справа, километрах в трёх, археологическая зона Сан-Андрес, – говорил Страйкер с интонациями заправского гида. – Там пирамиды наподобие тех, что оставили тольтеки в Мексике. Они ведь сюда тоже пришли, тольтеки. Выгнали майя, заняли их города и осели…»
«А вон там Коатепеке, – показывал он на деревеньку у самого подножия низких гор. – В прошлом году, весной, здесь несколько дней шли сильные столкновения с герильей, с Фарабундо Марти…»
К полудню их джип въехал в большое селение со старой церковью на площади и пыльными, чахлыми кустами по её периметру. В кустах прятались худые чёрные свиньи – они лежали в редкой тени, зарывшись по уши в серую пыль, и похрюкивали в приступах блаженства. В селении стояла звенящая жара, глинобитные стены домов и булыжники мостовой плавились под ослепительно белым солнцем, которое обесцвечивало всё вокруг – и пропылённую листву на площади, и выгоревшую, блеклую голубизну церковного купола, и грязные черепичные крыши, и обвисшие, замершие в безветрии флаги над крыльцом мэрии. На площади и вливающихся в неё улицах не было ни души. Воздух плавился жидким стеклом, казался тяжёлым и тягучим.
Не хотелось выходить из-под автомобильного кондиционера. Но они вышли. Быстрым шагом пересекли площадь и устроились под ветхим брезентом какой-то забегаловки. Под брезентом, несмотря на тень, было душно. Раздражающе нудно жужжали бронзовые мухи. Уин завёл пространное рассуждение о том, что жара и сиеста – главные причины латиноамериканской экономической и социальной отсталости. Его опять никто не слушал. У Пети слипались глаза, и голос Уина скоро стал сливаться с зудением мух. Потом появился заспанный официант с помятым лицом, и они заказали холодного, очень холодного, просто ледяного пива. Клаус, всё также меланхолично пережёвывая резинку, поднялся и отправился в мэрию – искать кого-нибудь. Он спокойно и ровно шёл через площадь, высокий, несуразный и равнодушный. Длинно сплёвывал на булыжники. Было видно, как слюна обволакивается пылью и скатывается в крупные и мелкие шарики.