Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

Эти праздники, вернее, эти ощущения праздника, закончились вместе с детством. Нет, раньше. Они закончились, когда, по хрущёвской программе ускоренного строительства жилья, семья переехала в малогабаритные хоромы в тмутаракань, на дальнюю оконечность Хорошёвского шоссе, под Серебряный бор, в местность, которая звалась 76-й квартал. С тех самых пор Петя смотрел праздники только по телевизору. Мама варила кофе и пекла сладкие пироги, в квартире появлялись запахи, похожие на благоухания булочной на Васильевской. Пете делалось грустно. Но квартира была светлой, с балкона просматривался огромный двор, образованный каре пятиэтажек, а у Пети появилась своя собственная, хоть и малюсенькая, комната. И он, в конце концов, смирился с потерей праздничных ощущений.

Наверное, по какому-то, ещё пока не открытому, всемирному закону сбалансированности бытия, судьба впоследствии решила компенсировать ему эту потерю. Или вознаградить за смирение и безропотность, с которыми Петя принял её. Правда, он окончил школу с весьма скромными успехами, пролоботрясничал и не поступил в институт. Тут уж судьба, видно, оказалась бессильной, дала осечку на лени и легкомыслии. Потом были армия, поступление на переводческий факультет московского инъяза, учёба без срывов, без академических отпусков, отчислений и восстановлений; были стройотряды и комитет комсомола, отмеченный комиссией диплом… И всё это время судьба не прекращала дарить Петю ласками и улыбаться ему в тридцать два зуба.

Особенно призывную и соблазнительную гримасу изобразила она, встретив Петю на пороге большой жизни. Как-то сразу и беспроблемно повезло ему попасть в очередь на закалку характера и подготовку к зарубежным стрессам. В Советском Союзе очереди возникали моментально и повсеместно, по любому поводу и без повода тоже. Скажем, за картошкой. Но были такие, куда и встать-то уже считалось удачей – с ночи записывались и «чернильным» карандашом номер на ладошке рисовали. За итальянскими осенними сапогами, к примеру. Очередь же за границу была, и вообще, избранной. Даже хвост на покупку автомобиля не мог с ней сравниться, даже списки желающих приобрести жилищный кооператив. Ставили туда тихо и незаметно, без шума и чернильных номеров. Попасть в жидкие ряды «выездных» означало получить от судьбы поцелуй взасос.

Давний и совсем не закадычный приятель Петиного отца работал в Агентстве зарубежной печати «Вести», единственном в СССР механизме внешнеполитической пропаганды и информации. Агентство имело свои бюро и представительства в 140 странах, где сотни зарубежных корреспондентов и редакторов скрипели перьями и суетились во славу советского строя. Потому Агентство считалось местом редким по сочетанию перспектив, элитным, «выездным». Пределом мечтаний. Естественно, для человека «с улицы» было оно недостижимым. Полностью и безоговорочно «блатным» было Агентство. Устраивали в него «своих» по родству, по знакомству, по рекомендации сверху – «по блату». Сама Галина Брежнева, дочь генсека, работала в одной из его редакций. Петя видел её в коридорах. «Смотри, смотри! Дочка Брежнева!» – Агентский старожил дёрнул Петю за рукав и показал кивком головы на кряжистую, стремительную даму с резким, несколько даже вульгарным, но красивым лицом. Потом Петя часто встречал её и почему-то каждый раз улыбался. Невольно. Однажды она подмигнула в ответ на его улыбку. Петя потом мучился несколько дней. Никак не мог решить, что бы это значило. Говорили, что она серьёзно пьёт и что ей закрыт долгосрочный выезд зарубеж. Смешно – Галину Брежневу не выпускали за границу! «Долгосрочка», должность заведующей бюро Агентства где-нибудь в Париже или Брюсселе были ей заказаны! Разумеется, не по причине пьянок и адюльтерных скандалов, преследовавших её постоянно, а исключительно по соображениям государственной безопасности. Дочь генсека тоже была жертвой строгих правил КГБ. В определённом смысле.

Приятель тот когда-то давно задолжал что-то Петиному родителю. Конечно, не деньги, нечто не материальное – доброе к себе отношение, помощь в работе, может быть, заступничество… Уже и не вспомнить за давностью. Оказался он порядочным человеком: захотел долг вернуть, пусть и много лет спустя. Птицей высокого полёта он, правда, не был, однако, проработав в Агентстве полтора десятка лет, отлично знал все ходы-выходы: кого умаслить, с кем в ресторане посидеть, кому плитку для ванной достать… Умаслил, посидел, достал… Помог, словом. Очень важно человека на первую ступеньку карьерной лестницы подсадить, дальше он уж сам вверх карабкаться сможет, если таланты позволят. Но самостоятельно взобраться на первую ступеньку не всякий способен, даже очень талантливый.

Так Петя вместе с дипломом получил официальное распределение – железную гарантию реализации права на труд именно на агентской, заграничной ниве. По советским законам, молодого специалиста с нужной бумажкой на руках не могли не принять именно туда, куда распределили. И стал Петя журналистом-международником. Не сразу, конечно. Сначала ума-разума набирался на специальных курсах, потом в главной редакции Латинской Америки.

Регион определила ему пожизненно всё та же судьба, воспользовавшись агентским управлением кадров. Естественно, Петиного мнения никто не спросил и не учёл. Кого оно может интересовать, мнение неофита, не сына, не зятя и даже не племянника? И уж, само собой, никому неинтересны его желания. Неизвестно, на какой части света остановился бы сам Петя, предоставь ему провидение возможность выбора. Однако, после зачитанных в отрочестве до дыр Томаса Майн-Рида, Густава Эмара, Генри Хаггарда, Латинская Америка очень даже устроила Петю. Судьбе он не пенял. А позже, когда прикоснулся к этому древнему, яркому, бесконечному космосу, благодарил её милость неоднократно. Латинская Америка пришлась ему как влитая, как лайковая перчатка по руке.

* * *

На кухне обходились уже без криков, тостов и громких экспромтов – обсуждали редакционные дела и дела житейские, перемывали кости начальству. Изменив своему обычно весёлому и лёгкому нраву, испытывая хмельную потребность в правде и справедливости, хохотушка Галка Крюкова гневно наседала на обозревателя Андрея Русакова. Галка не выносила Ингу Колокольчикову, как и все редакционные жёны, она шестым чувством ощущала в ней роковую соперницу, и требовала от Русакова понимания и участия.

– Нет, Андрюш, ну ты, вот, скажи, ну, чего она припёрлась-то? Звезда фигова… – возмущалась Галка, неприятно тыкая Андрея в плечо указательным пальцем. – Мало у тебя времени? не хватает? и не надо, не ходи совсем! А то, пожалте, явилась королевишна… На три минуты… Осчастливила!

Галина высоко задрала голову и широко повела плечами, пытаясь сидя изобразить плавную перетекающую от бедра к бедру Ингину походку. Русаков отмалчивался. По возрасту и годам, проведённым в Агентстве, он принадлежал к другому, более взрослому, поколению. Знал об агентской жизни и порядках гораздо больше, чем говорил, и потому был всегда немногословен и непонятен. Однако редакционные пирушки старался не пропускать. Бог весть, по какой причине. Может, боялся, что за глаза будут говорить о нём такое, чего никогда не выскажут прямо. Правда, этого в Агентстве опасались все.

Русаковское молчание Галку не смутило. Блиц-визит гранд-дамы Колокольчиковой она прощать не собиралась. Да и как можно! Ведь Инга специально, чтобы унизить её, Галину, явилась в мексиканском изумрудном колье, оправленном в восемнадцатикаратное золото с ацтекским орнаментом. На три минуты всего-то и почтила присутствием, но в колье! Подобные выходки прощать нельзя! Да и сама вещь – изумруды, золото – красотища же невозможная! Когда ещё Юрка такое сподобится купить! Разве не обидно?

Конечно же, Инга Колокольчикова меньше всего думала о жене младшего редактора Крюкова. Жён младших редакторов она, как правило, вообще не замечала. А колье, и это, изумрудное, и другие, из других камней и металлов, носила просто потому, что они у неё были. Если бы Галина только догадывалась о месте, которое занимала она в мыслях Инги Колокольчиковой! Если бы знала, что колье предназначалось вовсе не для того, чтобы досадить ей, красивой и замечательной Галине Крюковой, которой эта молодящаяся архаика Колокольчикова, безусловно, должна смертельно завидовать! Если бы хоть на миг предположила Галина всё это, то обида её на Колокольчикову стала пожизненной и, как приговор серийному убийце, без права на амнистию.

– Ну, была б ещё, в самделе, «золотым пером»! Бовиным каким-нибудь! – Шумела Галка. Андрей морщился и вздыхал, но в ограниченном пространстве кухни деваться ему от Галкиного праведного гнева было некуда. – Или этим, как его, Зориным… И ехала бы тогда себе в Израиль… Там бы и сверкала своими подвесками королевы… А то у неё все таланты между ног запрятаны, и никому она нигде не нужна!

Высказав наболевшее, облегчив душу, Галина взгрустнула: печально подпёрла щёку кулаком, по усложнившемуся рельефу мутной струйкой первача покатилась слеза. Но грусть Галкина была светлой – за изумруды она расквиталась.

Русаков так и не проронил ни слова, только морщился и вздыхал.

Не дождавшись сочувствия и понимания, Галина отключилась в дрёме, откинулась на спинку кухонного дивана. Стало ясно, что хозяйка дома случайно перебрала, и, кажется, сильно.

Все примолкли. На кухне воцарилась неловкая, тягучая пауза. Бесконечная. Отдельный полк милиции мог бы народиться, пока длилась она. Наконец, Андрей, перестав морщиться и вздыхать, вбросил тему:

– Петь, ты поведай, чего там да как у тебя в Мексике прошло. А то собрались тебя слушать, а ты – ни слова…

Все шумно и облегчённо поддержали. Действительно, устроили сабантуй, а виновник о главном ни гу-гу! Петя засмущался. Напоминать о своих попытках обнародовать путевые заметки в начале вечера показалось ему неуместным, лишним и пустым. Тем временем, после секундного возбуждения, вызванного Андреевой инициативой, на кухне опять воцарилась тишина – настроение густело по мере того, как уходил кайф, и тяжело оседало долу, наваливаясь усталостью и сном. Не замечал Петя страстных желаний на осоловевших лицах коллег и сослуживцев, врали они – изображали интерес, только чтобы смять паузу. А поправить ситуацию было уже нечем – выпили всё до капли. Она казалась безвыходной, эта ситуация: Игоряшка Парамонов изменил Бахусу, предавшись Амуру, стрелы толстенького пупса выбили Парамошу из седла, унесли прочь и некому стало добыть горючее в предутренней Москве – не находилось больше героев.

Шансы Завадского быть услышанным вновь рушились, вздымая клубы пыли. Ситуацию спас Юрка Крюков – обведя взглядом поле брани, он вздохнул и исчез где-то в глубине квартиры.

– Щас заначку выставит, – тоном пророка заявил проснувшийся и духом бесплотным просочившийся в кухню Васька Солодовников. – Приличные люди всегда заначки имеют. Юрка Крюков – приличный, да и Галка отрубилась… Враг дремлет!

Солодовников пророчествовал и одновременно исследовал пустые бутылки на предмет «сливянки». Со сна его слегка лихорадило, кайф выходил с настораживающей скоростью, вопрос требовал немедленного решения. Увы, «сливянка» не получалась. Профи бутылки выжимают досуха. Васька имел дело с профессионалами. Искать тут было нечего.

– Во, ребята, дядька привёз! – Возвестил вернувшийся Юрка. В руке его плотоядно и громко булькала квадратная, огромная, похоже, литровая бутылка с желтоватой жидкостью. Ярко-зелёная этикетка наводила на мысль о тараканьей отраве.

– Дайка сюда! – Невнятно бормотнул Васька и молниеносным, незаметным глазу, каким-то кошачьим, мягким движением цапнул бутылку из руки Крюкова. – Ага, текила! «Сделано в Мексике»! Как раз по теме. Вот Петька нам и расскажет, как её, родимую, там пьют. Петька же, небось, и привёз!

– Да нет, дядька в Штаты ездил… – Почему-то обиделся Крюков.

– Ну, хорош там пререкаться! – Закричали из разных углов. – Наливай! Какая разница, кто, да откуда!

Солодовников лил текилу прямо в столпившиеся на столе кофейные и чайные чашки, не разбирая, где чья.

– Пахнет она, как самогонка… Вонючая, зараза, брр-р… – ласково заметил Солодовников, закончив розлив.

– Ну, будем! – Строго провозгласил он, подняв чашку. Собрался, как перед прыжком в воду, и нетерпеливым, сердитым взором подгонял народ, неторопливо разбиравший наполненную посуду… Забрав бутылку у хозяина, Васька, тем самым, возложил на себя роль тамады, и теперь его злила каждая задержка в реализации сценарных экспромтов. Да и жажда мучила.

– Ребята, погодите, текилу так не пьют! – Встревожился Петя.

– А как? Через соломинку? – Недовольно, с сарказмом в голосе поинтересовался Васька. Он уже вывел локоть на уровень плеча, уже поднёс чашку к жадно вытянутым губам.

– Да нет, маленькими глотками пьют, с лимоном…

– С каким-таким лимоном? Водка, ведь, это? – Искренне поразился тамада.

– Водка. Кактусовая.

– Да хоть арбузная! Водка же, не коньяк, правда? Зачем лимон-то? Ты, Петька, если не хочешь, не пей, а нам не мешай!

Закончив отповедь, Васька ещё раз провозгласил: «Будем!». Обвёл чашкой полукруг и с тихим стоном влил в себя текилу.

Все последовали его примеру. И Петя. Закряхтели, закашляли, закрутили головами. Продёрнула крепко, даром что кактусовая.

Петя принялся рассказывать, торопливо и бестолково. Заново переживая первую свою встречу с Мексикой, плевался словами, заполошно перескакивал с одного на другое: пирамиды, Акапулько, «тортильяс», чиле, бюро, посольство… Спешил передать сразу всё: и ощущения, и впечатления, и мысли, и характеристики людей, мест и обстоятельств. Слушали его хорошо, не перебивая и не отвлекаясь на свои разговоры. Паузы приходили только во время очередной чашки текилы. И Петя воодушевился. Возможно, и даже вполне вероятно, определённую роль в этом его воодушевлении сыграла мексиканская водка. Неправильно, варварски они её пили.

К утру, когда забрезжило первым светом, а самые нестойкие захрапели по своим углам, спросил кто-то – и не вспомнить уж, кто – устало и скучно: «Петь, а как там, в Мексике, девушки? Попробовал?» Дурацкий и, учитывая кодекс «совзагранработника», даже провокационный вопрос. Отношения с местными девушками в стране пребывания – аморалка. Женат или холост, всё едино – аморалка. И, значит, невыезд. Надолго или навсегда. А то и, вообще, запрет на профессию. Петя впоследствии так и не смог вспомнить, кто же подкинул этот вопрос. Жаль. Многое прояснилось бы.

Промолчать бы ему или отшутиться. Наверное, он и промолчал бы, и отшутился, но… Текила… неправильно, всё-таки, они её пили. Вдруг заклинило тормоза, загорелись колодки, и со страшной силой понесло Петю к краю пропасти. А он и не замечал, куда правит нелёгкая, токовал глухарём и распускал хвост павлином.

Крепко подставила его эта кактусовая…

– Вообще-то, мексиканки в массе своей нашему, русскому, глазу непривычны… Коротенькие они, квадратненькие, ни шеи, ни талии. Индианки… Но уж если встретится красавица каких-нибудь андалузских или кастильских кровей с примесью местных соков… Жгучая, гибкая! Это что-то! Дух захватывает! – Колоратурил Петя, барышником на конской ярмарке расписывая стати мексиканок. – Глаза… Ух, дьявол, какие у них глаза бывают! Чёрные, зрачка не видно… Ресницы щёки накрывают… Волосы густые, пышные, ананас спрячешь – не заметит никто… Губки, зубки… А кожа! Какая кожа у них! Мамочки мои! Смуглая, свежая, гладкая, блестящая! Как оливковым маслом натёртая! И грудь… С тёмными сосками, крепкая такая… Йе-ех!

Петя пел свою соломонову песнь, прикрыв глаза и отдаваясь воспоминаниям. По его лицу, по блондинистым волосам, по широким плечам обильно лилась патока. От патоки удушливо несло знойной, тропической похотью. Кухню наполнили запахи порока и наслаждений, подкреплённые самогонными парами текилы.

Потом Петя окончательно пошёл вразнос, просто раздухарился. Да и то сказать, после третьей или четвёртой чашки, он, вообще, ничего не понимал и кухню видел, словно в тумане. Или накурено было, что ли?

Зачем-то начал он рассказывать о ночном портье в гостинице, где жил. О Луисе.

Маленький, круглый, прыткий, как теннисный мячик, Луис оказался прощелыгой и канальей. Правда, поначалу Пете и невдомёк было. Возвращаясь заполночь с очередной вечеринки или из кино, он всегда останавливался поболтать. Вытаскивал из холодильного ящика перед стойкой портье две бутылки пива, одну Луису, другую – себе. И упражнялся в разговорном испанском. Болтали ни о чём. О жизни здесь, о жизни там; о политиках и политике; о женщинах, о ценах… Особенно Луиса интересовало, есть ли проститутки в Москве (он не видел особой разницы между Москвой и Советским Союзом и постоянно путал эти понятия). И почему их нет? И как же обходятся без них? И почему они – подпольные? Никак не получалось у него переварить термин «честные давалки». А, может, Петя не мог объяснить толком.

Ночные эти беседы продолжались месяц, или чуть больше.

Однажды Луис спросил, хитро прищурив глаз. Набрался смелости. Долго собирался, долго ходил вокруг да около, и вот, наконец, выдал:

– Смотрю я на вас, дон Педро, и плачу. Такой видный мужчина, высокий, красивый, блондин… И одинокий! Хотите, познакомлю вас с замечательной девушкой? Очень, очень порядочная девушка. Чистая, проверенная. На бухгалтера училась. И от доктора справка есть…

Петя объяснил про «облико морале». Луис не понял. Не нащупывал он логики, не чувствовал конфликта между принципами морали и знакомством с ученицей бухгалтера. Петя объяснил ещё раз, более подробно, с использованием живых примеров. Луис согласно кивал головой, прицокивал языком, но злополучную логику по-прежнему не прослеживал. Упорно. Петя перешёл на ненормативную лексику. Успел поднабраться – большими охальниками оказались мексиканцы. Напрасно. Пока Петя распинался, Луис тупо смотрел в пространство, и глаза его затекали мутной поволокой. Луис отрешенно прикидывал, когда же этот упрямый сеньор перестанет болтать и согласится. В том, что сеньор согласится, Луис не сомневался. Все сеньоры, рано или поздно, соглашаются. Осечек у Луиса почти не было. И тут его осенило:

– Дон Педро, могу познакомить вас и с мальчиком. Останется сугубо между нами, – понизив голос до драматического шёпота, заговорщически прошипел Луис.

Петя возмутился. Луис огорчился и, поразмыслив минуту, выдал ещё одну догадку:

– Понимаю, понимаю, – он сочувственно закивал головой и состроил плаксивую мину. – Дон Педро болен… Ну, такие болезни… мужские… когда совсем не хочется…

Петя возмутился бурно. Позитивный имидж Советского Союза разваливался на глазах. Что будут думать здесь о русских! Что будет рассказывать своим приятелям и знакомым этот чёртов барбос Луис!

Петя устало махнул рукой и поднялся к себе в номер. Через полчаса к нему постучалась ученица бухгалтера. Он, было, разгневался, но быстро остыл. Вздохнув, впустил девушку: не гнать же, раз пришла. Надо заметить, у Пети это был первый опыт с… ну, в общем, понятно, с кем. Стесняясь и нервничая, он предложил гостье выпить. Она отказалась – на работе девушки предпочитали не пить. Петя, будучи близок к отчаянию, единолично опустошил мини-бар. Потом он завёл нудный разговор «за жизнь», принялся выяснять причины, толкнувшие гостью в пропасть, и давать советы; в результате, посулил девушке честную работу уборщицы в бюро Агентства. Кажется, даже предложил жениться. Девушка нисколько не смутилась. И не удивилась совсем. Насчёт замужества обещала подумать. Видно, привыкла к дури клиентов, насмотрелась. Торопливо, заученно и схематично, крупными мазками набросала она картину обобщённых страданий Сонечки Мармеладовой и героинь купринской «Ямы». Петя окончательно поплыл, твёрдо решив вытащить это несчастное и привлекательное существо из пропасти, а для начала обойтись с ней гуманно и по-человечески. То есть, заплатить, но остальное – ни-ни. Девушка, выслушав горячие Петины заверения, тем не менее, разделась, и очень скоро он перерешил, подумав, что уж один-то разочек, попробовать, наверное, можно. Но больше ни-ни. Заплатил Петя щедро. Девушка просто задохнулась от счастья. Скоро среди профессиональных дев, работавших в окрестностях гостиницы, забродил слух о чокнутом «гринго», друге Луиса. «Гринго» этот, шептались девчонки, хоть и несёт непонятное, зато платит, не считая. Вокруг Пети возникло некое подобие ажиотажа. Девы записывались в очередь. Луис бесперебойно поставлял юных бухгалтерш и радостно потирал руки. Петя делал ему план.

Он безропотно выслушивал быстро приевшиеся пассажи из Достоевского и Куприна, адаптированные к местному колориту, и сокрушённо вздыхал: это сомнительное удовольствие расковыряло огромную брешь в его бюджете, и Петя уже не рвался никого спасать. А через месяц после открытия приватных курсов бухучёта и литературных вечеров, он совершенно случайно обнаружил, что приходящие курсистки взимали с него втрое против обычной цены.

Всё это, кроме, конечно, своих миссионерских поползновений, поведал Петя на кухне крюковской квартиры ранним утром одной августовской субботы одного теперь уже очень далёкого года. Поведал он тогда и ещё кое-что в том же духе. О местных чаровницах, правда, уже не распинался – исчерпала себя тема. Интерес к ней угас. Тема ведь, согласитесь, слегка монотонная, больших неожиданностей и открытий в себе не таит. Однако по статьям «утеря бдительности», «идеологические диверсии» и «политические провокации» наговорил Петя целую кучу компромата.

Например, живописал в красках, вкусно и аппетитно (откуда только эмоции взялись в пять утра), как тайно удрал на выходные в Акапулько с четой корреспондентов «Сан-Франсиско Кроникл». Петя познакомился с ними на пресс-конференции в министерстве энергетики. Молодые, весёлые, открытые ребята. Нормальные. Во всяком случае, такими они показались и запомнились Пете. Хотя во времена «холодной войны» и конфликтного противостояния сверхдержав, все «штатники» были агентами ЦРУ, а все советские, соответственно, – KGB. Американцы зазвали Петю на виллу своего приятеля-миллионера. Для приличия Петя немного постеснялся и поотнекивался, однако ломался недолго – испугался, вдруг примут за чистую монету и уедут без него. Оторвался с ними Петя по-тихому, не сообщив никому ни в посольстве, ни в бюро Агентства, хотя по правилам обязан был поставить в известность специальных дипломатов и шефа бюро. Но Петя не без оснований предполагал, что в такой компании его вряд ли отпустят. Если уйти от детсадовских оборотов, посольство вряд ли рекомендовало бы Пете эту поездку.

Трудно сказать, зачем он понадобился калифорнийской чете. Может быть, они захотели испытать ощущения Майкла Тайсона, который держал у себя на вилле бенгальских тигров, в качестве домашних животных. Может быть, решили показать бедному русскому агенту KGB настоящую жизнь. Удивить и поразить хотели. Удивили. Ослепительно белый под палящим солнцем, трёхэтажный архитектурный шедевр с террасами, бассейнами и подвесными садами был врезан в скалу над набережной Мигель Алеман. Оттуда открывался бесподобный вид на бухту, на прибрежную линию роскошных отелей, на пляжи и острова. Барная стойка располагалась в специальном мелком бассейне на краю террасы – сидишь по пояс в воде, потягиваешь себе коктейли и дивишься на всю эту раскинувшуюся внизу аквамариновую красоту. Океанские прогулки они совершали на быстроходной чёрно-белой яхте с пятью матросами и капитаном. Команда была американской, капитан носил тёмные шорты и белый льняной китель с золотым позументом…

Ничего подобного Петя раньше не видел; только в кино, и то исключительно голливудском. Фантазия отечественных кинодеятелей не дотягивала до такого уровня при изображении западной жизни. Это были два дня, максимально приближённые к сказке. И возвратившись оттуда, из сказки, Петя уже по-иному смотрел и оценивал реальность. Особенно родную, советскую.

Новый Петин взгляд, разумеется, нашёл отражение в его повествовании. Разбушевавшись, Петины бесконтрольные эмоции с головой выдавали его изменившееся отношение к советской действительности. Нет, нет, не подумайте лишнего! Дым отечества по-прежнему был ему и сладок, и приятен. Однако чуть-чуть познав мир, Петя сразу же научился улавливать в этом дыме едва заметный, едва ощутимый привкус угара.

Впрочем, чего спьяну не наговоришь! Конечно, к алкогольным откровениям нельзя относиться серьёзно и уж, тем более, наутро принимать их в расчёт в качестве обвинительного материала. В России, однако, принимают. Всегда принимали пьяный бред за доказательство – «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Удивительно только, зачем пытали людей по застенкам и подвалам на дыбе, калёным железом и другими зверскими способами, когда достаточно было напоить их до потери самоконтроля – и получай подноготную. «Подштофную». Да народ сам в очередь выстраивался бы к пыточным избам, и возникла бы тогда между ним и властью любовь. Огромная и настоящая.

Хотя случается, человек, пребывающий в абсолютно трезвом состоянии, в здравом уме и памяти, вдруг начинает говорить такое, чего и в усмерть пьяный никогда не скажет. И, главное, понимает, чувствует, что не надо бы откровенничать, что опасно это и вредно для здоровья, но несёт его на рифы, и не может он остановиться. Хочет, но не получается. А потом неизбежно наступает расплата.