Семь клинков во мраке

Лиетт, конечно, говорила правду. Меня ранили и похуже. Иногда – из-за самой Лиетт. Я не имею ничего против боли. Но не выношу промедления.

Гальта Шип. Креш Буря. Рикку Стук.

Имя за именем звучали в голове. Тяжелые слова, вырубленные из железа, заточенные грубым камнем, вонзенные прямиком в мою спину.

Тальфо Плеть. Занзе Зверь.

Моргая, я видела лица. Кривые ухмылки и пространство без воздуха и света исчезали, как только я открывала глаза.

Враки Врата.

Я слышала голос.

Джинду Клинок.

Шепчущий из темноты.

«Прости».

И меня пронзило болью сильнее, чем от любой из ран.

Он там. Все они. Каждое имя из моего списка. И теперь, когда худшие собрались в сраном городишке Шрама, загнанные в угол, я не мчалась за ними и не совала Какофонию им в пасть. Я лежала, как хнычущий котенок, пока эта высокомерная, всезнающая засра…

– Блядь!!! – Мне обожгло бок.

– Дело хуже, чем кажется, – отозвалась Лиетт. – Но ты будешь в порядке.

– Мне не больно. Просто злюсь.

– Потому что больно.

– Потому что все это время у тебя был вискарь, и ты молчала.

Лиетт цокнула языком, с укоризной напоминая, что мне надлежит лежать смирно, пока ее перо выписывает на моей коже выверенные символы. Чаропись – искусство, и у него, как у любого другого, есть свои ученики и мастера. Уговорить меч взорваться пламенем – плевое дело. Искусство зачаровывания плоти, дабы рана милостиво затянулась быстрее, требовало скрупулезности.

И ей никак не способствовало то, что холст – то бишь я – дергался, орал и всячески матерился. Впрочем, а что еще я могла сделать? Чувствовать, как плоть сама собой стягивается – не самое страшное ощущение из тех, что мне доводилось испытать за последние несколько дней, но все-таки было охерительно больно.

– Ты и так слишком много пьешь, – пробормотала Лиетт.

– Не соглашусь. Если бы я вместо вина глотнула виски, не испытывала бы столь острой потребности тебе врезать.

– И слишком много дерешься, – отозвалась она с ноткой гнева в голосе.

– Опять же, обращу внимание на твое, как уже упомянуто, нетронутое лицо в качестве доказательства, что…

– И слишком много, мать твою, ноешь! – рявкнула вдруг Лиетт, отшвырнув перо, схватила меня за шею и рывком заставила посмотреть на мой собственный бок. – Или рану ни хера не видишь?

Рану я видела. Она зияла вокруг кровоподтека там, куда ударил болт. Обрамленная символами, выглядела она достаточно погано.

– Ты всегда так поступаешь. – Голос Лиетт вырвался злым шипением; она меня оттолкнула. – Всегда уходишь с мечом и этим… этим гребаным оружием и думаешь, что неуязвима, а потом, изувеченная, избитая, возвращаешься ко мне и считаешь, что раз тебе самой насрать, что с тобой творится, то и мне должно быть, и…

Ее ладони зависли в воздухе, пальцы подрагивали, будто хотели вырвать ответ из пустого пространства. Или впиться мне в шею и душить, пока не полегчает. Но, не сумев ни того ни другого, Лиетт стиснула кулаки и уронила их на колени. Опустила взгляд, уставилась на свои руки, способные сделать кусок шелка крепким, как сталь, словно в немом вопросе, почему они не могут сделать то, что она желает.

– Почему я не могу тебя остановить? – прошептала Лиетт.

Мне. Самой себе. Это было неважно.

Ее слова остались во мне. Не вонзенным в спину железом, но стеклом, прорезавшим душу во мне.

Я потянулась к ладони Лиетт. И, когда она отстранилась, я прекрасно поняла почему.

– Помнишь, когда мы последний раз виделись? – спросила Лиетт.

Я уронила руку. Она упала на простыни, налитая свинцовой тяжестью, безвольная. Я помнила. Отправившись в таверну за бутылкой вина для Лиетт – мне бы чего покрепче, но все-таки хотелось сделать ей приятное, – я услышала, как кто-то пробормотал имя. Я купила бутылку. Мы ее распили. За всю ночь я не произнесла ни слова. А на следующий день отправилась разузнать о том имени.

Спустя четыре месяца я нашла Дайгу.

И я его убила.

И вот я здесь.

– Когда ты вышла за дверь, я поклялась, что вижу тебя в последний раз, – проговорила Лиетт до боли тихо. – Не потому, что больше не хотела. А потому что знала, именно в этот раз ты, возможно, не вернешься, и однажды я услышу историю о том, как Сэл Какофония гниет в темной яме на просторах Шрама, где я никогда ее не найду.

– Я вернулась.

Мне хотелось произнести это с печалью. Но слова отдавали кислятиной на языке, неискренностью.

– Да. И я понимала, что ты вернешься, ведь так происходит всегда. Ты всегда приходишь ко мне, и я упрямо думаю, что вот теперь-то ты останешься навеки, но… – Лиетт закрыла глаза. – На этот раз я сказала себе, что не впущу тебя. А ты взяла и вломилась через гребаное окно, верно?

Не знаю, зачем я к ней потянулась. Может, решила, что так будет лучше, что если я дотронусь до нее, подержу за руку, то отыщу нужные слова. Но как только ее пальцы оказались в моих, все слова исчезли.

Только ее ладонь. Та, что касалась меня по ночам, когда я не могла спать. Та, что вытягивала меня наверх, когда за мной гнались толпы с мечами наголо. Та, которой я позволяла касаться моих шрамов, позволяла дать мне почувствовать, что они не часть сломленного человека…

Ладонь, которой придется штопать мои раны, а не созидать удивительные вещи, если я продолжу в том же духе.

И на этот раз отстранилась я. Поднялась с постели, и плевать на взвывший бок. Лиетт возмутилась, но я не слушала. Она права. Я все время возвращалась, я все время заливала ее порог кровью. Уйти – правильное решение. Проклятия, которыми она меня осыплет, – его цена. Я могла не обращать внимания на слова.

Но, впрочем, не на Лиетт в дверном проеме.

– Что за херню ты творишь? – вопросила она, вскидывая руки, словно они могли меня остановить.

– Ухожу, – ответила я. И вздохнула. – Ты права, мне нужно…

– …хоть раз в жизни подумать! – рявкнула Лиетт. – Да что, мать твою, в моих словах для тебя прозвучало как «давай-ка я просто выбегу из дома с тяжелой раной и получу вторую в придачу»?

– Но ты только что сказала, я…

– Ты не услышала ничего из того, что я тебе сказала, потому что ты меня не слушаешь, – прорычала Лиетт. – Никогда, мать твою, не слушаешь! Всегда решаешь, что знаешь ответ, и уходишь, не давая мне даже закончить предложение. Так что позволь выразиться предельно ясно.

Глаза за стеклами очков стали убийственно серьезными. Охереть, а они всегда были такими большими?..

– Я знаю имена в том списке. И что они сделали. И что случится с тобой, если ты за ними отправишься.

Лиетт – Вольнотворец, искатель истины. Она не умела лгать. И не представляла, что случится. Иначе поняла бы, почему я не могу остаться.

– Дерьмо из-под птицы, – прошипела я. – Тогда ты знала бы, почему это письмо означает, что дело совсем хреново. И сколько людей погибнет, если я их не остановлю. – Я сощурилась. – Ты не знаешь, что они натворили. И на что способны.

– Я… – возмутилась было Лиетт, но ее голос умолк, взгляд потух. – Хорошо. Этого я не знаю. Но знаю, что ты отправилась на поиски этих имен и была ранена. Что, услышав о них, ты коснулась шрамов. Что иногда во сне ты шепчешь имя. – Она уставилась на меня поверх оправы. – Не мое имя.

Люди – это раны. Они болят и кровоточат. Некоторые – совсем недолго. Иные не прекратят, пока ты их не заставишь.

Лиетт всегда пыталась вылечить раны. Она не представляет себе мира, в котором она не способна все починить, исправить. Поэтому я и спросила ее имя. Выяснила ее настоящее имя. Поэтому она и встала на моем пути, раскинув руки.

Словно могла меня остановить.

Я попробовала протиснуться мимо. Лиетт толкнула меня обратно.

– С дороги, – прорычала я.

– Нет, – отозвалась она.

– Ты думаешь, что можешь мне помешать?

– Да.

– И как?

– Я – Двадцать-Две-Мертвые-Розы-в-Надтреснутой-Фарфоровой-Вазе. – Лиетт задрала нос и выпятила грудь. – Я вдыхаю жизнь в неживое и отвечаю на загадки всего сущего за чашкой чая. Я могу тебе помешать.

– М-да? – Я положила ладонь ей на голову и грубо оттолкнула в сторону. – А еще ты мелкая.

Лиетт пошатнулась, я шагнула вперед. Услышала ее недовольное бурчание. Лиетт попыталась схватить меня за руку – и случайно задела пальцами рану, и мой бок тут же обожгло болью. Я вскрикнула и, сжимая его, рухнула на колени.

– Сэл!! – Лиетт упала рядом, держа меня за плечи. – Я… прости! Я всего лишь хотела тебя остановить! Я думала… я не хотела…

– Отвали, – прорычала я и, держась за косяк, поднялась на ноги. – Я в порядке. Мне…

– Тебе больно.

– Да потому что ты ткнула мне в рану, мудила! – Я отпихнула Лиетт и опять направилась к выходу. – Дай мне уже…

Она не дала. Снова преградила мне путь. У меня, конечно, фут и двадцать фунтов преимущества, но, как выяснилось, если ты ранена и получила еще сверху, отбиваться становится сложновато.

Лиетт поймала мое запястье и с силой толкнула. Я влетела спиной в стену, сдержав крик. Нахмурилась, глядя сверху вниз на Лиетт. Та взглянула на меня снизу вверх.

И я ее увидела.

Она не воин, но сражалась со мной. Не целитель, но старалась мне помочь. Я могла отбросить Лиетт в сторону, пнуть в голень, избить, сломать, если бы только захотела. И она это знала. Она видела, как я проделывала это с другими.

И она все равно сопротивлялась. Все равно за меня цеплялась.

Что она увидела, когда взглянула на меня? Неблагодарную дрянь, или скитальца, или очередную рану, которую ей не заживить. Но она увидела меня.

И потянулась.

И шелк ее платья прижался к моему животу.

И ее губы нашли мои.

Не знаю, сколько все продлилось. Ни от какой боли это не избавляло. Но я не отстранялась. А потом взглянула на Лиетт.

– Что за грошовое оперное дерьмо… – прошептала я. – С чего ты решила, что это меня остановит?

Не знаю, правда ли она так думала. Но она отвернулась. И я не могла ей этого позволить.

Я схватила ее за плечи, рывком развернула, прижала к стене. Наклонилась, притянула ближе. Ощутила ее вкус, запах – всю ее одним вдохом, с которым не могла расстаться.

В легких не осталось воздуха. От ног отхлынула кровь. От раны тоже, наверное. Или еще откуда. Я не могла думать, да и плевать. Я рухнула на постель, добравшись до нее лишь благодаря удаче и рукам Лиетт. Мы упали на простыни, она сверху, и наши взгляды встретились.

Мы знали, чем все кончится. Знали, что счастья не будет. Не у таких, как мы. Но вдруг…

Вдруг мы оказались совсем близко к нему.

Лиетт коснулась губами шрама на моей щеке. Спустилась ниже, поцеловала шрам на шее. И еще ниже, скользнув по шраму на ребрах, горячим дыханием прошла по шраму на животе, легонько задела зубами шрам на бедре. Расстегнула ремень, стянула штаны, коснулась меня языком.

Я закрыла глаза. Я ласкала ее. Она – меня.

И ненадолго мы могли притвориться, что больше ничего нам не нужно.

12

Где-то

Помню, как впервые его встретила. Тогда, давным-давно, все тоже казалось сном.

Как сейчас.

Я была маленькой. И хотела сделаться еще меньше, забившись в угол, съежившись, прижав крошечные коленки к груди и обхватив их ручонками. Когда этого показалось мало, я уткнулась в них головой и зажмурила глаза. Как будто это сделало бы меня незаметной. На меня посмотрят, решат, что я просто вещь, которую зачем-то положили не на свое место и которая здесь, в этом огромном зале, совсем не нужна.

И тогда меня отпустят домой.

Поэтому я зажмурилась. И заставила себя уменьшиться. И прождала, наверное, целую вечность. И открыла глаза.

Я была все там же. В огромном зале, заполненном чужими пустыми кроватями и незнакомыми людьми. Его называли казармой. Я не знала, что это значит, но это был не мой дом. И никто не собирался меня вернуть туда. И я расплакалась.

Не знаю, сколько мне тогда было. Я не помнила, когда последний раз лила слезы. Не знаю ни сколько я ревела, ни как громко. Но потом на мои плечи легли ладони.

Не помню самого человека, хоть и видела его во снах. Высокий он был или низкий, толстый или худой. Только глаза. Широко распахнутые, светлые, полные страха. И дрожащие губы, произносящие слова, которые я едва могла понять.

– Не плачь, – прошипел он. – Не плачь, не плачь. Нельзя плакать. Если будешь плакать, они решат, что это я виноват. Они решат, что…

Честно говоря, я не помню, что он говорил дальше. Я мало что помню.

Кроме мальчика.

– А ну убери от нее руки!

Он возник рядом с мужчиной, на фут ниже ростом, на сотню фунтов меньше весом. Он появился из темноты зала и ладошкой залепил взрослому пощечину.

И мужик отшатнулся. Вскинул руки, словно боялся мальчишки, словно тощие ручки могли рассечь его пополам. Попятился, виновато поскуливая, пока наконец не растворился во мраке.

– Он тебя обидел? – спросил меня мальчик. Тогда голос его был мягче.

Я покачала головой. Мальчик вздохнул.

– Не позволяй нолям так к тебе прикасаться. Им этого нельзя. Нельзя так прикасаться к нам. – Я не подняла голову, но знала, что он мне улыбался. – Не волнуйся, я не сделал ему больно. Мы защищаем нолей – и вообще весь Империум. А взамен они нам служат. Так было всегда. Маги защищают. Должно быть, тебя сюда прислали потому, что ты тоже можешь защищать людей.

Я еле-еле приподняла голову, увидела его ноги. И клинок, слишком большой для него, который волочился по полу. Мальчик поправил ножны, подтянув пояс на тонкой талии.

– Дорасту до него, как говорят, – пояснил он. – Но важно уже начинать упражняться. Выглядит, наверное, глупо, да?

Я, так и не подняв взгляд, смотрела на свои колени и плакала. Мальчик переступил с ноги на ногу, снова поправил меч.

– Тебя не отправят домой. Сколько ни плачь. Я пробовал.

Я ему не поверила. Он просто недостаточно сильно плакал. А я могла еще.

– А ты хочешь… пойти чего-нибудь поесть? Кухни уже закрыты, но для магов их должны открывать.

Я покачала головой.

– Ты же голодна?

Я кивнула.

– Тогда почему не хочешь сходить?

– А что, если придет мама или папа, а меня нет? Я должна ждать их тут, – ответила я сквозь слезы.

– Но они не… – Мальчик умолк, втянул воздух. – Можно, я тогда… подожду тут с тобой? Просто чтобы тебе не было одиноко?

Я помедлила. Потом кивнула. Он сел рядом. И мы вместе принялись ждать.

Еще до того, как я поняла, что никто за мной не придет, я все-таки взглянула на него. Его лицо было спокойным, глаза – ясными. Улыбка, как и меч, казалась слишком большой.

– Как тебя зовут? – спросил он меня.

Я ответила. И спросила его о том же.

И он потянулся к моей руке. И я взяла его ладонь. И не смогла вспомнить ни когда его пальцы превратились в семь черненых клинков, ни когда они пронзили мою кожу, ни сколько крови из меня вытекло. Но когда снова взглянула в его лицо, его рот был полон клыков, глаза стали черными провалами, и он проговорил сквозь алые потоки, стекающие по его подбородку:

– Меня зовут Джинду.

Я проснулась с криком. Вот только еще этого не знала.

Я не чувствовала под собой простыней, вымокших от моего же пота. Не видела льющийся сквозь окна слабый свет луны. И не знала, чей голос рвался наружу из моей глотки.

Голова была по-прежнему полна им. И, проснувшись, я по-прежнему видела перед собой черные провалы его глаз. Ощущала пронзившие кожу семь клинков. Чуяла запах хлещущей крови.

Крик перешел в рык, ладонь сжалась в кулак. Я взбрыкнула, со всей силы ударяя в тени, где он только что был. Он был всюду, куда бы я ни била. По-прежнему улыбаясь ртом, полным крови.

Я ударила еще. Мое запястье поймала ладонь. И второе. Что-то мелькнуло в темноте, отразив свет. И сквозь свои крики я услышала голос.

– Сэл!!!

Я все колотила кулаками, но она не дрогнула. Я все кричала, но она не прекратила звать меня по имени. И лишь когда я ощутила тепло – кроме того, что источало мое охваченное лихорадкой тело, – я наконец смогла сдержаться.

Она сидела на мне верхом, и ее волосы ниспадали спутанными прядями. Глаза даже без очков казались огромными – я даже различила их в темноте. Взяв мои ладони, содрогающиеся с каждым вздохом, она прижала их к своей обнаженной коже.

– Сэл, это я, – произнесла Лиетт. – Это я.

Она повторяла эти слова, пока ее голос не стал шепотом, а тело не налилось тяжестью. Лиетт медленно сползла на постель, одной рукой притянула меня ближе, другой погладила по волосам.

Она не стала спрашивать, что я видела, не стала говорить, что это был всего лишь сон. Она не произнесла ничего, кроме тех двух слов, которые повторяла раз за разом, пока мое дыхание не успокоилось, а тени не перестали блуждать перед глазами. Лиетт держала меня в объятиях, целовала в плечо, утыкалась лбом, пока и ее дыхание наконец не замедлила дрема.

Я закрыла глаза, чтобы последовать ее примеру. Но чувствовала, как с другого конца комнаты на меня взирает пара глаз. Как сквозь кожаную кобуру горит бронза, как скалится пасть. И пусть у него не было языка, я расслышала во мраке голос.

И он смеялся.

Усилием я прогнала этот голос из головы – как и тот, что пришел из сна. Сосредоточилась на дыхании Лиетт, на ее тепле рядом, которое грело, но не обжигало. Я цеплялась за нее, пока ночь тянулась к вечности.

Придет день, принесет с собой грязные дела. Завтра я ее оставлю. И если буду милосердна – и если ей повезет, – я больше не вернусь. Если мне повезет – и если она будет милосердна, – она не спросит почему. Я дала слово той штуковине в кожаной кобуре, тому списку имен. Завтра все исполнится, завтра они умрут. А Лиетт будет хорошо и без меня.

«И жили они долго и счастливо» – не про таких, как мы.

Но когда она притянула меня ближе, уткнулась мне в шею, и я ощутила кожей ее дыхание…

Ну, притвориться все-таки приятно.

К счастью, проснулась я одна. Когда сквозь ставни просочился утренний свет, рядом остались лишь спутанные простыни. Не знаю, кто за мной приглядывал, удача или некое таинственное божество, но на благодарности все равно не было времени.

Лиетт не готовила завтрак и не ждала, когда я приду на аромат картошки с яйцами. Мы не из того теста. Лиетт удалилась в другой конец дома – чтобы я убралась, не искушая ее задать вопрос, на который я отвечу ложью.

Это было проявление ее доброты. И я не собиралась потратить его впустую.

Я тихонько оделась – натянула штаны и ботинки, рубаху и жилет. Застегнула ремень с ножнами, закинула на плечо сумку, встряхнула палантин, чтобы тот стал плащом, и завернулась в него. На мгновение было притворилась, что могу уйти без него.

Но я чувствовала жар задолго до того, как приблизилась к двери.

Помедлила, глядя на него, словно могла вот так просто шагнуть за порог, и все. Забыть его и всю кровавую расправу, которую он чинил – которую мы еще учиним. Однако я не могла поступить так с Лиетт. И не могла нарушить свое слово.

Мы заключили сделку, он и я.

Ладонь дрогнула над кобурой, и даже сквозь нее мою кожу обдало его жаром. И все же он остыл, как только я обхватила его пальцами и высвободила. Какофония глядел на меня бронзовыми глазами, широко ухмыляясь, беззвучно смеясь. И без единого слова как будто поинтересовался:

Приступим?

Я убрала его в кобуру. Пристегнула к поясу. И вместе мы шагнули за дверь, навстречу нашим темным делам.

Не знаю, кто за мной приглядывал, когда я проснулась, удача или некое таинственное божество. Но была уверена, что ни того, ни другого не было поблизости, когда я перешагнула порог дома и взглянула на женщину прямо перед собой, темное пятно на фоне бледного рассвета.

Она молча проследила, как я закрыла дверь ее лавки. Лиетт была одета в дорожный костюм – в узкий жилет поверх длинной рубахи, ниспадающую складками юбку поверх облегающих штанов, ботинки. На бедрах – пояс, увешанный футлярами для свитков и чернильницами. Волосы скручены в тугой пучок, из которого нимбом торчали перья. В руках, затянутых в перчатки, Лиетт держала поводья хмурой Конгениальности; птица издала низкую трель, недовольная, что ей не дали выспаться.

Я, не глядя на Лиетт, погладила шею Конгениальности и выудила из седельной сумки тушку кролика. Правда, это нисколько не помешало Лиетт глядеть на меня.

– Я проснулась час назад, – заговорила она. – И бóльшую часть этого времени провела в раздумьях, что же сказать, дабы убедить тебя остаться. Ведь гнаться за теми именами – безумие.

– И что вышло? – проворчала я.

– Ничего, что могло бы сработать, – ответила Лиетт. – После я мельком обдумала вариант накачивать тебя чем-нибудь до бесчувствия, пока не образумишься.

Я кивнула.

– И?

– И усомнилась, что когда-либо этот час настанет. Ты, словно хищник, в своем развитии дошла до полной невосприимчивости логики. – Лиетт поправила очки на переносице. – Но ты постоянно поглощаешь столько разной дряни, что у меня не найдется достаточно мощной алхимии, дабы тебя усмирить.

– Справедливо, – согласилась я. – Ну и как ты пришла к идее отправиться со мной вместе?

– Шестой закон.

«Твою ж мать, – подумала я. – Тот, где Вольнотворцы клянутся защищать тех, кто им помогает, или убивать тех, кто причинил им зло?»

– В Старковой Блажи мой человек, – продолжила Лиетт. – Я должна убедиться, что она в безопасности. Если заодно удастся уберечь и тебя от смерти, путешествие выйдет вдвойне выгодным. Еще тебе понадобится чарограф, а другого у тебя нет.

– Неправда, – отозвалась я. – Я могу найти другого мастера – на которого мне будет плевать, если он пострадает, – и всаживать в него пули или ломать ему кости, пока не сделает, что мне надо.

– Верно, – ответила Лиетт. – Однако сие не так просто. И не так быстро, чтобы имена из твоего списка не ушли еще дальше. Ты уже отстаешь от них на два дня. Ты не станешь рисковать и терять время на поиски нового мастера. – Она строго на меня взглянула. – Или же на драку со мной, чтобы я не смогла за тобой последовать.

Я сощурилась.

– Я крупнее.

– Но ранена.

– И я злее.

– Я умнее.

– У меня очень большой револьвер.

– Если хочешь закончить наш спор прямо сейчас, не стесняйся его на меня направить.

Я посмотрела на Лиетт. Если бы я проспала чуть дольше или глотнула виски хоть на палец, то совершенно точно придумала бы славный ответ. Ну, по крайней мере, получше, чем этот.

– Ну, блядь, ладно, – проворчала я и взгромоздилась в седло. Конгениальность пронзительно крякнула от неожиданного веса на спине. Я взялась за поводья. – Держись сзади, когда я говорю держаться сзади. Когда говорю бежать – беги.

Лиетт кивнула.

– Я приложу усилия и…

– Приложишь, – отрезала я. – Или останешься, мать твою, тут.

Она с трудом сглотнула.

– Да.

Позже придумаю, как отправить ее подальше от всей этой грязи назад к безопасности, решила я про себя. Как только будет минутка поразмыслить, соображу, как уговорить ее вернуться в этот прелестный городок, пока я буду все портить в одиночку. Пока что эта самая минутка уже случилась, и в тот момент я была вынуждена с Лиетт согласиться. Она и правда была мне нужна. И время стремительно утекало.

Особенно когда Лиетт не приняла протянутую ей руку.

– В чем дело?

– Не могла бы ты… – Лиетт, поежившись, указала на револьвер, – …убрать?

– Он очень скоро мне понадобится.

– Знаю, просто… – Она вздрогнула, отвела взгляд. – Все время кажется, будто оно на меня смотрит.

Я закатила глаза. Времени спорить не было. Я сняла Какофонию с пояса, убрала в седельную сумку. Ему это не слишком понравилось. Ладонь не прекратило жечь, даже когда я его отпустила; ощущая жар сквозь кобуру и ткань сумки, я подняла Лиетт в седло. Она обхватила мою талию руками.

Немного нечестно, мне кажется.

Если бы он знал, сколько крови мы прольем в тот день в Старковой Блажи, ему наверняка было бы плевать, как он туда добрался.

13

Старкова Блажь

Когда я подъехала к Старковой Блажи верхом на птице, небеса были пронзительно-голубыми и ясными, а полуденное солнце сияло так, словно его свет лился лишь для меня одной.

Что стало первым признаком – совсем херово дело.

Скажи, тебе доводилось лицезреть битву? Не грызню между разными лагерями Шрама, а полноценное сражение? Мне – нет. И, надеюсь, никогда не придется, если они хоть немного похожи на картину, которую я там обнаружила.

Ее называли Рог Лита, развалину-башню, что с незапамятных времен возвышалась над ветхими казармами. Кучка паршивых построек на камнях в глубокой жопе пустыни, на которую обычно всем было насрать с высокой крыши. Но оттуда открывался обзор на тракт между двумя крупнейшими фригольдами Шрама, и люди вдруг решили, что за нее стоит сложить головы.

Двадцать батальонов Революции атаковали имперский форт, насчитывавший тринадцать магов и несколько солдат-нолей, как мне сказали. Не знаю, что между ними произошло, – я-то никогда не могла придумать стратегию сложнее, чем «стрелять, пока не сдохнет на хер», – но увидела, что осталось после боя.