Полная версия
Слава КВКИУ!
21
Однажды всех нас, абитуриентов (так называли претендентов на зачисление в училище), беспорядочным строем (на другой мы были не способны) отвели в клуб. То было большое краснокирпичное здание в три этажа. В нём самым важным, конечно, был огромный зрительный зал.
Сначала перед нами выступил весьма скромный и немногословный летчик-испытатель герой Советского Союза Георгий Мосолов, которого я давно знал, благодаря его мировым рекордам высоты и скорости. Этим все тогда гордились! Я же авиацией, как и вообще техникой, интересовался с малых лет. А теперь увидел Мосолова таким, каким он был в жизни. Признаться, это произвело сильное впечатление. Ещё бы! Герой! Рекордсмен! Биография! Легенда!
Тяжелая авиационная авария поставила крест на его лётной карьере и военной службе. И все лишь удивлялись, как он вообще остался жив в ситуации, когда на высоте около тридцати километров с самолёта сорвало защитный колпак кабины. Лётчики называют его фонарём. Произошла разгерметизация. Мосолова чем-то улетающим сильно искалечило, однако сильнейшая воля позволила ему спастись.
Мы тогда проводили аналогию между ним и Алексеем Маресьевым. В те годы герои пользовались огромным уважением народа. Тогда наш народ знал Героям цену! Это потом он качественно изменился сам, а вместе с тем перестал почитать и тех, на кого ему по-прежнему следовало равняться.
Говорил Мосолов негромко. Мы понимали – ему тяжело. Помогал микрофон. Можно было издалека заметить, что части черепа на лысой голове у него нет! Ужас! Вместо нее вибрировала, будто мембрана кожа, провисшая в травмированных местах. Смотреть на это было жутковато, даже заставляло отводить глаза для передышки, но сама травма становилась вещественным доказательством того, что мы видим не придуманного, а настоящего героя и, в то же время, обыкновенного смертного человека, как и мы. Но мы-то не герои.
Кто-то сегодня, пожалуй, нас не поймёт, но я сознаюсь – впечатление от встречи было сильным. Ведь Герой обращался именно к нам! Он говорил для нас, хотя кем мы для него были? Обычными безликими мальчишками, которые ничем великим себя пока не проявили? Да и проявим ли когда-то, большой вопрос.
Но ещё много дней потом лётчик Мосолов мне вспоминался. Он будто сам вопросы мне задавал: «А как бы поступил ты, с проломленной головой в полуразвалившемся самолёте, истекая кровью? И вообще, как ты считаешь, спасать себя – это подвиг или простое стремление выжить? А если прибавить спасение самолёта? Стоило ли его спасать, когда сам буквально обнимаешься со смертью? Присягу ты пока не принимал, это я знаю, но всё-таки спрошу: а что такое воинский долг, ты как его понимаешь? А понимаешь ли, что свой долг ты обязан выполнять до конца, даже едва живой? До последнего шевеления! Разве не так было на фронте? Но я ведь, по большому счёту, и не мог поступить иначе – у меня просто не было другого выхода, кроме как стараться выжить! И мне неудобно теперь, когда люди превозносят меня как Героя! Ведь в своем представлении я остался самым обыкновенным лётчиком, который всего-то старался выполнить полётное задание. Такой я и есть. Я лишь старался посадить машину, чтобы на земле можно было разобраться в причинах аварии. Никакого героизма в своих действиях не вижу! Это – всего лишь моя работа! Сложная, иногда опасная, но работа, которую кто-то для страны, для вас, для всех нас должен делать! Я готов рассказать вам, мальчишкам, которые скоро везде заменят нас, всю правду того полёта, но она предельно проста, а вы ждёте от меня захватывающей героической истории. Я мог бы ее придумать, но это будет не честно! Вы должны узнавать от старших настоящую жизнь, а не придуманную!»
После того, как начальник политического отдела училища полковник Дыбалин поблагодарил Георгия Мосолова за интересную беседу и вручил ему букет цветов, на сцену поднялся для разрядки училищный духовой оркестр. В занимательной форме его дирижёр и начальник рассказал нам о каждом музыкальном инструменте, сразу же демонстрируя его в действии. Фагот, тромбон, свирель, литавры! Что раньше я мог о них сказать, но после того рассказа хоть немного ориентировался.
Потом нам мастерски исполнили фрагменты наиболее известной и популярной классической музыки. Пожалуй, впервые я почувствовал сильнейшее воздействие оркестра на людей. Менялась музыка, менялось и настроение. То она текла нежно, расслабляя меня, то бурно и восторженно! То напрягала таинственностью, будто жилы вытягивала, то переполняла тревогой и страхом! Потом воодушевляла и поднимала на немедленные подвиги, вселяла уверенность и силу! Здорово! И интересно.
Заодно мы узнали, что училищный оркестр, ставший в скором времени вполне нашим, уже лауреат многочисленных конкурсов и премий, которые я и запомнить не успел. Но некоторая гордость за «наше» училище во мне уже зародилась. Я, как и все, пожалуй, стал понимать, что чужие достижения в какой-то степени уже воспринимаются нами как собственные. И если я поступлю в училище, то стану причастен к ним более, нежели теперь. По всему выходило, что теперь и от меня потребуются какие-то достижения, которые прославят училище. Но что я могу? Пока – ничего!
22
Мигом пронеслись три напряженные недели, сдавленные в неразделимый сознанием серый комок напряженных дней. За это время внутри меня кое-что перегорело, а снаружи что-то притёрлось! Я слегка успокоил свои нервы, перетерпел, нацелился.
А как только оказался среди зачисленных в училище трёхсот везунчиков, всех нас без раскачки взяли в такой плотный оборот, что самому теперь не верится.
Первые полгода не то чтобы скучать, но не хватало времени, чтобы на завтрашние занятия авторучку чернилами заправить…
Теперь в это трудно поверить, но так и было! То тяжелое время сегодня вспоминается с улыбкой.
Поначалу мы почти непрерывно подвергались истязаниям, которые обобщенно назывались курсом молодого бойца. То была адская смесь первоначального военного обучения с всевозможными пытками днем и ночью! Были ранние подъемы и непривычные утренние зарядки. Были очереди в туалет и умывальник, спешка всюду, неумелая подшивка подворотничков и занятия весь день. Были вечерние поверки, до которых трудно дотянуть, не заснув на ходу. Было капание на мозги новоиспеченных командиров отделений, преисполненных собственного достоинства, и их крикливые команды «становись», «подтянись»… Ну, да! Нам недоставало лишь одной команды – «утопись!»
Припоминается, как наш командир взвода старший лейтенант Володин, он же – курсовой офицер, – проводил на плацу занятие по теме: «Строевые приёмы с оружием».
Всё было нам в новинку, всё непросто, всё утомительно, всё тяжело и физически, и психологически!
Когда те приемы выполнял сам Володин, демонстрируя их нам, на него было приятно поглядеть, насколько всё получалось чётко, красиво, без сучка и задоринки. Но когда пытались повторить мы, то сразу всплывала наша полная беспомощность и неуклюжесть. Мы ничего не умели. Мы быстро уставали. Мы нервничали, не успевали, злились друг на друга, срываясь в мелочах. Всё опостылело, но нас держали крепко, потому приходилось учиться, приходилось успевать, приходилось овладевать!
И вдруг ко всем нашим неприятностям еще и дождь полил. Не ливень, но все равно, самый настоящий летний дождик. Под таким долго не простоять – промочит насквозь.
А наш Володин даже бровью не повёл, хотя стоял под тем же дождём, что и мы! И нам не позволил шелохнуться:
– «Смирно! Стыдно военнослужащему от дождика раскисать! Продолжаем занятия! Ремень… Отпустить! Чётче, товарищи курсанты! Чётче! Резче! Фиксируйте крайние положения! Самостоятельно принимайте положение «смирно». И – не шевелись!
В ходе строевых занятий мы не принадлежали себе. Нашей воли в нас будто и не было – мы подчинялись командам командира взвода, подчинялись еще не закрепившемуся в нас долгу, подчинялись неизвестно зачем придуманной дисциплине.
И как будто не было ничего удивительного в том, что мы уже не обращали внимания на непрекращающийся дождь! Ну, и что с того, что продолжался он, основательно поливая нас, ведь мы так и продолжали выполнять диковинные приёмы с автоматами, изредка сдувая с носа зависшие на нём капли влаги, поскольку руки постоянно заняты.
«На ремень! На грудь! Оружие – положить! В ружьё! Ремень – отпустить, ремень – подтянуть! Оружие – за спину…»
А дождь, между тем, не кончался. Уже на плацу асфальт почернел, а потом покрылся лужицами с разрастающимися в них кольцами. Видимо, надолго он за нас взялся! Мы нешуточно промокли. Сначала неприятно потекло за ворот с фуражек, с ушей, потом капли зависали на носу и срывались с него во время резких движений с автоматом. Но вытираться-то нельзя! Недопустимо совершать даже лёгкие движения, не связанные с выполнением оружейных приёмов!
Все видели, конечно, как на парадах военнослужащие стоят, не шелохнувшись. Вот и мы также!
Скоро к спине приклеилась гимнастёрка и майка под ней, хотя плечи под толстыми погонами остались островками сухости. Вода в избытке затекала даже в рукава…
Но мы дождались короткого перерыва, когда дождь заметно ослаб.
Тогда наш Володин в потемневшем от влаги кителе скомандовал: «Взвод! Разойдись!»
Как же хотелось сразу присесть или прислониться к чему-то уставшей спиной, но плац всегда пуст, как чисто поле, а с него далеко не убежишь! Да и Володин может специально потренировать, как он обычно и поступал, поддерживая в нас внутреннее напряжение.
Чуть что, сразу команда: «Взвод! В две шеренги становись!» Попробуй не успеть на своё место. Будет тренировать снова и снова, пока не научишься. Но не тебя одного, а всех. Потому товарищи хорошо понимали, из-за кого они испытывали дополнительные мучения. Понимали, кому должны быть благодарны!
Учитывая это, мы горохом раскатились в разные стороны, особо не удаляясь и пребывая в готовности опять занять своё место в строю. И вдруг удивились, и даже рассмеялись, сами не понимая, от чего нам, промокшим до нитки, стало так весело?
Просто там, где только что мы стояли, посреди мокрого асфальта и луж, остались наши четкие сухие следы! Ровно тридцать шесть крохотных сухих площадок! След к следу! В две струнки! А вокруг мокрый асфальт, разогретый показавшимся солнцем, уже интенсивно парил. Так же парили и мы своими гимнастёрками защитного цвета. В таких же воевали наши отцы и деды!
Кто-то скажет, пустячок! Пожалуй, что так!
Что уж там! Дождик, сухие следы, мокрые гимнастёрки, оружейные приёмы! Смешно!
Но всё это врезалось в душу и в память как символ нашего первого преодоления себя. Ведь на гражданке от дождя мы со смехом бросились бы, куда придётся, а теперь…
А теперь, вон они, наши сухие следы на асфальте! Наши первые следы в большой истории страны, которую мы впредь обязаны защищать! А пока мы со смехом дивились этим следам, постепенно становясь другими, приспосабливая своё индивидуальное существо к новой роли в большой Советской Армии!
На следующий день, сразу после интенсивной тактической подготовки, старший лейтенант Володин опять дрессировал нас, но уже без оружия, как и полагалось по расписанию занятий. Потому строевые приёмы мы осваивали не на училищном плацу, а на заасфальтированной площадке рядом со своей казармой.
Тот день уходящего казанского лета выдался очень жарким. Более остальных это чувствовали мы, надрываясь и вышагивая то в одиночку, то шеренгами по четыре, то взводным строем. Наши гимнастерки в характерных местах потемнели от пота. Володин всех основательно загонял, называя это издевательство сколачиванием подразделения и добиваясь полного взаимопонимания и однообразия наших движений.
Возможно, подразделение от его действий и впрямь сколачивалось в нечто более плотное, но мы едва не разваливались на части от усталости, от жары, от тяжелых черных сапог, которые солнце с лёгкостью превращало в индивидуальные печки для пылающих от жара ног. А ещё сползающие портянки, в кровь натирающие ноги… Ладно, о них – потом!
Но даже в мучительной жизни курсантов случались просветы. Это мы поняли, когда заметили приближение знакомого старичка в белом фартуке. Только ему разрешалось торговать на территории училища то пирожками, то вкуснейшими беляшами, почти домашними, даже мороженым.
Старичок с напряжением толкал в нашу сторону обычную для городов того времени тележку-термос. Именно из таких тележек мы когда-то покупали волшебного вкуса мороженое. И вот оно само приближалось к нам, будто в сказке. Но нам-то как быть? У нас ведь строевая подготовка! Мы в строю… Из него по своему желанию не выйдешь!
Володин, молодец, как специально подгадал под нас, объявив перерыв. Мы облепили тележку. Старичок справлялся шустро, и мы вмиг получили своё эскимо, отсчитав ему по двадцать две копейки серебром и медью.
Боже мой! Забытый шоколадно-сливочный вкус! Осколок притягательной гражданской жизни!
Потянулись минутки блаженства, мигом вернувшие нас в счастливое прошлое.
Всё рухнуло внезапно! И ничего не поделаешь, раз уж раздалась въевшаяся в нашу печень команда Володина: «Взвод! Закончить перерыв! В две шеренги… Становись!»
«Боже мой!» – лихорадочно обдумывали мы свои действия.
Никто из штатских этого понять не в силах! Но и мы не знали, как нам быть? Следовало броситься к месту построения и без суеты занять своё место.
Но мороженое то здесь причём? Как быть с ним, ведь оно едва распечатано? Не выбрасывать же? Может, где-то пристроить на время? И жалко! И дорого для нас, еще не получивших даже первого своего денежного содержания в должности курсантов – семь рублей восемьдесят копеек.
В нашем сознании тогда никак не укладывалось, что мороженое можно выбросить!
Какое-то мгновение тридцать шесть одетых в военную форму мальчишек растерянно переглядывались, оглядывались на Володина (неужели не шутит?!), который будто и не понимал их терзаний, их душевных мук. И, уже самостоятельно подчиняясь тому служебному долгу, который через некоторое время станет самой их сущностью, дрогнули…
Кто-то в сердцах первым швырнул мороженое в бак с дымящимися окурками. Потом туда же полетели и остальные порции. Кто-то ещё тянул время, старался лизнуть про запас и чуток задержаться на фоне остальных. Но раздалась команда «Равняйсь!» И пришлось броситься в строй…
Кажется, тогда мы отбросили не столько своё несъеденное мороженное, сколько безответственное до тех пор отрочество. И потому начинали понимать нечто самое главное в жизни достойных мужчин. Уже готовились ради него жертвовать для начала своими житейскими радостями, а потом, если придётся, и жизнью. В этом состоит одна из многих особенностей выбранной нами профессии! Приходилось привыкать!
В третий памятный раз наши услуги понадобились в Вахитовском районе Казани. Почти рядом с ракетным училищем. Тогда у входа в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького городские власти готовили открытие монумента «Павшим за советскую власть».
По смысловой трактовке монумент казался необычно смелым. Хотя бы тем, что фигура раненного полураздетого человека была представлена лежащей. Он из последних сил тянулся к светлому будущему, указывая впереди себя вытянутой вперед рукой. Сразу представлялось, будто умирающий от ран боец просит соотечественников быть достойными погибших за светлое будущее героев.
Казалось бы, по такому поводу ёрничать не пристало, однако быстро нашлись острословы, не со злости, возможно, переименовавшие монумент – «Все вы там будете!»
Дело в том, что вытянутая рука указывала на кладбище, вплотную примыкавшее к парку.
В общем-то, намёк оказался достаточно прозрачным, хотя и неправдоподобным, ведь на том кладбище давно не осталось свободного места. Но именно на нём в марте 1962 года первоначально был захоронен Василий Сталин. Изощренная хрущёвская клевета на его отца коснулась и сына. В Казани Василия только окончательно добили, хотя травили долгие годы. Официально всё выставили в выгодном для Хрущёва свете.
Даже зная в подробностях, что Василий в своей жизни накуролесил немало, мне его и теперь жаль. Хотя и в нравственном плане он не годился на роль идеала, и пил, иной раз, изрядно, но, несмотря ни на что, оставил после себя немало достойных свершений, которые гнилой человек, каким был сам Хрущёв и оба его сына, не совершил бы никогда.
В Казань же Василия Хрущёв сослал после им же организованной восьмилетней отсидки в различных тюрьмах. Всегда не под своим именем, а под номером и в одиночных камерах, что особенно мучительно. Сослал не смирившегося, поскольку Василий так и не прекратил заявлять повсюду, что Хрущёв является убийцей его отца, убийцей Сталина! Но сажать за это было нельзя, ведь Василий не лгал! В его словах заключалась истинная правда!
Потому восемь тюремных лет Василий отсидел в отместку Хрущёва великому вождю. Именно столько военный трибунал во время войны назначил сыну Хрущёва, когда тот, хотя и непреднамеренно, но застрелил своего товарища-офицера. Застрелил его, пребывая в пьяном виде.
По всему выходило, что Никита Хрущёв всё же отомстил Сталину! Отомстил хотя бы посмертно! Пусть не в полной мере, ибо хрущёвского отпрыска за измену расстреляли, а расстрелять Василия Джугашвили (все документы ему принудительно переделали на эту фамилию) Хрущёв так и не решился, хотя очень хотел. Василия не расстреляли, но потом подло отравили. Как и отца. А по стране распространили слухи, будто Василий сам виноват – очередной раз перепил сверх всякой меры.
Пардон, я удалился от темы! Вернусь-ка я к монументу «Павшим за советскую власть».
Моя связь с ним образовалась, когда мы с товарищами убирали вокруг монумента прилегающую территорию. Всё было, как всегда в подобных случаях. Подметали, вывозили строительный мусор, мраморную крошку и прочее.
Однако, шутки ради, я несколько возвысил свою роль. Но и не лгал, интригуя некоторых знакомых, будто к монументу имею самое непосредственное отношение. Будто в определённой мере я являюсь соавтором архитектора Василия Маликова.
Это всегда срабатывало! Всегда и всех крайне удивляло, вызывало ко мне дополнительный интерес и уважение, а потом, когда я сознавался, в чем именно состояло моё соавторство, все веселились. Розыгрыш неизменно удавался. Мне всё прощали.
23
Коль уж я надумал нумеровать давние наши «подвиги», то четвертый раз, а потом и пятый, и даже шестой, мы кропотливо готовили к покраске огромные ферменные мачты. Потом на них, правда, не нашими усилиями, взгромоздили секции из мощных прожекторов.
Такие же мачты с множеством прожекторов можно встретить на всех железнодорожных станциях. Но наши мачты разместились в четырёх углах училищного стадиона, чтобы зимними вечерами освещать каток. Его заливали на весь овал стадиона! Потому он казался невероятно большим.
Там под хорошую музыку, разносящуюся на всю округу, весело кружилась вся молодёжь нашего района. И мы, разумеется, тоже иногда катались, если удавалось сбежать с обязательной самоподготовки. Невозможно было упускать возможность познакомиться с девчатами, когда они все сразу собирались на нашем катке! Правда, нам всегда мешало еще одно препятствие. На весь взвод имелось всего две пары коньков с ботинками, на размер которых приходилось закрывать глаза.
Но вернусь в настоящее.
Вчера, сразу после захоронения товарища, я улучшил момент и спросил идущего рядом бывшего сослуживца, чтобы поддержать разговор, как там поживает наше ракетное? Ответ оказался неожиданным:
– А никак не поживает! – в сердцах отрезал собеседник. – Училище ведь готовило советских офицеров! А когда появились всякие президенты, то они всё советское уничтожали! Наше училище даже не закрыли, его снесли до основания! Выкорчевали! И каток пошёл туда же! Всё советское, ненавистное им, пошло под корень! Изничтожили! Чтобы молодёжь не догадывалась, какой великой у них могла быть родина! А опустошенную территорию, лишенную человеческой жизни, сдали своим лизоблюдам под высотки. Теперь они бабло там наваривают! Будто сам не знаешь! Или мы с тобой в разных колониях живём?
Раньше для нас такие понятия как Родина, земля, страна и государство сливались в нечто единое, трудно различимое. Мы над этим не особенно и задумывались, потому что нам и не надо было об этом думать. Всё вокруг было нашим, общим, своим! Всё было родным!
Теперь всё иначе. Нашей осталась лишь земля, потому что в ней нас, возможно, ещё похоронят. А всё остальное – оно для нас теперь чужое! Нашу Родину растерзали и уничтожили, а государство стало не то огромной ворующей у себя же бандой, не то, как коллега только что сказал, иностранной колонией. Конечно же, и бандой, и колонией.
И я не нахожу оснований, чтобы к этому добавить хоть что-то обнадеживающее! Благодаря документам, подписанным Горбачёвым на Мальте, мы действительно стали жить в колонии. Многие этого не замечают. Впрочем, ровно так происходит и в Германии, и в Японии. Да и во всей Европе. Мозги продули, и люди не сознают ещё того, в чём именно они кувыркаются, зарывшись в свои мелкие житейские проблемы. Они продолжают считать, будто рабы непременно должны быть в наручниках и в кандалах! Но новые буржуи теперь экономят даже на этом! Одна у них задача – закопать почти всех, ибо производство во всём мире сворачивается в плановом порядке, и рабы как работники больше не нужны. Останутся лишь немногочисленные слуги паразитов!
Странно, что в этой ситуации у кого-то поворачивается язык, чтобы очередной раз опорочить Сталина! Боже мой! Что за люди живут в среде нашего большого и многонационального народа с весьма тяжелой историей последних столетий?
Ведь только Сталин и сделал их людьми, да еще и обеспечил принадлежность к великому народу! И только он сумел превратить вековую колонию, которую только негодяи и болваны до сих пор называют великой Россией, в великую самостоятельную державу, в СССР! В первое государство не для жирующих на людской крови паразитов, а в страну свободных людей, строящих счастливое будущее для всех без исключения своих советских детей!
Казалось, этот народ и после Сталина должен был продолжать его великое дело, для себя продолжать, для своих детей, но без Сталина он народом сразу быть перестал. И теперь мало отличается от быстро тающего стада баранов, в котором промышляет стая озверевших алчных шакалов!
Это обидно! Это стыдно и унизительно, но великий народ обязан ежеминутно доказывать своё величие великими делами, а не трибунными декларациями отщепенцев! Обязан доказывать, а не ждать, когда в его величие поверят шакалы, жаждущие его плоти!
Сегодня, когда вспоминаю о нашем «великом» народе, мне кажется, будто опять он станет народом не ранее, чем найдёт в себе честь и силы вернуть прежние названия городам-героям Сталинграду и Ленинграду, переименованным в нечто несуразное из самых подлых побуждений врагами народа! Но пока наш народ, сильно поглупевший в последнее время, считает это полной ерундой, недостойной его внимания.
Может, это и ерунда, поскольку она – лишь обязательное начало восстановления своего величия, как народа, а дальнейшее укрепление заявленного величия потребует, куда больших разумений, усилий, жертв и, главное, великих свершений!
24
Но опять вернусь к финалу первого лыжного кросса. Первого, разумеется, в моей жизни.
Долго я грустил тогда за пригорком, делающим меня незаметным со старта. Следил за работой «Теслы», поджидал своих товарищей-лыжников. От внезапно свалившегося безделья мне даже взгрустнулось. До острой боли в сердце. Хоть плачь, да ведь не поможет!
К тому же я заметил, что Володька Селин, один из наших лосей, уже прошёл всю дистанцию и теперь рвётся к финишу. Красиво идет. «Умеют же люди!». А на пятки ему наступает Толька Клименков. Мощности в нём, будто в тракторе, но тяжеловат, потому хрипит, сопит, но разве его остановишь? В метрах двадцати держится Толька Щуплецов, да так красиво идёт, что его размашистым безукоризненным шагом можно лишь любоваться. Прирождённый лось!
Вот я и подумал тогда, что пришло моё время. С моей-то скоростью, если я за самых последних ребят зацеплюсь, то на финише к вечеру буду! Потому пора из засады выходить и двигать «дрова» в известном всем направлении.
Вышел я на лыжню вслед за промчавшимися с ветерком товарищами и уже собрался в путь, да слышу сзади раздраженный окрик:
– Лыжню!
Я тогда лыжных порядков не знал. Ясное дело, первый раз выступал. Потому с лыжни не убрался. «Да и почему я должен? Тебе же надо! Сам-то прёшь так, что любой танк позавидует! Вот и объезжай, зараза! Не трамвай – с рельсов не сойдёшь!»
А позади опять резко, уже зло и чуть ли не в спину мне:
– Лыжню! Лыжню! Твою мать!
Не успел я посторониться, да и не очень-то хотел, как мощный толчок в зад отправил меня носом в снег. И хотя подобное положение в тот день было привычным, но выходить из него с достоинством я ещё не научился. Пока крутился, барахтался, переворачивая свои «дрова» в нужное положение, опять слышу сзади знакомую песню:
