Полная версия
Слава КВКИУ!
Твоими усилиями мы, хотя и немного, но побыли вместе, и опять были счастливы. И потом на новогоднем вечере в Доме офицеров, куда мне посчастливилось с помощью начальника курса достать пригласительные билеты, я безуспешно искал уголок, чтобы уединиться с тобой, такой обворожительной, любимой и любящей, чтобы всего-то обнять, всего-то прижаться, ощутить твоё родное волнующее тепло. Но всюду были люди! Мы при них не могли!
Помнишь, как гремели на всю округу наши сердца? Мы наполнялись трепетом от простых прикосновений. Мы были счастливы украденными у правильного течения жизни мгновениями, зная, что скоро разлука опять придавит нас, но ничего себе не позволяли. Моя ответственность за твою судьбу была подлинной, не на словах. Я не мог рисковать твоей судьбой. Это сегодня появились какие-то позорные «гражданские» браки. То есть, люди живут вместе, а ответственности перед собой, друг перед другом и перед детьми не несут! Как такое возможно?! Только и остаётся признать, что это и есть самый настоящий брак! В худшем смысле слова! Мужикам без совести это, может, и выгодно, пристраиваться, а женщинам-то каково… И где женская честь осталась? Где мозги, наконец?! Где семья? Такими действиями все они, молодёжь, не свои судьбы решают, а свою страну под корень подрубают! Семья всему основа, а не пресловутый успех или то, что они теперь называют любовью. Позорники!
Совсем не пытаюсь тебя и себя водрузить на пьедестал. Хотя мы неплохо бы смотрелись! Прямо как монумент Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Но зачем нам это? Тем более, теперь, когда и наш золотой юбилей остался в прошлом! Просто хочу как-то понятнее для себя самого выразить, что мы были другими! Почему-то совсем другими. Но это не означало, что мы были безликими, одинаковыми или неинтересными.
А о том, о прошлом… К чему лицемерить? Кое-где и тогда допускалось обниматься и целоваться у всех на виду. Тем более, в часы всеобщего веселья, когда всё гудело в Новый год.
Но мы даже тогда стеснялись посторонних глаз. И только вдали от людей всё, что имелось у нас нашего, открывалось нам, и только нам. Мы берегли всё это от всех, и никто не смог бы на него взглянуть даже самым добрым взглядом. Мы берегли наш с тобой мир, и иначе не умели и не хотели!
Может, мы с тобой уже тогда устарели со своими архаическими правилами? Пусть даже так, но ни о чём не жалею и извиняться не хочу! Не за что!
3
На трёх креслах впереди обосновалась молодая семья, но за высокими спинками никого из них я не видел. Лишь иногда, при повороте головы к супруге, меж подголовников мелькала короткая стрижка мужчины, видимо, офицера. Впрочем, почему же офицер? Сегодня большинство парней стрижётся под лысых.
Его жена, не замолкая, мило щебетала, нешуточно волнуясь по каждому пустяку. Ей непременно следовало знать всё. И который час? И как скоро включится вентиляция; неужели только в полёте? И прилетит ли самолёт вовремя? И кто их будет встречать? И разорится ли теперь свекровь хоть на маленький букетик? И надёжный ли им попался самолёт? И стоит ли заранее попросить пакет?
Правда, не проявляя эгоцентрической напористости, она всё это проговаривала мужу тихонько, стараясь не привлекать к себе внимания со стороны. А «Стрижка» терпеливо отвечал на каждый вопрос с той ласковой усмешкой, которая выдавала абсолютное обожание и прощение за всё, что угодно.
А третье кресло, которое передо мной и у окошка, досталось егозе лет пяти-шести. Она уже успела вывернуться наизнанку, чтобы заглянуть в моё пространство, протиснув ко мне голову сначала с одной стороны своего кресла, а потом и с другой. Но я ее пока не интересовал. Как говорится, и, слава богу!
Но возможности девчушки воздействовать на окружающих я недооценил. Очень скоро она заработала как маленький вулкан с торчащим хвостиком волос, перехваченных бантом. Пока двигатели не гудели, было слышно, как мощным потоком сыпались на родителей ее вопросы. Она успешно повторяла натуру своей беспокойной матери! Но родители отвечали редко – не успевали, да их дочке ответы и не требовались. Ей нравилось лишь задавать вопросы:
– А зачем самолеты расправляют крылья, если они ими не машут, как птицы?
– Так ведь редко кому удаётся летать без крыльев! – успел поделиться мудростью отец. – Разве что во сне!
– Да, да! – радостно поддержала девочка. – Во сне крылья не нужны! Я без них летаю! Зато во сне ноги не бегут! Как вареные макароны делаются!
Судя по всему, в тот момент мама задумала усадить дочку, чтобы пристегнуть ее к креслу, поскольку засветилось соответствующее табло, но егоза не сдавалась, изворачиваясь во все стороны. Попутно она продолжала выяснять:
– А почему самолёт куда-то бежит, бежит, только потом взлетает, а воробышек – прыг, скок, и его уже нет?
– Так ведь самолёт очень большой! Ему скакать как воробышку трудно! – доходчиво объяснила мама.
– А красивая тётя, которая нас конфетками угостила, всегда в этом самолётике летает?
– Пожалуй! – подтвердил папа.
– И она билеты тоже долго, как и мы, в кассе достаёт? – не угомонилась девочка.
– Так ты её и спроси! – предложил папа.
– Только когда конфетки закончатся! – согласилась девочка. – Тогда позову и спрошу! И не волнуйтесь! Сказать «пожалуйста» я не забуду! – и сразу без паузы опять. – А почему пузырьки в моём стакане не тонут?
– Потому что очень лёгкие, вот и всплывают! – посмеялась мама.
– Всегда легкие? – уточнила егоза.
– Ну конечно, всегда! – подтвердила мама.
– А как же их в стакане утопили? – не унималась дочь.
– Всё, Дашенька! Помолчи хоть немного, а то самолёт не взлетит! – решил остановить поток вопросов папа.
Не тут-то было! Её здоровое любопытство, казалось, не иссякнет никогда:
– А если он не взлетит, мы на поезде поедем? А если летчики забудут моторы на земле?
– Тогда точно придётся возвращаться! – ответила мама, смеясь.
– А как наш лётчик дорогу в Москву знает? Он что же, в воздухе ее видит?
– Конечно! – подтвердил папа.
– Ты не обманываешь? Ведь на воздухе дорога совсем без краёв!
– Всё равно он знает! – выразила уверенность мама.
– А если станет темно?
– Дашенька, летчик всегда смотрит по специальным приборам… – принялся деловито объяснять папа, но дочка не дослушала:
– Понятно, понятно! На тех приборах крупно написано: «Если налево полетишь, в Москву прилетишь! А если прямо, то… Тогда куда? – заставила загрустить родителей Даша.
– А как мне быть, если я захочу на воздух? – не унималась дочка. – Надо летчику сказать, да? А разве он меня без вас выпустит? Он на ключ закрылся или просто так? Надо постучать к нему, да? А если он испугается и потому забудет дорогу?
4
Мой самолёт вырулил на взлётную полосу и затаился перед тем, как врезаться в небо. Потом напрягся, сильно загудел моторами, задрожал огромным серебристым телом и побежал изо всех сил.
Всё чаще застонали от ударов стыки бетонных плит, но мой «Ту» оставил их в покое, резко задрав прозрачный нос, он устремился в высоту, оставив внизу множество земных проблем, оставив позади себя мою Казань.
За несколько взлётных секунд я не успел разглядеть зону отчуждения вдоль взлетной полосы. А с нею у меня многое связано. Что осталось только в воспоминаниях. Но формировались они не в современном, большом и красивом, а ещё в старом аэропорту очень старой и сплошь деревянной Казани с чудовищно грязной главной улицей Николая Баумана, на которую без стеснения жители выливали помои.
У меня всё было ещё в том аэропорту, который от крашенного кирпичного сарая отличался, пожалуй, лишь затейливым украшением на крыше – маленькой остроконечной башенкой.
Раньше аэродром вплотную примыкал к окраине Казани и к ряду капитальных казарм военного авиационно-технического училища. Те казармы, краснея кирпичом в три этажа, казались махинами среди одноэтажных лачуг местных жителей.
От казарм до аэродрома, где курсанты сутками напролёт осваивали свои самолеты, лишь бы поскорее на фронт, было рукой подать. Значит, меньше времени тратилось на суету. И всё равно, иной раз даже на обед не ходили, лишь бы закончить запланированное в срок.
А после войны Никита Хрущёв взялся громить нашу военную авиацию с ещё большим усердием, нежели когда-то это делал проклятый Геринг со своим люфтваффе. Именно тогда на базе красных казарм основали военное училище ракетных войск стратегического назначения.
Стратегов Хрущёв любил, потому денег для них не жалели, и училище получилось почти образцовым, если судить по его преподавательскому составу, учебно-материальной базе и программам обучения. Оно давало курсантам самое передовое инженерное образование. И очень скоро выпускники демонстрировали его в войсках своей инженерной хваткой и умением разбираться в премудростях действительно сложной техники.
Заодно такие же училища, приравненные к военным инженерным академиям, появились в Ростове, Перми, Коломне и Саратове.
То казанское ракетное училище проработало всего несколько лет, и его опять перепрофилировали. В общем-то, в нем продолжали учиться ракетчики, но уже сухопутчики. Их ракеты были поменьше, но сухопутчикам, как говорят, и их хватало за глаза.
За пять лет курсантов превращали в лейтенантов. И они для обеспечения боевой готовности ракетных дивизионов и бригад разъезжались туда, где дислоцировались советские сухопутные войска, в том числе, и за границу, что не выпускали из виду местные красавицы.
Впрочем, кому теперь это интересно?
5
В то чудесное время мы ещё были курсантами ракетного училища. Для физической тренировки командиры регулярно развлекали нас кроссами. Прямо вдоль взлётной полосы аэродрома. Он к тому времени уже стал пассажирским.
Выровненная местность хорошо подходила для забегов. Но для них совсем не подходил я, поскольку не был рождён «лосем». Это для них, человекообразных, промчаться, что один, что три километра на пятерку труда не составляло. Меня же такие мероприятия сражали наповал ещё до их начала.
Меня заранее трясло от предчувствия самых неприятных последствий дикого перенапряжения. И настроение портилось уже от ожидания чрезмерных нагрузок! Во мне задолго до старта погибало всё – от пяток до макушки, – и оставшиеся чудом нервы взрывали меня как динамит, только тронь!
Но при всём желании это поймёт лишь тот счастливец, которому пришлось самому испытать, что такое армейский кросс. Да еще в военной робе! Ещё и в сапогах!
Объясняю новичкам! Дистанция в тысячу метров трудна уже потому, что требует почти такой же скорости, как на стометровке, но финиш-то в десять раз дальше! Считай, десять стометровок без отдыха! Пожалуй, на галерах бывало легче!
Впрочем, болтать можно всякое, видя кросс со стороны, но если ты не рождён спринтером, а тебя впутали в это поганое дело, пытать станут до смерти! И не рассчитывай, будто четыре минуты до финиша, это пустяк! Не думай, будто как-то перетерпишь, будто как-то соберёшься, как-то сконцентрируешься…
Скажу тебе так! Извивайся, как угодно, но до самого финиша, а, может, даже до смерти, каждая секундочка покажется тебе сущим адом. И только тогда, возможно, ты поймёшь, что такое настоящий курсантский кросс!
Но даже с полным пониманием сути вопроса, тебе придётся ещё много раз, убивая себя, нажимать и нажимать. Даже если ступни в тяжёлых подкованных сапогах с первого шага нальются горячей тяжестью, и никак не поднять бедро! И ты с первых шагов будешь тяжело задыхаться, наполняя горящие лёгкие живительным кислородом, которого тебе всё равно не хватит. И почти реальные вилы вонзятся в правый бок. И острый привкус металла появится во рту, как результат нехватки в крови не кислорода, а углекислого газа. И густая слюна, всасываемая с мощным воздушным потоком, того гляди, перекроет твою глотку и задушит насмерть. Но чтобы сплюнуть, сил у тебя не хватит, потому что они полностью уйдут в ноги! Да и дыхание к тому времени собьётся. И сердце, вполне вероятно, не выдержит чрезмерной нагрузки!
С комплексом таких проблем в норматив не уложиться. Потому тебя ждёт двойка, презрение товарищей и повторение полного спектра уже известных тебе адских мук!
На дистанции, бывает, так и хочется завыть из последних сил: «Люди! Кому же это надо? Ведь не всем дано!»
Но воплям на трассе никто не внемлет! А требовать на финише продолжают от всех! Потому для многих спортивные кроссы превращались в нечеловеческую пытку! И для меня.
С непривычки, конечно!
6
Но это всё – про километр! А чтобы уложиться в войсковой норматив на трёх км, потребуется не столько скорость, сколько лошадиная выносливость и воля.
Понятно, что на трёшке темп чуть ниже, зато до отказа нагружаются не только легкие и ноги, но даже волосы! И все насилия над собой продолжаются в три раза дольше! Хотя бы потому, что тех метров на пути к финишу становится тоже в три раза больше! Но кажется, будто во сто крат!
На трёх км без крепкой воли делать нечего, даже если ты лось! Что говорить, если признанный спринтер, гепард, и тот в таком темпе не протянет более двухсот метров, жалея себя!
А бедному курсанту любые дистанции должны быть нипочём! Что на скорость, что на выносливость! И всем проверяющим, в общем-то, плевать, что твой внутренний голос вопит на издохе, взывает к милосердию!
Тот голос приходилось в себе глушить! Курсант ни за что не должен ему верить! Он должен рвать жилы, задыхаться, перегреваться, но только не сдаваться!
Хлюпики с длинной дистанции сходили сразу. И потом брели вдоль неё униженно, понимая, кто они такие, раз уж уступили своей слабости, раз уж не смогли! А для самооправдания они демонстративно хватались за правый бок и сплевывали в сторону, будто испытали всё по полной.
Когда-то им придётся понять, что нет другого способа осилить дистанцию, кроме как силой своей воли многократно повторять все мучения с возрастающим напряжением. Хотя бы во время утренней зарядки. Или в какой-нибудь спортивной секции. Но обязательно бегать, бегать и бегать. В противном случае, придётся долго носить обидное для самолюбия клеймо – хлюпик.
Но те, кто упорен, кто не жалеет себя, когда-то преодолеют все трудности, даже не родившись лосями! Не жалея себя, всегда добиваются большего!
Иначе в армии нельзя! Иначе не стать мужчинами!
7
Даже самый здравый совет остаётся всего-то теорией, поскольку напрягает организм не разговор, а физическое действие. Нам же приходилось бежать ещё и с уклоном вверх. И пусть для ревущего от дурной мощи самолёта тот уклон едва заметен, но не для нас же! Нам и без него было тошно!
Помню, мы всякий раз, даже понимая бесполезность своей затеи, пытались склонить начальника курса капитана Титова Петра Пантелеевича к старту в противоположную сторону, то есть, под горку. Бесполезно! Он всегда отшучивался:
– Тяжело в ученье, привычнее в бою!
– Легко в бою! – неосторожно поправлял кто-то из нас.
– Вот видите! – только и посмеивался Петр Пантелеевич, отец наш родной, между прочим. – Всё и сами знаете! Потому – приготовиться! Теперь – на старт! Внимание! Марш…
И по этой команде наш взвод принимался подкованными сапогами в ритме каждого шага колотить землю. Постепенно мы вытягивались в разреженную струнку. Впереди, как всегда, бежали наши лоси. За них цеплялись другие, кто хотел так же, но едва ли долго мог. А в хвосте, всё больше отставая, уже пыхтели те, кто продвигался вперёд на голой воле. Медленно или слишком медленно, но всё-таки топал вперёд. А рядом с отставшими курсантами неизменно пыхтел Генка Панкратов, наш заместитель командира взвода. Он лосем тоже не числился, но отстававших всегда подгонял и воодушевлял. Это ему же потом перед начальством за каждого отдуваться:
– Нажимай! Нажимай, говорю! Погода-то чудесная! Нажимай, не сдавайся!
А ведь ему было трудно, как и нам. Да и о погоде Генка обычно привирал. Она выпадала нам либо холодная, либо ветреная, так что многие на кроссах простывали, потом хрипели бронхами, температурили из-за обожженных и воспаленных легких.
Но бывала погода и жаркой, и безветренной вдобавок. Тогда на дистанции мы пылали и дыханием, и телом, словно жерла доменных печей. А под дождиком, даже слабым, на бегу мгновенно промокали! Потом наш пот высыхал с влагой дождя, создавая пелёночный или младенческий запах. А ведь помыться можно было лишь в нашем казарменном умывальнике, где двадцать кранов и ледяная вода. Зимой вообще приходилось заботиться, чтобы курильщики на ночь не оставили открытой форточку. Тогда даже батареи отопления размораживались, не только краны! И какой температуры была у нас вода? И не захочешь, станешь моржом!
Впрочем, и без метеосюрпризов нам хватало неприятностей! Например, не было случая, чтобы нас не нагонял взлетающий самолёт, дымящий тоннами сожженного керосина! Тот дым сбивал дыхание, портил нашу кровь, но мы всё равно его глотали, лишь бы уложиться в норматив! Так надо!
Зато становилось смешно, когда к каждому иллюминатору припадали лица пассажиров. Ещё бы им не радоваться, глядя на нас! Столько сумасшедших сразу! И все бегут, бог весть, зачем!
А немыслимо чадящий самолёт легко обгонял нас и напоследок поддавал так, что мы надрывно кашляли, сбивались с темпа, но были обречены бежать и напрягаться.
Вот такими были наши кроссы вдоль взлётной полосы!
Однако ж, странное дело! Когда за спиной остались десятки лет без тех кроссов, все подробности вспоминаются без желчи, лишь с доброй улыбкой. И даже с гордостью за себя, мол, как ни было тяжело, но мы же не отступили! Мы выдержали всё. Много чего выдержали, закалившись на будущее. Выдержали главное – экзамен на соответствие тому непростому для страны времени. И экзамен на соответствие выбранному нами самими делу.
8
Зимой мы продолжали бегать вдоль той же взлётной полосы, будь она неладна, только уже на лыжах. За самый горизонт зачем-то убегали! Километров на десять, а иногда и дальше. Потому дистанцию нам закольцовывали. Поначалу она поднималась вверх, мимо взлётной полосы, мимо антенн радарных установок, без сна качающихся и вращающихся, а после половины пути, где наши номера переписывал какой-нибудь преподаватель с кафедры физподготовки, устремлялась обратно, к желанному финишу, где хоть какой-то покой!
Когда организовывали массовые забеги, то есть, в масштабе всего училища, измотанных бегунов на старте-финише поджидал духовой оркестр. Он даже в мороз бодро дудел что-нибудь весёленькое, хотя губы у музыкантов легко примерзали к мундштукам, и сбивал измотанных бегунов с налаженного ритма.
Зато потом, если удалось отдышаться, можно было из армейского термоса кружками хлебать обжигающий сладкий чай с лимонной кислотой. Сколько угодно! И это становилось признаком заслуженной райской жизни!
9
– Ой, мамочка! Посмотри же скорее! Там настоящий человечек! Совсем как муравьишка! – возбужденный голос Даши, глядевшей в иллюминатор, вернул меня в действительность. – Мама? Это Мальчик-спальчик? Или он притворяется? Ой! Ещё маленькая машинка к нему едет! У них там всё сделано будто настоящее, да?
10
Помню, многих в училище удивляло, что я поступал в него из далекого Туркменистана. Меня поначалу воспринимали с подозрением, как замаскированного басмача или ахалтекинца. Это забавляло, поскольку выдавало вопиющую неосведомлённость вчерашних школьников в национальных вопросах собственной страны. Об ахалтекинской породе они даже не слыхивали! И бог с ними! По мне выходило, будто не я, а они свалились с Марса!
Я действительно много лет прожил в центре грозной пустыни Каракумы.
Никто не представлял, что и там не всегда жара! В феврале недели две такой колотун случался, что зубы сами собой лязгали. Всего градусов пять мороза, но они равнозначны двадцати в средней полосе. Без снега, зато и с ветрами, которые с вездесущим песочком устраивали страшную жизнь, ведь тёплой одежды из экономии не покупали. Всего-то две недели – переживём! И действительно, новогодние каникулы я с друзьями по традиции проводил на крыше. Отлично загорали, раздевшись до трусов! В Казани мне завидовали и не верили, по простоте своей, считая, будто такое возможно лишь в Африке. «Ну, да! – возражал я. – Плохо вы Африку знаете!»
Остальное время в Каракумах было замечательным! Всегда особой голубизны небо и, если даже не тепло, то жарко. Понятно, почему мой организм естественным образом приспособился к тем условиям. И лыж там, отродясь, никто не видел.
Но в училище это воспринималось как моя личная неприспособленность к нормальным для северян условиям! И никто не хотел понять, что для моего несчастного организма эти условия совершенно не нормальные! Они – ужасные! Но никто обо мне не заботился! И никто не делал скидку на необходимость акклиматизации, на то, что мгновенно она не происходит. Меня бросили в сражение с морозом без минимальной подготовки!
Наиболее трагично это вышло в один из самых чёрных дней моей жизни. Мне пришлось на общих основаниях взвалить на плечо военные лыжи (с непривычки казалось, будто это два брёвна с заостренными носами) и в строю взвода направиться к трассе. К той самой трассе, о которой я уже вспоминал.
Душу и тело леденил нарастающий страх и мороз, парализующий своими объятиями!
11
Ещё накануне я перенервничал из-за неопределенности задачи. Я плохо спал, поскольку безнадежно пытался понять, за счёт чего же движется лыжник? Каким образом можно отталкиваться, если лыжи всегда ступают параллельно и вперёд? Без практического опыта это понять было невозможно.
О, боже! Я никогда не вставал на дрова! Правда, мальчишкой немного катался на чужих роликовых коньках! Но то же было летом, когда тепло! И с коньками, в общем-то, всё мне понятно. Поставил ногу под углом к движению – оттолкнулся, поехал. Потом так же поставил другую – оттолкнулся, поехал. И – до бесконечности, только ноги менять не забывай! А от чего отталкиваться на диковинных дровах? Шутники утверждали, будто их стоит в лыжню поставить, а куда надо ехать, они сами знают!
Врали, конечно! Понятно, что как-то отталкиваться всё же придётся, но как, если лыжи проскальзывают?
Поначалу я думал, будто надо отталкиваться палками, однако в кино увидел мастеров-лыжников вообще без палок. Очевидно, секрет не в них. К утру я так и не разобрался, а спрашивать не стал, чтобы не засмеяли! Наделся, всё решится само собой на старте. Ведь побегут же все, – так же побегу и я!
Но природа против меня встала на дыбы. Определяющим врагом оказался мороз.
12
Климат в Казани никогда не отличался справедливостью – две зимы в году и лишь одно лето! Абсурд!
Первая зима приходила в самом начале года. Это был январь, потом февраль, а за ними и весь март. Много позже наступала робкая весна и настоящее жаркое лето. Но и в конце мая в оврагах ещё сохранялось немало снега. А прекрасное лето долго не задерживалось, поскольку совсем скоро в жизнь вторгалась вторая зима – ноябрь и декабрь! Две зимы в году – это уже чересчур!
В общем, со всех сторон, куда ни глянь, одна зима и только зима, а, значит, сильные холода и крепкие морозы! Лето – только в воспоминаниях! Ну, и скажите мне после этого, как можно всю жизнь прожить в Казани?! Точно так же, как в холодильнике!
Ещё утром, когда в продуваемых шинельках мы выстроились перед казармой для проверки готовности с лыжами и креплениями, похожими на сбрую лошадей, мои руки безнадёжно окоченели. В таком случае они ещё и зверски болят! Мне сразу расхотелось ставить рекорды. Мне вообще никогда не хотелось становиться лыжником! Заставили!
Со слезинками, выступавшими от боли и замерзавшими на ресницах, я в тот момент более всего жалел, что все лыжники мира вольны в подборе рукавиц на свой вкус, и только курсанты обделены даже в этом. Ещё осенью нам выдали вязаные машинным способом двухслойные перчатки коричневого цвета – в них-то и следовало тужить до весны. Если, конечно, они сами до неё доживут! И редко у кого доживали!
Южанин в тех толстых, но слабо согревающих перчатках чувствовал себя как без них. Пальцы, начиная с кончиков, быстро отмерзали до пугающего побеления, но согревать военные руки в карманах считалось тяжким грехом!
Что там лыжи?! Даже во время коротких переходов из одного учебного корпуса в другой, мои пальцы замерзали так, что писать наотрез отказывались. Я отогревал их, зажав между ног, приходя в норму едва ли не через час, но лекторы меня не ждали.
Если замерзать приходилось долго, а такое во время занятий на местности случалось часто, то надо мной будто страшный суд вершился! Каждый раз! Мороз скрючивал меня и вдоль, и поперёк! А затем уничтожал по частям и целиком! Из носа тонкой струйкой стекала лишняя вода, называемая конденсатом! Отмораживались не только пальцы рук, но и пальцы ног, хотя прятались они в портянках и сапогах. И даже уши повисали, словно тушки магазинных кальмаров! И нос предательски белел! И щёки тоже часто сдавались! Я же тогда не сомневался, что вечное кипение в котле намного предпочтительнее, нежели однократное промерзание насквозь! В аду, хоть и в мучениях, но всё-таки останешься живым, а на морозе быстро околеешь!
