По грибы. Рассказы

Но однажды она не вернулась домой ни к обеду (что было само по себе немыслимо), ни к вечеру. Все деревенские ребятишки, узнав эту новость, помогали нам искать её. Мы бегали по закоулкам, огородам и канавам и звали Граню, надеясь что она услышит наши голоса и найдёт дорогу к дому. Но она так и не появилась. Собравшись у лавочки, мы жарко обсуждали ситуацию: «Ну что же могло случиться? Ну не решила же она уйти от нас в лес? Да она умрёт там с голоду!»

Когда Граня не вернулась ни на следующий день, ни через два дня, стало ясно, что она попала в какую-то беду, да и жива ли она вообще? Ведь она была совсем ручной, не умела обороняться, даже в клубок никогда не сворачивалась. А ведь в деревню часто наведывалась лиса и совсем недавно утащила бабушкину курицу, когда петух увёл свой гарем пастись за околицу, – только перья потом нашли в кустах.

И вот, дня через три-четыре, когда надежда совсем пропала, кричит нам от своего дома соседка: «Бегите сюда скорее, ваша Граня нашлась!» Мы кинулись к ней с радостными криками «ура!». Фрося провела нас в свой огород за домом, к большой яме с отвесными краями, вырытой для посадки яблони. Мы встали на коленки и заглянули в неё: на голом песчаном дне неподвижно сидела наша Граня – и не одна. Рядом с ней притулился крошечный дрожащий мышонок с голубоватой шёрсткой и круглыми, как у Микки Мауса, ушками. Вместо одной мы обнаружили двух горемык! Граня не сразу, но услышала нас и задвигалась. Пришлось сползти в яму на задней точке, чтобы извлечь обоих узников из западни. Мышонка мы унесли подальше от места злоключения и отпустили в траву, а исхудавшую Граню потащили домой поить-кормить!

То, что голодная Граня, сидючи несколько дней в яме, не сочла возможным слопать маленького мышонка, было неудивительно: она и не подозревала, что мышонок – это потенциальная «еда». В своей жизни она знала только тюрю из булки с молоком. Так и сидели два голодных страдальца бок о бок, пока их не нашли.

Мы забеспокоились: что же будет, когда в конце лета придётся отнести совершенно неприспособленную к самостоятельной жизни Граню в лес? Забрать ежа на зиму в город мама не разрешала категорически, и мы давно потеряли надежду уговорить её. Посовещались и решили познакомить Граню с «естественными» продуктами – теми, что она сможет сама найти или выловить в лесу, ведь каждая мамаша в дикой природе учит своих детёнышей, чем питаться, как не пропасть одному. Поймали мы в траве самого маленького лягушонка и стали совать его Гране в рот. Она долго уворачивалась от предлагаемого угощения, но мы пересилили, и у неё, наконец, прорезался природный инстинкт: она ухватила лягушонка зубами, стала чавкать и заглатывать его, но, как говорится, номер не прошёл – Граню с непривычки тут же и вывернуло. Мы пожалели и ежа, и лягушонка и больше к этим опытам не возвращались.

К концу лета, на хороших кормах, Граня превратилась в упитанную ежиху. Мама требовала, чтобы мы отнесли её в лес до холодов, пока ещё там можно найти пропитание и освоиться. В один «прекрасный» день мы со слезами положили Граню в корзинку и потащили в лес. Граня беспокоилась, крутилась в корзинке, будто предчувствовала что-то неладное. После долгого хождения вдоль опушки мы нашли уютную полянку, поросшую мягкой травой, с замшелым пеньком посредине. Под пеньком, между гнилушками корней, зияла глубокая щель, которая, как мы оценили, могла бы стать новым убежищем для ежихи. Вытащив растерянную Граню из корзинки, мы по очереди расцеловали её в чёрный носик, опустили в траву и, хлюпая носами, бросились прочь, словно боялись, что она станет догонять нас.

***

Это невероятно, но через неделю Граня вернулась домой, к своей скамейке. Как она нашла дорогу из далёкого леса? Этого она не рассказала. Скорее всего, ориентировалась на едва уловимый, приносимый ветром, родной запах деревни. Мы не узнали Граню, настолько она изменилась: сильно похудела, заметно уменьшилась в размерах, стала пугливой. От каждого нашего резкого движения подпрыгивала и сворачивалась в колючий шарик, издавая глухое тарахтение: «Тук-тук-тук-тук-тук…», – видно, кто-то уже не раз её напугал. Мы целый день возились с бедолагой: кормили-поили и вновь упрашивали маму забрать Граню с собой в город, но та была непреклонна. Пришлось, скрепя сердце, снова отнести её в лес.

Через день мы уехали в город, а Граню в деревне больше не видели.

Как маленький Егорка заговорил

В то лето мы как всегда отдыхали в деревне у бабушки с дедушкой. А наша московская тётушка Катя впервые привезла к ним своего маленького внука Егорку. Егорка был очаровательным карапузом полутора лет, и я, в то время девчонка-подросток, впервые в жизни подержав на руках младенца, прониклась к нему прямо-таки материнскими чувствами, неизвестно откуда взявшимися в столь юном возрасте: нянчила, баюкала его, играла с ним, когда позволяли. Помню, затаив дыхание, берегла его сон, сидя рядом и боясь пошевелиться, любуясь на него, как на ангела.

У тётки Кати Егорка был первым внуком, и она, будучи всегда сумасшедшей мамашей, стала теперь сумасшедшей бабкой. Егоркину мать, свою невестку, она считала ленивой, непутёвой хозяйкой, которая держит мужа на одних макаронах, а маленького Егорку – на манной каше, от чего они только без пользы толстеют. Поэтому, взяв ребёнка на лето в деревню, тётка Катя поставила перед собой санаторно-курортную задачу откормить его впрок здоровой, натуральной пищей.

Вопреки вольному течению дачной жизни, тётка незыблемо соблюдала для внука четырёхразовое питание по часам и обязательное парное молоко на ночь. У бабушки с дедушкой была своя корова, и на завтрак любящая тётка Катя намешивала внуку приличную плошку свежего творога со сливками и наливала чашку молока. Кормила его всегда сама, с ложки, чтобы он ничего не растерял по дороге и съел всё, что она положила в тарелку. Она не приучала его есть самостоятельно – так ей было легче и быстрее справиться со своей основной задачей.

После завтрака надо было почти сразу готовиться к полднику, и тётя Катя бежала с чистой пол-литровой банкой на другой конец деревни за ягодами к соседке, которая выращивала клубнику («викторию», как тогда называли), – покупала, как говориться, с куста. Ягоду она давала Егорке с молоком.

На обед тётка Катя готовила для него наваристый суп из деревенского цыплёнка с картошечкой и морковкой. Вытащив из кастрюли кусок куриной грудки, она мелко крошила её ножом, перетирала вилкой вместе с крутым желтком, сливочным маслом и картошкой из супа. Тюрю эту заливала горячим бульоном. Казалось, для «пользы» она могла бы и от себя отрезать кусочек. Кормила ребёнка как рождественского гуся – килокалории зашкаливали! Маленький Егорка наедался со второй ложки и переставал глотать пищу, она скапливалась у него за щеками, пока могла держаться во рту, а потом самопроизвольно вылезала на грудь. Но это не останавливало любящую бабку: с шутками и прибаутками, с помощью мелких хитростей, на которые она была мастерица, тётка обводила бедного Егорку вокруг пальца и впихивала оставшуюся смесь в его желудок. Да он и возразить-то ей никак не мог, поскольку говорить ещё, кроме «мама» и «баба», ничего не умел.

Скоро Егорка любой приём пищи стал воспринимать с отвращением и старался от него вовсе увильнуть: он отворачивался от тарелки, дрыгал ногами и руками, сползал со скамейки – то есть делал всё, что было в его силах. Однако добрая бабуся не мытьём, так катаньем добивалась своего. Егорка толстел на глазах.

Как-то знойным днём мы всей семьёй сидели за столом, обедали. Мать и тётка были в сарафанах; все раскраснелись от жары и горячего супа. Тётя Катя, как всегда с фокусами, кормила Егорку. Бедный ребёнок изнывал и от жары, и от пытки едой. И вдруг (видно было, что терпение его окончательно лопнуло) он отпихнул рукой ложку, которую тыкали ему в рот, и на весь стол крикнул с мольбой в голосе: «Госпиди! Да не хотю я больсе!» Все сидящие сначала онемели, а потом одновременно захохотали. Егорка засмущался и уткнулся перемазанной мордахой в мягкий бок бабы Кати. Тут все начали тормошить и хвалить его, а он из-под бабкиной подмышки недоверчиво смотрел на всех одним глазом и слушал какой он теперь молодец.

Сколько же раз ребёнок, давясь едой, беззвучно повторял про себя эту выстраданную фразу, чтобы она могла неожиданно слететь с его немого языка!

С тех пор Егорка и заговорил.

«Шведский стол»

В деревне, с нашими стариками по соседству, жили мать и дочь – Фрося и Катя. Жили вдвоём. Старшие Фросины дети переженились и разъехались кто куда, а Катя, незамужняя, тоже уже не юная – за тридцать – осталась при матери и тянула всё хозяйство, считай, одна. Добрая и работящая, подарок для любого деревенского мужика, Катя имела физический изъян – сильное косоглазие – один глаз смотрел совсем в сторону. Все любили Катю, давно привыкли к её неопределённому взгляду и совершенно забыли, что это дефект.

В колхозе Катя работала на скотном дворе дояркой, а это в те годы было дело тяжкое. Вставала она круглый год в четыре утра и по любой погоде – мороз ли трескучий, метель, темень непроглядная – шла за километр на скотный двор на первую дойку, и так – три раза в сутки. С вечерней дойки возвращалась тоже в темноте, замёрзшая и измученная.

И своё хозяйство у них было немалое: корова, поросёнок, куры-гуси, огород большой – приходилось со всем справляться. Но Катя не жаловалась, вскользь только скажет иногда, что сильно руки-ноги ломит по ночам – ревматизм замучил.

Фросе было под семьдесят, но она все дни топталась по хозяйству на подхвате у дочери. Маленькая, от тяжёлой работы скособоченная, с узловатыми артритными руками и ногами, она повсюду ходила в неизменном засаленном фартуке, босиком и сильно косолапила. Разговаривая с посторонними, всегда смущенно улыбалась, слегка гнусавила, мямля слова и посверкивая редкими зубами в железных коронках. Была она, несмотря на старость, неисправимо любопытной: услышав краем уха горячую новость, бежала, даже не близко, чтоб выведать подробности и со смущённой улыбкой донести их потом всем встречным-поперечным.

Катя любила свою мать, жалела её. Любила она и всю свою родню, разъехавшуюся по городам, ждала от них писем, переживала их неурядицы как свои, искренне радовалась счастью, рождению детей. Когда были передыхи в работах, и сама писала длинные письма на клетчатых страничках, вырванных из школьных тетрадок, которые специально покупала в колхозной автолавке. В письмах содержался подробный отчёт обо всём, что составляло её жизнь: какие погоды стоят, что нынче уродилось, что – нет; когда зарубили борова, когда и почём купили в этом году нового поросёнка на откорм. Писала, сколько цыплят высидела нынче клуша, и о том, что квохчет ещё одна курица: где-то соорудила гнездо и тайком несёт туда яйца – никак не найти. Подробно писала она и обо всех деревенских событиях: кто женился, кто родился, кто помер… Писала она с многочисленными ошибками, без запятых, но очень душевно и образно. В письме обязательно спрашивала обо всех, кого знала, о ком волновалась, кто её искренне интересовал, – хотела подробных писем в ответ, а не пустой отписки.

Детей Катя любила страсть как! И поскольку своих не имела, нянчила и баловала многочисленных племянников, которые у них постоянно гостили и которые были моими приятелями по играм в салки, прятки, лапту, казаков-разбойников, когда я проводила у бабушки с дедушкой летние каникулы.

***

Всё у Кати с Фросей в доме было как в любой деревенской избе: русская печь, кровать с горой подушек за ситцевой занавеской, в тёмноватом «красном» углу – старые родительские иконы в окладах – с почерневшими ликами, не поддающимися определению. На стене, в застеклённой рамке, висела, как полагается, большая фотография молодой Фроси с мужем. Доморощенный фотограф так «отретушировал» им лица, что выглядели они истуканами с выпученными глазами, не имеющими друг к другу никакого отношения и пристроенными рядком совершенно случайно. (А, может, так оно и было? – теперь и спросить не у кого, как Фросю замуж выдавали.) В углах рамки, поверх стекла, были натыканы мелкие фотографии детей и внуков, успевшие уже выцвести и хорошо засиженные мухами.

У подслеповатых окон располагался стол с приросшей истёртой клеёнкой, на котором вечно стояла трёхлитровая банка с молоком, прикрытая от мух марлицей, хлеб, тарелка сваренных вкрутую яиц, огурцы с грядки, намытый зелёный лук с белыми головками. Проголодавшись, дети бежали домой и прикладывались, когда хотели.

***

Среди дня Фрося вытаскивала из печи большой дымящийся чугунок с рассыпчатой молодой картошкой и набирала из кадушки щедрую миску духовитых малосольных огурцов с растопыренными во все стороны укропными зонтиками. Когда я случайно забегала к ним в этот момент, слюна начинала течь сама собой. Меня тут же, без колебаний, звали за стол, и я, конечно, никогда не могла устоять. Мы весело чистили потрескавшиеся горячие картофелины, перекидывая их из руки в руку и подбирая в рот отвалившиеся вкуснющие кусочки. Картошка просто таяла во рту. А какое удовольствие было хрустнуть при этом ароматным, мокрым от рассола огурцом! Наедались все от пуза. Мама потом для порядка ворчала, что я болтаюсь по чужим избам, будто меня дома не кормят, и что у Фроси – целый день на столе скатерть-самобранка, как в караван-сарае (теперь бы сказали – «шведский стол»!).

Мой двоюродный брат Андрюшка тоже, как потом выяснилось, у Фроси картошку с огурцами едал.

А я и до сих пор помню и Катю, и Фросю, и их «шведский стол»…

Закадычная подружка

Была у меня в деревне закадычная подружка – Валька. Она, так же как и я, каждое лето приезжала из Питера к родне на каникулы. В городе мы жили далеко друг от друга и виделись редко, а летом, в деревне, были не разлей вода. Тётя Тоня, Валькина мать, была знатной рукодельницей: шила и вязала на заказ, и Валька уже с раннего детства всему была обучена. У матери от её рукоделий скапливалось множество красивых лоскутков и клубочков шерсти – Валька всё пускала в дело – шила и вязала на своих кукол платьишки, кофточки, шапочки, штанишки. Весь этот обширный гардероб она держала в большой коробке и, когда я приходила, вытаскивала её из шкафа – хвастаться! Я очень любила перебирать и рассматривать Валькино богатство. Она демонстрировала мне свои новинки, и мы подолгу примеряли их на кукол, обсуждая все их замечательные достоинства.

Скажу только, что через много лет уже Валькина дочка унаследовала эти таланты и даже превзошла мать и бабку – стала профессиональной златошвейкой, работает в церковной мастерской, расшивает золотом и серебром ризы для священников.

***

Летний день в деревне – бесконечный. С утра до вечера мы с ребятнёй табуном носились по деревне – играли в лапту, в прятки, в казаков-разбойников. Когда же уставали скакать по весям, принимались играть в дочки-матери, во врачей, в магазин, – это были спектакли для самих себя, в которых мы с серьёзностью подражали взрослым, их поведению, манерам и интонациям.

Игра во врачей состояла в том, что Валька тащила «заболевших» и посему тепло укутанных кукол в «больницу» на приём к врачу (которого обычно изображала я). Врач измеряла температуру у «пациентов» (которая непременно достигала сорока градусов), прослушивала лёгкие, смотрела им в рот и строгим голосом объявляла диагноз. Всё сопровождалось наставлениями «мамаше», назначением разных примочек и таблеток, которые тут же выдавались и сразу применялись. В обязательном порядке делались многочисленные уколы и прививки – благо куклы были бессловесные, а шприцы ненастоящие.

Играя в магазин, раскладывали на скамейке (в качестве прилавка) пучки травы, корешки, разноцветные головки клевера, круглые камешки – всё это у нас числилось «овощами». В ряд также ставились пузырьки из-под валерьянки, наполненные «молоком». За «товар» расплачивались листьями подорожника, которые, по нашему мнению, отлично подходили на роль денежных купюр: их можно было сложить в пачку, зажать в кулаке и «отслюнявить» нужное количество при покупке. Без сомнения, сценарий всего действия, диалоги и замашки торгующихся были подсмотрены и подслушаны нами у взрослых, – а у кого же ещё?

***

Деревушка наша располагалась на холме, откуда открывались просторы, манящие и неизведанные. Блуждая по окрестностям, мы с Валькой делали маленькие чудесные открытия, которые будоражили наши детские души. Таким открытием могла стать и обнаруженная в лесу полянка с ландышами, и найденная в болотистой низинке пара кочек с невиданной нами дотоле клюквой. А однажды, на закате, вышли мы на некошеный луг с длинными вечерними тенями, по которому уже волочился туман, насыщенный необыкновенным тонким ароматом. Над поникшей от тяжёлой росы травой множеством свечек возвышались парафиново-белые резные соцветия благоухающей ночной фиалки, любки…

Своими открытиями мы делились с деревенской ребятнёй, которая, разинув рты, слушала наши красочные рассказы, а мы, подогревая их жгучее любопытство, до поры до времени скрывали местоположение очередного чуда, – это была увлекательная игра, одинаково интересная и рассказчикам, и слушателям. Уж потом мы с Валькой «раскалывались» и вели всю ватагу показывать «место». Ценность предъявленного нами открытия возводилась детским воображением в степень.

Как-то набрели мы вдалеке от дома, в поле, на полузасыпанный колхозный гурт, в котором зимой хранилась картошка, – большущую кучу чистого жёлтого песка! Самое главное – песок был влажным от ночных дождей, а не сухой, рассыпчатый, стекающий между пальцами (то есть, бесполезный)! Мы с Валькой тут же, от нечего делать, вырыли в куче пещеру, а потом один за другим стали строить дома, прокладывать дороги, сажать сады и делать пышные грядки, да так увлеклись созиданием, что забыли про время и про обед. Опомнились, когда солнце стало падать за горизонт, – день остыл. Озябшие от сырого песка, мы распрямили спину и негнущиеся ноги и, кое-как отряхнувшись, с сожалением потрусили домой, беспрестанно оборачиваясь и любуясь напоследок своим рукотворным царством, раскинувшимся в закатных лучах на склоне песчаной горы. Дома нам всыпали по первое число! Однако мы не особенно расстроились и через день-два вели строительство уже в большой компании ребят.

***

Взбрендило нам с Валькой однажды в голову, что мы уже «взрослые», и пора нам научиться корову доить, – в деревне ведь живём! В каждом доме тогда держали коров. Была корова и у нас, и у Валькиной родни, но сунуться с такой просьбой к своим мы и не помышляли – что толку спрашивать – известное дело, скажут: «Нечего баловством заниматься, корова не игрушка!» Придумали мы тогда обратиться к доброй и безотказной Кате, нашей соседке, которая работала дояркой, и на её попечении было штук двадцать бурёнок, – Катя уж точно не будет препятствовать и ворчать! Наш расчёт оказался верным. И вот, обутые в резиновые сапоги, мы уже резво трусили рядом с сердобольной Катюшей на вечернюю дойку в колхозный коровник.

В подсобке вовсю суетились Катины товарки, громыхали пустыми бидонами и готовились к дойке. Не особенно отвлекаясь от своих дел, они добродушно посмеялись над двумя пришедшими «помощницами» и пожелали нам вскорости стать их достойной сменой. Катя выдала нам один подойник на двоих, мокрую тряпку – протереть корове вымя, и кособокую скамеечку с растопыренными ножками, заляпанными во много слоёв старым присохшим навозом.

Не то чтобы мы не знали запаха скотного двора, но едкий аммиачный дух чуть не сшиб нас с ног, когда мы вступили в длинный темноватый коровник. Узкие оконца коровника света пропускали мало, да и тусклые, засиженные мухами лампочки не добавляли радости. По обеим сторонам от прохода располагались стойла с коровами, вдоль которых тянулись сточные желоба. Полы в стойлах были присыпаны соломой, чтобы коровы не лежали на голых грязных досках. Увидев всё это вблизи, мы с Валькой приуныли, и пыл наш несколько поубавился.

Катя выбрала нам самую «смирную» корову, Милку, и, на пальцах объяснив, как браться за вымя, убежала в другой конец коровника, – некогда ей было с нами рассусоливать. Мы остались один на один с коровой. Надо было с чего-то начинать. Посовещавшись, мы неуверенно забрались в стойло, и одна из нас, приноровившись, стала неумело обтирать Милке вымя, а другая давала советы и успокаивающе поглаживала бурёнку по спине. Но Милка не обратила никакого внимания на нашу суету: она не сдвинулась с места и не прекратила мерно двигать челюстями. Корова и вправду была смирной, мы успокоились и приободрились.

Когда манипуляции с обтиранием закончились, пора было начинать основное – дойку. И, главное, – кому первому? Решили послать меня. Я взяла подойник, пристроила его у Милки под выменем и, придвинув поудобнее колченогую скамеечку, устроилась на рабочем месте. Сначала я для проформы погладила вымя (сделала что-то вроде массажа – как учила Катя), а затем, уцепившись за два соска, стала давить их в своих кулачках и дёргать вниз. Молоко, однако, не появилось. Валька начала под руку критиковать меня, заявила, что я не так всё делаю, – надо, мол, так и эдак! Я попробовала «так и эдак», но корова вдруг заволновалась и с размаху, довольно ощутимо, хлестнула меня хвостом по голове – даже в глаз попала лохматым концом. Я не отступала и всё дёргала и дёргала бедную Милку за соски. Что потом случилось – я не сразу и поняла, но ведро вдруг с грохотом полетело в сторону, а я, вместе со своей хромоногой скамейкой, опрокинулась на спину прямо в унавоженную солому. Оказалось, «смирная» Милка, за здорово живёшь, одним махом снесла меня и моё ведро копытом! На шум улетевшего ведра и Валькин визг прибежала Катя. Поохав, она стала расспрашивать нас, как всё произошло, но, не дослушав, вдруг от души рассмеялась: «Люд, а ты с какой стороны доить-то села?» Выяснилось, что садиться надо было с правой стороны (и только с правой!), – так все коровы приучены. А тут – пришла неизвестно кто, села не с той стороны, да ещё и за сиськи неправильно дёргает, – то-то спокойная Милка и возмутилась!

Катя зашла к Милке в стойло, перенесла скамеечку на нужную сторону и устроила оглушённым неумехам «мастер-класс». Руки её, играючи, так и мелькали, а молоко двумя попеременными струями звонко било о стенки пустого подойника. Мы усердно следили за всеми Катиными движениями и, как нам показалось, всё поняли. Оказывается, это так легко и просто!

Когда Катя вновь убежала, мы, вдохновлённые, уверенно принялись за дело. Но не тут-то было. То ли Милка расхотела общаться с непрошеными мучителями и перекрыла нам молоко (коровы это умеют!), то ли, всё-таки, не хватало у нас навыка и сноровки правильно обращаться с коровьим выменем. К этому делу надо долго приноравливаться, а мы пришли тут и сходу – тыр-пыр! Молоко еле прыскало в подойник, несмотря на все наши усилия. Надоили мы, дай бог, пол-литра на двоих и сдались. Катя добродушно посочувствовала и забрала у нас подойник, а молоко наше вымученное, я думаю, слила куда-нибудь в сторонку, чтобы грязь какая не попала в общий бидон.

А дома над нами посмеялись и, конечно же, высказали: «А вы что хотели? Корова вам не игрушка!»

Часть

II

Первый приезд

С нетерпением ковыряю ключом в заржавевшем замке. Ворота наконец-то открываются, и мы въезжаем в свой «райский уголок», безропотно ожидавший нас всю зиму. Дача встречает нас горячим весенним солнцем и первыми цветами – хороводами нежно-лиловых крокусов на голых клумбах. Громко, с упоением, звенит большая синица, какая радость после оглохшей зимы слышать её простенькую песню!

Не отпирая дома, бросаем сумки на крыльцо и бежим всё осматривать – каждый по своему первоочередному маршруту. Сколько раз за зиму мечтали мы об этом моменте! Глаза быстро скользят окрест: всё ли нормально, всё ли цело? Но всё, слава богу, нормально и цело! Вокруг царят незамутнённоё спокойствие и смолистый запах разогретых сосен. Земля под ними усеяна жёлтой опавшей хвоёй и шишками. В обложенном булыжником старом кострище чернеет недожженная по осени ботва; в тени сарая доживает последние дни бывший сугроб – тощая сахарная лепешка со стеклянными краями, отставшими от земли.

Порадовалась, что дружно взошел чеснок, посаженный под зиму; на припёках только-только начали вылезать свернутые кулёчками листья тюльпанов; сквозь прошлогоднюю щетину пробиваются молодые побеги флоксов. Радостно и нелепо шарахается во все стороны пара незнамо откуда вылупившихся бабочек-капустниц.

Дом наш стоит на берегу речки, иду к ней. Слева за забором – небольшой пологий овраг с шумным пенистым ручьём, несущим в реку талые воды. С удивлением вижу, что многие осинки на склонах оврага повалены и их стволы сточены на конус, как карандаш, – явно бобры поработали! Неужели ручей хотят дамбой перекрыть? Никогда еще так близко от жилья не занимались они лесоповалом; видно, родители прогнали выросших детей в самостоятельную жизнь, и тем пришлось искать неосвоенные берега. Думаю, наше постоянное присутствие их отпугнёт!