Судьба моя – море. Из цикла «Три моих жизни»

Мы на занятия в учебный корпус ходили в рабочей форме – там голландку в брюки не заправляют. Но если я шел в увольнение по форме номер три, то форма на мне была как на корове седло. Надо было что-то делать с фигурой. Мне посоветовали: запишись в секцию тяжелой атлетики. Я записался. Месяца через два тренер говорит: «Готовься – будешь сдавать на третий разряд». А потом спросил: «Ты вообще зачем пришел в нашу секцию? Чтобы похудеть? Ну, тогда не тот вид спорта ты, парень, выбрал. Пока не поздно, уходи. Ты сейчас из жира сделаешь мышцы, но потом, если бросишь, разнесет тебя так, что еще будешь жалеть, что пошел в тяжелую атлетику». Пришлось бросить.

В какой-то момент я рассорился со Станиславом Ивановичем: он мне вкатал двойку по литературе, и я ему сказал, что язык я плохо знаю, но двойка по литературе – это перебор. Русскую литературу я люблю и знаю ее, много знаю на память. Он даже слушать не стал. Тогда я набрался смелости, обратился к начальнику училища и рассказал ему все: что безграмотно пишу, но безмерно благодарен Станиславу Ивановичу за помощь в изучении русского языка – там даже поставь мне единицу, я бы слова не сказал, – но русскую литературу я люблю и, по крайней мере, знаю больше, чем на двойку, поэтому прошу меня проэкзаменовать по литературе. Начальник училища сказал, что с такой просьбой курсант обращается к нему впервые, и спросил: «Если считаешь, что знаешь русскую литературу, недели хватит подготовиться?» – «Да, – отвечаю, – хватит». Через неделю пришел – там комиссия из пяти человек, погоняли меня и поставили четыре балла. Несмотря на все это, своего отношения к Станиславу Ивановичу я не изменил и до сих пор его помню и благодарен ему за науку.

Первый курс уже подходил к окончанию, и мы готовились к экзаменам. А самое интересное то, что мы науку делили на «хлеб» и «не хлеб». Я штурман-багермейстер, и все предметы, касающиеся штурмана, – это «хлеб», а значит, по всем этим предметам тебе шпаргалку не дадут и не подскажут. А «не хлеб» – все остальное. И на все экзамены по предметам «не хлеб» первыми шли курсанты, которые знали эти предметы. Они брали два-три билета, по одному отвечали, а другие выносили. В одной из аудиторий стояли несколько столов, и несколько человек писали ответы на эти билеты. Ты идешь с полным ответом по вынесенному билету, тащишь другой билет, но называешь номер, по которому уже подготовился, а тот выносишь. И так по кругу, пока все не сдадут. В конце экзамена по «не хлебу» последние сдающие подкладывают лишние билеты.

Но вот все экзамены сданы, направление на практику получено, и я отправляюсь на небольшой сухогруз. Для меня это было первое знакомство с судном. Я ведь мечтал о море, о работе на судах, но до этого никогда на судах не бывал, и мне даже сейчас непросто передать те первые ощущения от моего пребывания на судне. Я все время вспоминал слова Владимира Высоцкого из песни «Джентльмены удачи»:

Был развеселый, розовый восход,И плыл корабль навстречу передрягам.И юнга вышел в первый свой походПод черепастым флибустьерским флагом.Накренившись к воде, парусами шурша,Бриг трехмачтовый лег в развороте.А у юнги от счастья качалась душа,Как пеньковые ванты на гроте.

Думаю, что мое состояние тогда соответствовало чувствам того юнги из произведения Высоцкого. Естественно, товарищи матросы старались меня разыграть: то приглашали на клотик пить чай, то говорили: «Отнеси кранец старпому – это его груша, он мастер спорта по боксу». Спрашивали, рассказывали ли нам в училище, где на судне самый длинный конец и самый короткий. И еще много всего, пока им это не надоело и капитан не дал команду приниматься за работу.

Меня не привлекали в связи с моим несовершеннолетием. Я должен был быть вечным вахтенным у трапа. Но как только капитан по делам сходил с судна, я сразу бежал в трюм, стропил груз, таскал пустые двухсотлитровые бочки. Капитан это увидел и дал команду боцману: дескать, если хочет – пусть работает. Я находился при боцмане, выполнял все его указания. Он был участником Второй мировой войны и стал для меня наставником. Он был очень внимательным человеком, и я вспоминаю его с большой благодарностью.

Начался второй курс, мы уже привыкли и к дисциплине, и к расписанию занятий. После практики и небольшого отпуска мы очень быстро включились в учебу, а в выходные у нас в училище играла своя джаз-банда, которой руководил наш товарищ Жора Себов. Он играл на контрабасе, еще два курсанта – на духовых инструментах и один – на флейте. Конечно, я тоже иногда приходил на эти вечера, но зачастую только сидел и наблюдал, как отплясывают мои друзья. Мне было шестнадцать с небольшим, а многим моим товарищам – уже по двадцать лет и больше.

Правда, в школе была девушка – Марта, которая мне нравилась, и я ей однажды сказал, что люблю ее. Марта хотела окончить десять классов, поступить в Одесский университет на филологический факультет и изучать русский язык и литературу. Мы встречались в деревне, но летом можно долго гулять, а зимой не очень, и мы иногда договаривались: или я к ней в гости приходил, или она ко мне. Родители – и мои, и Марты – знали, что мы дружим, и ничего против не имели. После восьмого класса она уехала в Белгород-Днестровский и поступила там в девятый класс, а я уехал в Одессу и учился в мореходке. Она часто приезжала ко мне, когда я был в увольнении, и мы ходили в кино, гуляли по городу, потом я провожал ее или на поезд, или на автобус (поездом можно было доехать прямо до Белгорода, а автобусом – до Овидиополя и оттуда катером уже в Белгород). Почему-то я был уверен, что окончу мореходку, а она университет, и мы поженимся. Так мы с ней планировали. Но после девятого класса их школу перепрофилировали в техникум рыбной промышленности, и по окончании техникума она пропала. Я переживал по этому поводу, но учеба шла своим чередом, были другие заботы.

Помню, как-то раз пропал у нас курсант Румянцев: в экипаже не ночует, и где он – никто не знает. И вдруг через его родственников мы узнаем, что у него сифилис. Нам никто не говорил, и мы забастовали: находились в экипаже и требовали встречи с руководством училища. Пришел замначальника училища, и мы начали требовать, чтобы нас всех проверили: мы и курили одну сигарету, и пили из одной бутылки – одним словом, заразиться запросто могли. Решили так: у нас у всех возьмут кровь на реакцию Вассермана, потом решат, кого направить на профилактическое лечение. После этого мы успокоились – больных больше не было. А Румянцев появился перед экзаменами за второй курс.

Учеба продолжалась, и перед Новым годом произошел такой инцидент. В экипаже кто-то крикнул: «Наших бьют у входа в спорткомплекс ЧГМП!» Ну, мы и рванули туда – человек пять, и я в том числе. Прибежали – нет никакой драки, а нас собралось человек пятьдесят. Хотели идти домой, то есть в экипаж, и в это время дорожку осветили фары десятка милицейских автомобилей. Менты стояли по обеим сторонам дорожки, и в руках у них были резиновые палки. Нам сразу стало понятно, что это какая-то провокация, они нас пропускают через строй и задерживать, по крайней мере здесь, не будут. И мы побежали. По мне раз пять прошлись резиновой дубинкой. Наверное, не все были садистами – некоторые удары были чувствительны, но слабы.

Когда я подбежал к экипажу (а я, по счастью, бежал параллельной улицей), то увидел у центрального входа автомобили с мигалками и человек пять милиционеров: они нас уже ждали – задерживать. Я бросил камушек в окно (мы жили на втором этаже), парни выглянули, и я показал жестами на балкон, чтобы они открыли дверь, потом быстро поднялся по водосточной трубе – и к себе в кубрик. Мне помогли снять голландку – ее просто ножницами резали, она треснула в трех местах, – срезали тельник и увидели, что у меня и кожа в трех местах лопнула. Первый день я лежал в кубрике, днем переходил в санчасть, и мне там лечили раны. Нескольких человек по требованию милиции исключили. Меня друзья прикрыли, хотя я до сих пор не понимаю, кому и зачем нужна была эта провокация.

Я поправился, ходил на занятия и посещал секцию парашютного спорта – у меня уже был первый прыжок с аэростата, следующий я должен был совершить с самолета через неделю. Начал готовиться к экзаменам за второй курс, а сразу после экзаменов меня ждала практика на Дальнем Востоке.

Глава 3

Станция Слюдянка. Омуль с душком

Строительство в Большом Камне

Базы по заправке подводных лодок

У меня сифилис. Бросаю все – Румянцеву не жить

Шторм. Проклинаю тот день, когда решил стать моряком

Последние курсы мореходки

Поездка в поезде через всю страну ничем интересным не запомнилась. Лето, жарища, состав тянут паровозы; проезжаем туннели – белье черное, внутри вагона полно сажи. Да и финансы мои не для вагона-ресторана, поэтому на остановках то пирожки, то картошка, иногда копченая или жареная рыба.

Станция Слюдянка – это конец Байкала (или начало – смотря куда едешь), там все было забито рыбой: и копченой, и жареной, и маринованной, и даже с душком. Пробовал омуля с душком – понравился, очень вкусный, но запах!

Утром, часов около шести, поезд пришел в Находку. Дождался восьми утра – и пошел в «кадры». Меня тут же отправили на т/х «Посьетская» матросом первого класса. Судно по классификации является шаландой, а это значит, что у него раскрывается днище, а борта, как воздушные подушки, удерживают его на плаву. Как это происходит? В каком-то месте, углубляя дно фарватера, работает землечерпалка, к ее борту швартуется шаланда; черпалка грунт, который она зачерпнула, поднимает наверх и через лотки направляет в шаланду. Когда шаланда наполняется грунтом, она отходит от черпалки и идет в район сброса; здесь матрос со специального устройства открывает днище, грунт вываливается, потом днище закрывается и шаланда снова идет под черпалку, и все повторяется.

Проработал я на шаланде около трех месяцев, и меня перевели на т/х «Гидрострой». Этот буксир работал как спасатель в системе «Дальморгидростроя». Как-то мы тянули три баржи со взрывчаткой в район Большого Камня – мы там углубляли дно, а наши специалисты проводили взрывные работы. В тех местах была зона и работали заключенные. Я стоял на вахте у трапа, когда ко мне подошел один из зэков и попросил: «Чаем не угостишь?» Я сказал: «Постой», – и пошел на камбуз. Титан у нас всегда был горячий, я налил кружку чая, бросил туда кусков шесть сахара и вынес ему. Он посмотрел, молча выплеснул чай и отдал мне кружку. Вечером я рассказал этот случай – все долго смеялись, а потом объяснили, что ему нужна была заварка: они чай в обычном понимании не пьют, а заваривают целую пачку чая на такую кружку, как я ему дал, и это называется чифирь. А я ему чай с сахаром…

У нас что-то сломалось в машине, мы стояли у себя в порту, и рабочие с судоремонтного завода чинили машину. Мой товарищ (мы жили вдвоем в каюте – у нас, у рядового состава, все каюты были двухместные) предложил пойти с ним и его друзьями в тайгу. Я, конечно, согласился – я впервые увидел, что такое уссурийская тайга. Мы сначала ехали автобусом, потом некоторое время шли пешком и зашли в лес. Сначала ничего примечательного, но потом начались кедры и другие необычные деревья, а у цветов, которые там росли, никакого запаха не было. Я удивился, а мои новые знакомые на это ответили: «На Дальнем Востоке, чтоб ты знал, цветы без запаха, а женщины без груди». Я подумал: насчет цветов жаль, что без запаха, а насчет женщин – рановато, по крайней мере для меня.

Дня через три меня начал беспокоить живот – вернее, кожа на животе. Посмотрел – там какая-то сыпь. Пошел к врачу, показал эту сыпь, он долго смотрел, и тогда я спросил: «А может, это сифилис?» Врач подумал и сказал: «Может. Давай дуй завтра к кожнику». На следующий день я пошел в поликлинику моряков (мы к ней были приписаны), взял направление и встал в очередь к врачу. Мне было как-то не по себе от того, как все на меня посматривают, и вдруг сосед по очереди спрашивает: «Пацан, а ты-то к кому?» – «К врачу, – отвечаю, – к кому же еще?» Затем он интересуется: «А что у тебя?» Я говорю: «Сифилис». Вижу, толпа зашевелилась, и один из очереди говорит: «Ты давай иди через сопку, там поликлиника рыбаков – сифилисом занимаются там».

Ну, я вышел и пошел в поликлинику рыбаков, снова записался к врачу, пришел к нему – никого нет. Постучался и зашел. Врач, молодая девушка, спрашивает: «У вас что?» – «Сифилис», – говорю. Она сразу надела перчатки, маску, показала на угол кабинета – там была штора. Сказала: «Раздевайтесь». Я спросил: «Догола?» – «Естественно, догола». Разделся за ширмой, врач зашла, посмотрела на сыпь и только спросила: «Вы давно сюда приехали?» – «Месяца четыре», – отвечаю. «А кто определил, что у вас сифилис?» – «Судовой врач». Сказала: «Одевайтесь, садитесь», – сняла перчатки, маску и что-то начала писать. Потом глянула на меня и говорит: «Да не волнуйтесь вы так, нет у вас никакого сифилиса. Вы в тайге давно были?» – «Был неделю назад». – «Вас просто покусал клещ, но он сейчас незаразный. Все, что у вас высыпало, это от него. Я вам выпишу мазь, три-четыре дня помажете – и все будет хорошо». А я-то уже собирался лететь в Одессу, выловить Румянцева и грохнуть его. Но раз все нормально – пусть живет.

Судовую машину отремонтировали. До этого рейсы у нас были то во Владивосток, то в мелкие бухты, где работала наша организация. А тут дали команду подготовиться и идти в Углегорск на Сахалине, взять плавкран, идти в Совгавань и подготовить его к буксировке во Владивосток, а затем отбуксировать. Вышли мы на Сахалин часов в шесть на вахте старпома, в двенадцать я заступил на вахту и стоял ее со вторым помощником.

Погода была хорошая, море спокойное, буксир делал узлов пятнадцать. Через несколько дней мы пришли в Углегорск. Недалеко от порта увидели небольшой магазин, зашли посмотреть, чем торгуют, и удивились: из магазина можно было перейти в павильончик, где было разливное пиво (все остальное нас не интересовало). Мы взяли по кружке, вышли – возле павильона можно было попить пива. В этот момент из школы на улицу во время перерыва высыпали ученики, и среди них были ученицы старших классов. Мы все обратили внимание, что они очень красивые, и я сказал: «Все, заканчиваю мореходку, приезжаю и здесь женюсь».

В Углегорске мы были недели две, пока из башни высыпали песок, готовили кран к отправке в Совгавань для дальнейшей подготовки к буксировке во Владивосток. В средине декабря мы вышли в Совгавань, а по приходе туда нас поставили к стенке на заводе Ильича. И в первую очередь мы вызвали представителя Регистра СССР на предмет осмотра понтона крана. Инспектор проверил сварные швы и после осмотра дал заключение, какие работы провести, чтобы мы могли начать буксировку крана.

Во Владивосток мы вышли только после Нового года – так затянулась подготовка, взяли курс на Находку, и пока шли Татарским проливом, начался шторм, а когда подошли к Японскому морю, у нас первый раз оборвало буксирный трос. Меня так укачало, что сначала вырвало всем, что было в желудке, потом пошла желчь, потом кровь. Мне было так плохо, что я проклинал тот день, когда начал мечтать о флоте. Вахтенный матрос не мог меня поднять на вахту: я спал на втором ярусе, вцепился руками и ногами в койку и только мычал: «Не могу». Тогда поднимать меня на вахту пришел боцман. Он просто меня бил, срывал с койки, пока у него это не получилось. Я грохнулся на палубу, и боцман погнал меня на вахту. Я думал: все, приходим во Владивосток – я увольняюсь, еду в училище и забираю документы. Зачем мне такая жизнь?

Дня через два мы зашли в бухту Ольга отстояться от шторма. Мы там стояли около недели, я немного отошел и чувствовал себя более-менее сносно (или, как я себе объяснял эти ощущения, словно на третий день после пьянки). Затем было несколько рейсов Владивосток – Гайдамаки и в другие места. Мне становилось все легче и легче, и я понял, что вестибулярный аппарат у меня постепенно во время штормов тренируется. Желание уйти с флота постепенно пропадало. Уже заканчивалась практика, я взял отпуск с последующим увольнением и выехал домой.

В сентябре 1963 года мы уже учились на четвертом курсе. Я пошел в ДОСААФ, где занимался парашютным спортом, встретился с теми, с кем я начинал, и понял, что при моей жизни я этим спортом заниматься не смогу: многие из них уже имели первый разряд, некоторые готовились защищать звание кандидата в мастера спорта, прыгали уже совсем с другими парашютами. И я просто ушел.

В том же году нас предупредили, что на 1964 год запланировано сокращение армии и флота на 1,2 миллиона человек, у нас и еще в некоторых учебных заведениях ликвидируется военная кафедра и нас призовут в армию. Так оно и случилось: в октябре мы получили повестки. Тогда проходил пленум ЦК КПСС, и мы написали коллективное письмо о том, что государство на нас затратило большие деньги, но специалистов в нашем лице не получит; что многие из нас поступали с неполным средним образованием, а диплом дает полное среднее образование – многие из нас и этого лишатся, ну и все в таком духе. С пленума пришел ответ: «Ваше письмо направлено в приемную Министерства обороны СССР». Через неделю нас собрали в актовом зале училища, и военком Одессы сначала нас стращал, мол, если бы мы уже приняли присягу, то уже служили бы в дисбате за коллективные письма, а потом сказал: «За это мы вам вручим повестки на 31 декабря: 29-го вы получаете дипломы, а 31-го уже будете служить срочную службу».

Глава 4

Срочная служба на Военно-морском флоте России

Курс молодого бойца

Предложение служить три года, но на берегу

Штурманский электрик

Встреча с Мартой

Очаков. Консервация кораблей

Я на гражданке. Поездка на Сахалин

31 декабря нас погрузили на т/х «Колхида», и часов в шесть вечера мы отошли от пассажирского причала и взяли курс на Севастополь. 1 января мы начали службу, получали обмундирование, подгоняли, подшивали подворотники, а 2-го уже на плацу учились ходить – как говорят, «рубали строевую». Так мы проходили курс молодого бойца: это и наряды на кухню, и выполнение всяких технических работ, а через тридцать или сорок дней мы на Малаховом кургане принимали присягу.

После присяги мне сказали, что меня вызывает командир части, где мы проходили курс молодого бойца. Я пришел и доложил, что матрос Лобок прибыл, а он в кабинете предложил мне сесть и сообщил, что они всегда присматриваются к матросам нового призыва, потому что им нужно пополнение для части, потому что старослужащие уходят в запас. Сказал мне: «Вы нам понравились, и я предлагаю остаться у нас служить. Это трехгодичная служба на берегу. Мы сразу направляем вас на учебу, и после нее вам присвоят звание старшины второй статьи или первой – как закончите старшинскую школу». Я поблагодарил его и сказал, что корабли – моя мечта и пусть четыре года, но на кораблях. На что он мне ответил: «Я с уважением отношусь к вашему выбору. Счастливой службы!» На этом и расстались.

На следующий день нас, человек двадцать, забрали и увезли в Поти, а там распределили по кораблям. Я попал на противолодочный катер 204-го проекта; конечно, это был не большой корабль, но все же море. Командиром катера был капитан третьего ранга. Сначала меня определили в сигнальщики, и со мной было человек шесть, но нужно было только два. Вот двух и оставили, а меня отправили к гидроакустикам. Я сразу сказал, что из меня гидроакустик не получится, как и радист, потому что в детстве слон прошелся по моим ушам. Так и получилось: я многие шумы не мог распознавать. Потом я взял свой диплом, обратился к командиру БЧ-1 и сказал, что в этом году уходит в запас штурманский электрик, а я закончил мореходку – вот мой диплом, по всем приборам у меня или хорошо, или отлично. Он ответил: мол, кто же знал. И через два дня я уже нашил на карман три цифры – «1-2-1»: боевая часть первая, боевой пост второй, боевая смена первая.

Прошло полгода моей службы. Если что-то случалось с техникой на моем корабле или на других – не работает эхолот, не запускается автопрокладчик или нужно проверить лаг, – командира БЧ просили прислать меня посмотреть, в чем дело, и, если можно, отремонтировать. Ситуации иногда были анекдотичными: во время вибрации какое-нибудь реле приподнималось и пропадали какие-то контакты. Я приходил и первое, что всегда делал, это шевелил все приборы, включал их, и вся система работала. Но бывало и серьезнее: например, тестируешь прибор «Грот» и видишь, что какой-нибудь блок не работает – он залит, этот блок, а прибор секретный. Докладываешь командиру БЧ, он дает заявку, и на судно приходят два матроса – один с автоматом, другой с дипломатом, – вынимают из прибора неработающий блок, достают из дипломата новый, ставят, тестируют и, если все работает, расписываются в журнале и уходят. Мной были поданы рацпредложения по гирокомпасу, по лагу, по автопрокладчику, и эти предложения были распространены по флоту.

Пошел уже третий год службы. У нас, как, думаю, и на всех кораблях, службу называли по годам так: первый год – «без вины виноватый», второй год – «плата за страх», третий – «веселые ребята», четвертый – «у них есть родина». Мне почему-то в начале третьего года предложили заполнить анкету на секретную службу. Заполнил. Проверяли около месяца, затем вызвали в штаб и сказали: «На тебя пришло разрешение. Приказа еще нет, но на днях будет, тогда тебя переведут на берег на обучение, а сегодня можешь с оружием сопроводить на корабль главстаршину с секретными документами». Идем мы по базе, а навстречу капитан третьего ранга – флагманский штурман. Он увидел меня с автоматом и главстаршину СПС (я тогда и не знал, как расшифровываются эти три буквы) и обратился ко мне: «Золотце (он ко всем матросам обращался „золотце“), это что за дела?» Я докладываю, что меня переводят в секретный отдел, а он: «Да ты что, золотце! Переводят? Ну-ну, следуйте дальше». Я еще удивился: все на корабле вроде бы знали. А на второй день пришел главстаршина из секретного отдела и говорит: «Отбой! Ты остаешься на корабле». Я спросил: «А в чем дело?» И он рассказал, что флагманский штурман дошел до командующего Потийской военно-морской базой, с тем чтобы с флота не забирали лучшего штурманского электрика.

В это время нам должны были менять двигатели, и мы ушли в Севастополь. В один из выходных мы с друзьями пошли в увольнение, и на танцплощадке я увидел Марту. Она мне рассказала свою историю. После техникума ее направили на работу в Камышовую бухту – там формировалась команда для получения во Франции построенной там плавбазы. Она попала в эту команду и работала в Атлантическом океане, познакомилась там с матросом, влюбилась в него и начала с ним жить, а когда вернулись в Севастополь, узнала, что у него жена и двое детей. Но он предупредил, что, если поднимет шум, ее могут лишить визы, поэтому она должна молчать. Мне стало не по себе, но через два дня мы ушли в Керчь, на судоремонтный завод, нам меняли двигатели, и как-то все затихло.

После замены двигателей наш корабль перевели на консервацию в Очаков, и раз в шесть месяцев приходили «партизаны» (так называли переподготовщиков). Корабль расконсервировали, и они на нем выполняли свои задачи: пуск торпед, стрельба по подводным лодкам из РБУ, стрельба из пушки. Затем «партизаны» уходили, мы снова консервировали и ждали следующих.

В новый, 1968 год меня почему-то назначили Дедом Морозом: я должен был поздравлять детей офицеров и сверхсрочников. Меня познакомили со Снегурочкой – она была ученицей десятого класса, и мы с ней провели несколько репетиций. В тот день, когда за мной должна была прийти машина со Снегурочкой и подарками (я уже оделся Дедом Морозом), вдруг объявляют боевую тревогу. Я, как все, бегу в оружейную комнату, хватаю свой автомат – и на построение. Команда: «Бегом в порт!» Я как был в одежде Деда Мороза, так и побежал. Представьте: бежит по городу группа военнослужащих с оружием, и с ними Дед Мороз с автоматом. Прибежали, а наш корабль по палубу в воде. Сразу определили причину. Бортовые кингстоны были разобраны, а входное отверстие в борту было закрыто специальной крышкой, которую шкертом закрепили за леерное ограждение. Ночью рядом швартовался буксир, а бухта была замерзшая, и при швартовке крышку кингстона оторвало льдом.

Когда меня призвали в армию и направили на корабль, командир БЧ расспрашивал, какими видами спорта я занимался. Помимо тяжелой атлетики и парашютного спорта, я еще был инструктором по подводному плаванию. И тут я понял, что командир помнит этот разговор и идти под воду придется мне. Я попросил, чтобы принесли вазелина, разделся и, намазавшись вазелином, в чем мать родила пошел под воду. Раза три всплывал подышать, затем все же нашел крышку. Мне дали прокладку с клеем с двух сторон, одной стороной прокладка клеилась на крышку, другой – к корпусу корабля. Я еще раз ушел под воду, прижал крышку к выходу кингстона и держал ее, пока мог не дышать. Всплыл, поднялся на пирс, меня оттерли от вазелина, дали стакан водки и повели на буксир. Машина на буксире была паровая, а котлы – на твердом топливе. Меня там развезло, и пришел в себя я уже в экипаже, на своей кровати в кубрике.