Время лечит не спеша

Дмитрий Павлоцкий

Время лечит не спеша

Часть 1. Прошлое

1. Глеб

Я не люблю тебя.

Вроде бы, фраза как фраза. Обычная, ничем не примечательная. Не очень приятная, но такая простая, что даже как-то неудобно ее произносить вслух.

Я не люблю тебя.

Горько слышать такие слова от ребенка. Но он же ребенок. Он вряд ли понимает, что говорит.

Неприятно слышать эту фразу, если тебе тринадцать лет и звучит она из уст твоей подруги, на которую ты обратил внимание не только как на объект таскания за косички, но и как на настоящую девушку.

Отвратительно звучат эти слова, если тебе уже двадцать, и ты по уши влюблен в Настю, которая еще десять лет назад играла в куклы в соседнем дворе, куда ты приходил на футбол с парнями, а теперь она – взрослая женщина, которая выбирает другого.

Но не в тринадцать, не в двадцать и даже не в двадцать пять эти слова не звучат так отчетливо, как когда тебе уже тридцать.

Вроде бы вот он, подбирающийся кризис среднего возраста, за углом. Самое время выбирать свой путь, который ты, как выясняется, еще совсем не выбрал. Пора осознать свое место в этом мире, погрузиться в пучину размышлений, из которых может вытянуть она, та самая, которая всегда с нежной улыбкой маячит рядом на фотографиях. Можно размышлять о будущем и бояться его. Можно переехать жить в деревню, разводить хаски, строить баню, решиться завести ребенка. И в этот самый момент ты готов услышать что угодно. Но не это.

Я. Не. Люблю. Тебя.

Никогда не забуду Полинино лицо в тот момент. Она кричала. Кричала на меня впервые за все семь лет нашей совместной, как мне казалось, счастливой жизни.

Казалось.

Я. Не. Люблю. Тебя.

Больше никаких кареглазых.

Глеб засмеялся. Сам я невольно улыбнулся от его смеха, хотя на душе было как минимум погано. Глеб очень редко смеется. Все чаще он понимающе кивает или пытается выдавить контршутку, что почти никогда ему не удается. Но тут он прямо захохотал, причем так громко, что мой рот как будто бы улыбнулся сам, без моего ведома.

Больше никаких кареглазых. Нужно отметить, что все мои женщины, общее количество которых умещается в красивую цифру «два», были именно кареглазыми. Обычно ведь даже не задумываешься о том, какой у тебя складывается «вкус» и по какой причине. Да и не все ли равно, если только через несколько лет понимаешь, что твои пассии были практически на одно лицо. Только через несколько лет. Через несколько впустую прожитых, кажущихся бесконечными лет.

Смеющийся Глеб – это вообще знак того, что день удался. Хотя и без смеха этот товарищ немало стоит. Родители назвали меня редким именем. Настолько редким, что я в жизни не встречал больше ни одного Глеба. Кроме Глеба. Должно же было так сложиться, что единственный Глеб, которого я встречу кроме того, которого каждое утро разглядываю в зеркале, будет моей абсолютной противоположностью внешне, с диаметрально отличными вкусами и чуждыми мне ценностями. Родившийся в один день со мной Глеб. Мой лучший друг Глеб.

– Знаешь, что я сделал в первую очередь, когда она мне это сказала? Я оделся и вышел на улицу. Вышел, и стоял минут пятнадцать. Я не понимал, куда идти. Просто стоял под снегом. Поворачивал голову направо, налево. Ночь. Ты же знаешь, как я ненавижу, когда темно. А сам пошел на улицу. Вижу: машина едет. Думаю: надо бы проверить, работают ли инстинкты. Вот шагну сейчас под колеса…

– Что за херня? – Глеб таращится на меня. Он говорит тихо. От этого фраза звучит непривычно и как-то судьбоносно.

– Нет, думаю, хрен там, – продолжаю я. – Жить хочу. Жизнь люблю. Такая жизнь…

Какая именно жизнь – мне уже не придумать. Поэтому мы просто пьем кофе, который давно остыл. И через минуту Глеб выдает:

– Гребаная жизнь.

– Гребаная жизнь, – вторю ему я.

Глеб смотрит куда-то в сторону. Либо задумался, либо ему нечего сказать. Либо заметил блондинку, которая стоит у кассы. За последние пять лет он сильно изменился. Этого не понять, если не смотреть на фотографии. Когда с человеком видишься так часто, как мы с ним, внешние перемены кажутся логичными и практически незаметными. Я думал о том, что приобрел каждый из нас за эти пять лет. И что потерял. Глеб потерял шевелюру и приобрел довольно крупный живот, утратил отношения с родителями, обрел жену, ребенка, потом любовницу, ипотеку, нервное расстройство, коричневый Рено Дастер в кредит, потерял практически всех друзей, кроме меня, и при этом не лишился твердой уверенности, что в жизни нет смысла, а наш путь предначертан высшими силами.

– Если от тебя ушел автобус – значит это был не твой автобус. В следующий раз повезет, – глубокомысленно заключает Глеб.

– Ага. Бог троицу любит, – отвечаю ему я.

Глеб внезапно громко бьет кулаком по столу, от чего все посетители кофейни затихают и с испугом поворачиваются к нам.

От смеха он подавился кофе.

***

Вдоль кирпичной стены торгового комплекса идет пожилая женщина. У нее ярко накрашены губы, широкополая шляпа надвинута на глаза, скрытые за очками. Ее манера одеваться вышла из моды еще до того, как я родился. Она активно жестикулирует и, видимо, громко кричит. Для того, чтобы разговаривать по телефону при помощи эйрподов, она слишком великовозрастна. Из-под шапки на туго затянутый вокруг шеи шарф спадают седые кудри. О чем она говорит, я не слышу. В наушниках надрывается Pop Evil.

Моя любимая песня заканчивается как раз когда я прохожу мимо говорливой бабули. Оказывается, она рассказывает всем вокруг о своих бедах. «Уже двадцать четыре года не трогала мужчины! Ни одного!» Надо же. А я никогда не трогал мужчины. Я улыбаюсь своей мысли и мне немного жаль бабулю. Но именно немного. Я же не знаю, может у нее дома сидит муж, по возрасту годящийся ей во внуки, а всем окружающим бабуля с расстройством речевого аппарата просто врет. Да. Надеюсь, она врет.

Ведь тогда она идеально вписывается в мою картину мира.

Я никому не верю.

2. Полина

– Если вы будете продолжать в том же духе, я сорвусь, – шепчу я и пытаюсь улыбаться. Получается довольно плохо. Я стою перед родителями и рыдаю.

– Как ты можешь такое говорить! – из маминых глаз брызнули слезы. То есть они действительно брызнули, не потекли, не полились. Брызнули. Никогда такого не видел.

И без того склонная к излишнему артистизму, мать с рыданиями упала в кресло.

– Как ты можешь такое говорить, – с точностью до ноты дублируя интонацию жены восклицает отец, бросаясь на подмогу рыданиям.

Только через неделю после того разговора, когда открытые переживания по поводу развода трансформировались в глухие хлюпанья в подушку, я понял, что преисполненный трагизма мозг моей матери опасность нервного срыва преобразовал в падение с балкона. Так и казалось, что я вишу на балконе десятого этажа, из последних сил цепляясь за жизнь двумя пальцами и вот-вот сорвусь.

Бред какой. Никогда бы не решился на самоубийство.

Почему после развода я решил вернуться в отчий дом – отдельный разговор. Как выяснится много позже, я подсознательно искал убежища в том месте, где чувствовал себя в безопасности. К тому же, бонусом к переезду появилась возможность давить на нервы родителям: легче от этого не становилось, но возникала иллюзия абсолютной власти. Скоро сублимация перестала быть интересной, после этого – смешной, затем их реакция стала предсказуемой, а вскоре это и вовсе потеряло смысл. Процесс публичного самоуничижения сменился глубоким и полноформатным чувством стыда. Ты развелся, развелся внезапно. Но кто в этом виноват кроме тебя самого?

Как хорошо, что меня хватило всего на неделю, после которой я с облегчением удрал домой. И как же здорово, что у родителей меня успел навестить Глеб. Он привез с собой сигареты, книгу и железную уверенность в том, что все будет хорошо.

– Тебе уже тридцать лет. Надо что-то менять. – заводит он разговор, пока мы стоим на балконе и курим. Удобно, что он живет на самом севере города, рядом с моими родителями. На северном фронте без перемен.

– У меня есть контраргумент. – я вздохнул. – Мне уже тридцать лет и менять что-либо уже поздно.

– Тоже верно, – Глеб резким движением затушил сигарету. – И что ты ей сказал, когда она достала чемодан?

– Пакуйся с миром.

– Ну что же, ты как минимум жив. Выглядишь не очень, но зато хотя бы шутишь. – он оценивающе смотрит на меня. Не брился я недели две, а как только переступил порог отчего дома, сразу надел широкие мешковатые джинсы, которые не носил с первого курса института и безразмерную толстовку. Не понимаю, что заставило родителей оставить эти вещи в гостевом шкафу. Хотя и моя комната не изменилась за последние лет десять. Даже игровая приставка подсоединена к старому телевизору, будто дожидаясь, что я вот-вот вернусь.

– А во что ты вообще одет? – Глебу нелегко скрыть раздражение. Он как будто не понимает, что любую фразу в свой адрес я могу расценить как атаку:

– Да потому что теперь я одеваюсь так, как хочу. А тогда я выглядел так, как хотели. Потому что «ты же взрослый мужик, ты уже женат, оденься прилично, купи себе нормальную рубашку, а мне шубу, ну и что, что не хочешь, нет, мы поедем в театр, а не на концерт и вообще побрейся». Надоело!

Продолжать вечер ностальгии я не стал. Глеб тоже не стремился к расспросам, поэтому оперативно ретировался, вежливо отказавшись от чая, предложенного отцом. Он и так прекрасно знал, что за последние семь лет все менялось плавно, но по определенному сценарию: сначала я планировал одеваться так, как хочу, потом я хотел поступать так, как хочу, а в ответ получал «Да, ты молодец, ты должен принимать решения сам, и только! Но…» и после этого «но» следовали аргументы, не только не совпадающие с моей картиной мира, но и противоречащие здравому смыслу. А я слушал, слушал с открытым ртом, мне казалось, что я воспринимаю и впитываю информацию и всего лишь стараюсь делать так, как хочет моя любимая, ведь что может быть важнее, чем счастливая жена. Хотя, как оказалось в результате, и одевался я все равно не так как надо, и вел себя неподобающе, да и жена была не сильно счастлива. Но это выяснилось потом, сильно потом.

На второй вечер у родителей, после очередного семейного совета, который закончился разбитыми бокалами, криками и хлопнувшими дверями, в своей комнате я нашел детские фотографии. В основном остались те, которые мама делала перед самым выпуском из моей школы, как будто подозревая, что с каждым днем она утрачивает связь с единственным сыном и пытается запомнить его как можно лучше. Вот мне лет шестнадцать-семнадцать. У меня длинные волосы, я стою во дворе. На мне фланелевая рубашка и рваные джинсы. И лицо очень открытое, с улыбкой, а рядом – папа с неуверенной бородой, потому что его бабушка была против бороды, и с сигаретой, потому что дедушка, на которого он так хотел быть похож, много курил. Он не улыбается. Стоит у меня за спиной и хмуро смотрит в объектив. Один в один с тем, каким я сейчас вижу себя в зеркале. Только фланелевые рубашки я носить не перестал. Точнее опять начал. Недавно.

Все семь лет совместной жизни Полина пыталась сделать из меня взрослого мужика. Не мужчину, не молодого человека. Именно мужика. Черное пальто в пол, как на бандите из девяностых, гладковыбритые щеки, волосы уложены назад гелем. Ботинки-крокодилы с тупыми носами. Когда лето – дурацкий турецкий кожаный пиджак… Кстати, может быть это у всех так: в двадцать лет стараешься выглядеть как можно старше, а в тридцать радуешься, что тебе отказываются продавать сигареты и требуют предъявить паспорт?

И только один маленький секрет все эти годы помогал мне оставаться в состоянии зыбкого равновесия внутри собственной головы.

Бывают минуты, когда сопротивляться себе бесполезно. Вспоминаешь человека, который учился с тобой в одной школе на несколько лет младше, вбиваешь заветное имя в поисковую строку… и с фотографии на тебя смотрит какой-то дед, обрюзгший лысый мужик с тремя, а если повезло – с пятью детьми или взрослая женщина с усталой улыбкой. А потом смотришь в зеркало и думаешь: вот, ни одного седого волоса, морщин не так и много. Зато и детей нет. И жены. Так ведь и надо? А как должно-то быть? Есть где-нибудь правила зафиксированные, как поступать нужно? Или хотя бы – как себя чувствовать полагается.

***

Когда завершается очередной этап жизни, всегда хочется отдать все долги без остатка. Мне посчастливилось обнаружить дома у родителей томик Генрика Ибсена, который я в старших классах одалживал у своей учительницы литературы и принял решение начать с малого. Чтобы вернуть хотя бы этот долг, я без предупреждения поехал в школу ближе к концу учебного дня, чтобы точно ее встретить. В тот день я и обнаружил удивительное свойство мозга: появляешься в том месте, где был в детстве, и сразу ощущаешь себя моложе, младше, и даже по размеру как-то меньше. Как будто не тридцать тебе, а лет семнадцать. И как будто не на развод надо документы подавать, а к контрольной готовиться.

Школа.

Первой, кого я встречаю на втором этаже, оказывается старшеклассница. Когда я заканчивал школу, самое откровенное, что могли себе позволить девочки – это юбка до колена. А мне навстречу идет женщина в кожаном корсете, мини-юбке и с глазами, густо упакованными в тонну теней. Она улыбается. Наверное, приняла меня за предка кого-то из соседнего класса…

– Привет. Я тебя раньше здесь не видела. Ты в каком классе учишься?

Серьезно?

– Деточка, да я технически гожусь тебе в отцы!

Боже, как это льстит. Каблуки уносят свою изумленную хозяйку прочь от меня по коридору, а я испытываю то, что обычно в книгах называют «смятением». Но оно какое-то такое теплое, такое милое и сладкое, это смятение, что я не против забрать его с собой.

А можно я буду почаще сюда приезжать, чтобы чувствовать себя моложе? Это так приятно.

Это успокаивает.

А может быть это и есть тот самый кризис, о котором мне говорил Глеб.

***

Врачи говорят, что самый большой стресс человеческий организм испытывает от трех вещей. Что любопытно, смерть близкого человека не входит даже в топ-5. Итак, вот она, верхушка этого крайне полезного хит-парада:

– Стресс от того, что споткнулся. Организм теряет баланс и считает, что его убили.

– Стресс от того, что подавился. Организм считает, что его лишают кислорода и вот-вот убьют.

– Развод.

Я люблю Полю. Очень сильно и по-настоящему люблю. Я готов ради нее на что угодно.

Мне пока очень сложно ее отпустить.

Я не хочу с ней расставаться.

Она от меня ушла.

Я просто заваривал чай, когда она зашла на кухню и села за стол. Тогда я думал, что ничего не предвещало. Сейчас я понимаю, что предвещало всё. Увидев ее грустные глаза, я спросил: «Ну что такое?» И она ответила: «Как обычно». И я парировал: «Надо решать тогда».

Не помню, что она мне ответила, потому что я сел рядом с ней с зажженной сигаретой и больше ничего не слышал. Смотрел перед собой в стол, как истукан и просто погрузился в вакуум.

Я не хочу и не буду ее винить, пожалуй. Точнее, буду, но потом. Я хочу ее вернуть и не представляю жизнь без нее и не хочу ее больше видеть. Или я не представляю себе жизнь в одиночестве, а без нее просто не смогу?

В наши общие финальные дни я совершил почти столько же ошибок, сколько за все последние годы. Я не слышал ее. Когда она начала терять ко мне интерес, я закрывал на это глаза или она мне на это глаза не открыла. Но, судя по нашему предпоследнему разговору до шести утра, «наши отношения ее тяготят». Тяготят отношения. Город. Серый город. А внутри серого города я. Недвижимый я. Добрый, милый, прекрасный партнер и друг. Но не мужчина. Не мужчина, которому нужна поддержка и связь. Друг. Партнер. Давненько «мечтал» такое услышать.

***

– Мать так ее полюбила, – отец абсолютно спокоен. И это пугает. Обычно в сложные моменты он паникует, вращает глазами, бегает по квартире и вопит. Хотя то, что у его единственного сына рухнул брак, вряд ли можно назвать «сложным моментом». Скорее «ад», «апокалипсис», «конец света», но никак не «сложный момент». В любом случае, отец спокоен. В его руках тлеет сигарета. Он сидит за столом, уставившись на стену. Сидит. Не бегает. И спокойно говорит слова, сопровождая их клубами дыма. Спокойно говорит. Спокойно курит. Спокойно сидит. И это пугает.

– Сука, – делает он лаконичный вывод. А у меня даже нет сил пошутить, кого именно он назвал «сукой» – мою бывшую жену, мать, о которой он только что вспомнил, жизнь, кошку, которая случайно роняет с подоконника блюдце или же вообще меня.

Мне почему-то сразу становится стыдно перед отцом. Не оправдал. Не достиг. Не смог. Опять не получилось. Прости меня, папа. Я так хотел быть похожим на тебя, но я не виноват в том, что все детство у меня перед глазами была картинка семьи из разряда «раз и навсегда». Мои родители сидели в школе за одной партой, после этого поступили в один и тот же институт. На третьем курсе они поженились, а на четвертом родился я. Если бы Лиза не уехала в Москву после выпускного, я бы тоже сделал так. Я бы сделал так, как ты, папа. Но у меня не получилось. Опять не получилось.

***

Четверть двенадцатого. Старый новый год. Ненавижу зимние праздники.

И вот я сижу у себя дома на новом диванчике, курю. Зачем мне этот диванчик, зачем Полина заставила меня его купить за неделю до того, как ушла? Не получилось сократить количество сигарет, опять почти пачка за сутки. Хотя нет. Удалось. Еще неделю назад было почти две пачки.

Скоро развод.

Жутко хочется тепла и ужасающе пугает возможность новых отношений когда-нибудь. Мне очень тяжело. Я не понимаю, почему. Потому что меня бросили? Да. Потому что мне врали? Вероятно. Но больше всего мне больно и тяжело от того, что ничего не получилось, а я не могу просчитать, когда она перестала меня любить и любила ли вообще. Я не знаю, что она и кому рассказала, и мне на это наплевать, если честно. Я знаю, что я всегда был с ней честен. И другого мне знать не надо.

Как ни странно, уже получается многое анализировать. Я знаю, что я сделал не так. Но я так же знаю, что прошлое на то и прошлое, что прошло и надо попробовать начать строить нового себя. Я не затухаю, не загниваю, веду себя как обычно: много курю, сижу в сети и смотрю телевизор.

Сегодня я проспал десять часов с перерывом в час. Проснулся ночью с комом в горле и был готов плакать или умереть. Не стал. Потом были ужасные сны, в половине из которых Поля меня бросала.

Но после этого я проснулся в полдень в бодром и спокойном расположении духа.

А потом пошел разглядывать вещи, которые она не забрала. Зачем-то оставила серую кофту, старый зонтик, а в сумке под столом – куча ее домашней одежды. Вчера Глеб предложил сжечь эти вещи, а его жена Наташа засмеялась. Пока не буду этого делать. Надеюсь, что вернется? Уже не думаю, что хочу этого.

На столе лежит блокнот. Тот, который я купил Полине на день рождения. Почему-то только сейчас, смотря на него, я начинаю понимать, как ей было тяжело. От всего. И не знаю, как она так долго держалась. И больше всего не понимаю – зачем.

Кстати, забрала все кольца, что я ей дарил. А обручальное оставила. Не понимаю, почему. Может и задам вопрос. Но только если напишет первая. И когда напишет, отвечать ей я, конечно, не буду.

Практически уверен, что думает обо мне. Все время думает обо мне. Потому что люди не меняются. Или меняются? По телевизору прозвучала фраза «зона комфорта». Прелесть какая.

Мне надо научиться самому управлять своей жизнью. Как это сделать – пока не очень понятно.

На кухне открыто окно, потому что я курю в комнате. Оттуда веет холодом, уже все ноги промерзли насквозь.

До Доктора Ани не дозвониться и немного хочется спать. А спать страшно.

Вчера заезжали в гости Глеб с Наташей. Ребенка они предусмотрительно оставили у бабушки. Когда я попрощался с ними у своего дома и пошел к парадной – так захотелось плакать, сил нет. Люди иногда принадлежат людям. Это то вымораживает, то радует, то отходит на задний план. У них, кстати, тоже не все гладко: то Глеб находит новую девушку, то возвращается в семью. А иногда он уезжает в деревню недели на две и никто, даже я, не знает, чем он там занимается. Когда я думаю о том, что он сидит в деревне в тишине, где-то глубоко в душе появляются отблески надежды, напоминающие о кайфе одиночества. Можно поскорее, пожалуйста?

Я открываю книгу, которая лежит на полу. Оказывается, это сборник Маршака. Подсознание подсказывает, что надо погадать, я открываю томик на середине и вижу «Ищут пожарные, ищет милиция». Дальше мне читать уже не хочется, да и наизусть я все помню. Поэтому я просто начинаю плакать.

Вчера вечером, когда Глеб пытался привести меня в чувство, я заметил, что Наташа – будто его тень. Не потому, что она такая же высокая как он, а потому что ее можно не заметить, если пристально не смотреть. Весь вечер сидела, пила чай. Иногда хихикала, если Глеб шутил. Никакой поддержки от нее я лично не получил. И с Полиной она, кстати, так и не подружилась. Может быть ей вообще на меня плевать?

– Так если тебя родители в детстве научили, что раз и навсегда, что ты можешь поделать? – Глеб рассказывает мне очевидные вещи, которые понятны даже, наверное, Наташе. – Они всю жизнь вместе были. Прямо вот как в книжках: пока смерть не разлучила. Ты даже если сам так не хотел, ты все равно так хотел, неужели ты не понимаешь?

Голос Глеба как обычно спокоен. Даже крушение семьи его лучшего друга не вызывает никаких эмоций. Хотя то, что для меня – крушение, для него, вероятно, будни. Еще месяц назад ссора с Наташей была повесткой каждого нашего с ним разговора. Теперь же он – семья. Видал, дружище, даже у тебя рухнуло, а у меня – вон, сидит, чай пьет. И молчит. Вот такая семья. Крепкая, сильная. Настоящая. Интересно, а Наташа тоже так думает? А все его любовницы?

– Это все в детстве закладывается, чтобы как в книге – листочек к листочку, скрепившись. – повторяется Глеб, открывая свою внутреннюю энциклопедию очевидного и вероятного. – Не убий, не укради. И семью себе заведи. Чтобы вплотную. – Он игриво двигает бровями, берет со стола маленькую коробку, трясет ею над головой как бубном и заговорщицки шепчет. – Канцелярские скрепы.

На следующее утро я принимаю четкое решение, что хаос, владеющий моей жизнью, закончится в тот же день. Я даже причесываюсь, впервые лет за двадцать. Как на праздник.

На развод.

Я проснулся новым и почти свободным человеком, но при этом все ещё женатым. Этот вопрос нужно решить как можно скорее. Как интересно получилось: Полины уже нет рядом, но я все равно делаю что-то для нее. И за нее. Все повесили на меня. Или я повесил. Теперь уже не так важно. Я выхожу из квартиры. Я выхожу из дома. Я сажусь за руль автомобиля. Я выезжаю из двора. Я еду по дороге.

Из оцепенения меня выбивает звук клаксона. Он такой громкий, что будильник, выдергивающий меня по утрам из тревожного сна, на его фоне кажется комариным писком. Мне в лоб летит КАМАЗ.

То есть самый настоящий КАМАЗ. Огромный, старый, с оранжевой кабиной. Я резко выкручиваю руль в сторону правой обочины, не успев даже мысленно выругаться.

Интересно, сколько я ехал по встречке? И как мне повезло, что на дороге так мало машин. Абсолютно пустой мозг никак не может угнаться за адреналином, подступившим через мгновение, и я не понимаю, чем забить голову, чтобы успокоиться. Голова пустая, пустая, пустая. Попытаться убедить себя радоваться тому, что жив? Да кому нужна такая жизнь. Я на всякий случай ощупываю свое лицо. Вроде бы все на месте. Ну что ж, выжил, а теперь езжай и разводись.

Я еду по дороге.

Подпись. Печать.

Улыбка девушки. Ух ты какие очки! В роговой оправе. Интересно, из чьих рогов она сделана? Надеюсь, не из моих.

Я выхожу из кабинета. Я выхожу из коридора. Я выхожу на улицу.

Мне тяжело дышать. Мне почти не вдохнуть. Мутит со страшной силой. Взмок, сердцебиение ускорилось, ноги-руки ледяные, задыхаюсь. Я вспоминаю, что у моей прабабушки была жестокая астма каждую весну и в панике пытаюсь просчитать, может ли заболевание проявиться не с самого детства, а через несколько десятков лет. От врача во мне только щепотка генов давно умершего деда, поэтому каждый виток размышлений приводит все к большей панике, и я начинаю безудержно кашлять.

Первая паническая атака случилась у меня в возрасте лет двадцати трех, аккурат под новый год. Тогда я еще не мог понять, что это такое. Переутомление на работе, неуверенность в себе, постоянный стресс, недосып и огромное количество алкоголя сделали свое дело. Тридцать первого декабря, в гостях, я обнял друзей, сел в кресло, поскольку закружилась голова и начал отключаться. На секунду показалось, что я умираю, но не было ни страха, ни паники. Они пришли через пять минут, когда ко мне подлетел боевой товарищ и с воплями утащил на кухню, где разболтал сухой витамин С в стакане воды и приказал выпить залпом. Помогло, черт возьми, даже виски до утра умеренными количествами потреблял.