Полная версия
Рассказы 13. Дорога в никуда
Константин Гуляев, Николай Покуш, Ирина Родионова, Елена Ивченко, Сергей Колесников
Рассказы 13
Дорога в никуда
Константин Гуляев
Дорога в никуда
Может, когда-нибудь
Найдется лучший путь,
И время не беда.
Ну а пока ты жив,
Перед тобой лежит
Дорога в никуда.
– А. КрупновПерстень валялся в пыли.
Шикарный, золотой, с зеленым переливчатым камнем, несусветно умопомрачительный перстень валялся в дорожной пыли, словно обглоданная косточка. Тычок принялся протирать глаза – перстень не исчезал. Настоящий золотой перстень! О Творец, неужели ты вспомнил обо мне?!
Сверкая глазами, все еще не смея поверить в свое счастье, Тычок криво, неловко осел на землю и дотронулся до драгоценной находки самым кончиком дрожащей руки. Находка не исчезла, была твердой, настоящей и все такой же бесподобной. О, Творец…
Гылькнув кадыком, Тычок поднял перстень, медленно осмотрел со всех сторон – зелень камня ветвилась темными прожилками, а сам камень был словно вплавлен в золото – и поднес к среднему пальцу. Надел. Снова глянул и зажмурился – голова шла кругом: впору пришлась находка, как прям на него и отливали! Впрочем, небеса не разверзлись, земля не треснула – все так же дул прохладный ветерок, да равнодушно шелестели чахлые деревца вдоль имперского тракта. Плевать им было на перстень, на прохожего бродягу и на его полуобморочное состояние.
Любуясь своей облагороженной пятерней, Тычок меж тем лихорадочно прикидывал, куда девать находку. Последняя одежда, давным-давно раздобытая им незнамо где, карманов не имела. На пальце носить эдакую погибель? Перстень вдруг полыхнул зеленым и обратился свернутой вокруг пальца полуржавой проволокой с затейливым узелком посередине. Тычок вскрикнул подранком и вытаращил глаза. Первым его желанием было сорвать издевательскую проволочину да зашвырнуть подальше, но, придя в себя, он не стал ничего срывать. Издевательством тут и не пахло: перстень явно магический и, похоже, куда умнее своего нового хозяина. Возможно, перед скупщиком он снова озолотится – Тычок надеялся на это всеми силами души, изрядно оскудевшими за годы бродяжничества. Отдышавшись и успокоив взбеленившееся сердце, он продолжил свой путь, пыля по тракту босыми ногами, бестолково поглядывая по сторонам да размышляя над превратностями судьбы. Вот они-то как раз и являлись форменным и изощренным издевательством.
Дороги, как водится, имели направления. Лишь путь истинного бродяги вел в никуда – Тычок брел по бесконечным имперским трактам куда глаза глядят и познавал мир. Познавал и исследовал: саму дорогу, капризы погоды, мнения людей, встреченных на пути, – словом, весь несовершенный, неудобный для пребывания мир, родившийся по странной, изощренной прихоти Творца. Вопрос завтрашнего дня всегда был не «куда», а «почему», а также «как бы мне пережить эту ночь» и «чего б пожрать». Направление пути исследователя не интересовало.
Тычок планировал выйти к ближайшему поселению до заката, но солнце все ниже склонялось к холмам, и бродяга все тоскливее вглядывался вдаль: а ну как рвануть напрямки? Только знать бы, в какую сторону. Он совершенно не помнил этих мест: Трастмор должен стоять где-то к северу, а шумный Коллвинд – к западу, но сами города его не интересовали. Соваться в крупные поселения резону нет: стража лютует в последнее время, бродяг плетьми охаживает. Вот на близлежащих хуторах он чувствовал бы себя вольготно – но где они, ближайшие, понятия не имел. В давешнем трактире, где его до нитки обчистили в карты местные пройдохи, баяли, будто слева от тракта народ селится охотнее, леса там побогаче. Но налево сплошь тянулись унылые холмы, заросшие густым кустарником. Свернуть? Разве что к шакалам да кикиморам на обед. Где там леса, где хутора? Совсем разума лишились убогие, брешут напропалую, шавки подзаборные. А может, и правильно, что брешут, – бродяг приблудных им не надобно. Справа от тракта вдали темнел лес. С голодными медведями да лешими, буреломами и непролазными чащами. Опять на сырой земле ночевать, от каждого шороха вздрагивать. Ну ничего, перстень продам – куплю сараюшку, а то и дом с садом. А что я в этом доме делать буду?.. А ночевать я там буду! В покое да сытости.
Тычок опасливо покосился на невзрачную проволочину и поежился. Дом с садом. А ну как проволочина таковой и останется? Спустит рассвирепевший скупщик своих волкодавов, вот будут мне тогда и дом, и сытые ночевки – на тихом и заброшенном кладбище, а скорее просто под забором. Соб-бачья жизнь.
Кулаки его непроизвольно сжались, и тут мир померк. Замерший Тычок растерянно захлопал глазами, но глаза видели совершенно не то, что маячило перед ними мгновение назад. В чуть зеленоватом, исполосованном светлыми прожилками мареве с бешеной скоростью затанцевали видения. Он увидел себя со спины, сходящего с дороги налево и лезущего, чертыхаясь, через кустарниковый частокол. Из-под ног вспархивают заполошные птахи, осока шкрябает голые пятки. За кустами, за болотистой низинкой, за речкой вскоре проглядывают утлые, скособоченные крыши. И тут же он, на той же дороге, сворачивающий направо, – чешет по траве к лесу. Отмахиваясь от комарья, входит в чащу, бродит, спотыкаясь о корни, лезет на дерево и видит лишь бесконечные макушки сосен.
Мир прояснился, видения исчезли. Ошарашенный, Тычок бессильно уселся в пыль. В голове было пусто-пусто. Криво покосившись на проволочину, он оскалился. Скупщик? Не-ет… Ему сейчас не скупщик нужен, а игорный стол. Опасливо, будто у него переломаны пальцы, Тычок снова сжал кулаки. Зеленое марево. Хутор. Нет, не хутор – большая деревня. Трактир, игорный стол. Игра. Выигрыш. Еще выигрыш. Совсем выигрыш. Тумаки, побег. И та же деревня, но не трактир, а постоялый двор. Сердобольный хозяин кормит тощих окрестных бродяжек, сытость, сеновал, сон.
Марево исчезло, хотя Тычок все так же сидел, не разжимая стиснутых, побелевших пальцев. К горлу подкатил ком, в носу запершило. О Творец! Помилосердствуй, сохрани скудный разум. Уйми жадность мою, наставь…
Ему припомнились древние легенды и глупые россказни таких же залетных прощелыг. Мол, давным-давно в мире царила магия, и великие чудотворцы повелевали природными стихиями, запретными учениями да судьбами простых смертных. Древние маги давно сгинули, а вот их чудодейственные предметы, личные вещи до сих пор бродят по миру. Да… перстенек-то непростой, не только проволокой оборачиваться умеет.
Интересно, а что он ставил на кон? Вернее, будет ставить? Опять себя, наверное, на час рабства – обычная ставка. А они чего ставили? А у них, небось, что-то дельное имеется. А еще кулаки, пудовые и ощутимо костлявые. И куда идти, в трактир или на постоялый двор?
В деревню. А там разберемся. Теперь-то уж точно разберемся.
Утром он сладко потягивался на крахмальной простыне. Слева от кровати стоял низенький столик, а на нем – початая бутыль. Справа, частично под одеялом, похрапывала дородная девка-огонь. Огонь к утру иссяк и улетучился, теперь девка была просто девкой, сонной и ручной, хотя и несколько громогласной. Храп вступал в совершеннейший противотык с умиротворяющей утренней негой. Впрочем, какое утро? Солнце того и гляди в зенит уткнется. И немудрено – во она его укатала, до сих пор все болит. Тычок, капризно сморщившись, шлепнул девку по аппетитному заду. Храп на полувздохе оборвался, на Тычка уставились злые сонные глаза. Затем злость в них бесследно испарилась, мелькнуло лукавство, и девка плотоядно облизнулась. Тычок изменился в лице.
– Не-не-не-не-не, милая. Домой пора. Домо-о-ой.
Пухлый ротик обиженно надулся, девка разочарованно вздохнула, тряхнула тяжелыми рыжими кудрями и выскользнула из-под одеяла. Тычок на нее не смотрел. Ненасытная прорва, во его угораздило-то… они тут все такие? Или на игривую фурию так повлиял звон монет? Да нет, о деньгах она и не заикалась… Скользнув взглядом по откровенно издевающейся соблазнительнице, Тычок шумно сглотнул и крепко зажмурился. Скорей бы она ушла. Странная девка, непонятная. Жадность ее ночная была чуть ли не со слезами отчаянья, а сейчас веселье кажет. Только что-то не верится в ее веселье… Нет. Скромненьких нужно выбирать, скромных и худых. Ну что же, первый блин всегда комом, вперед будем умнее.
На лицо его упали тяжелые пряди. Тычок вздрогнул.
– Зови еще, милый, – продышали ему в самое ухо. – До скорого.
Тычок ощутил, как его чмокнули в щеку, послышалось удаляющееся шуршание юбок, затем открылась и закрылась дверь. Стало тихо.
Приоткрыв один глаз, Тычок убедился, что комната пуста. Он облегченно выдохнул и с торжественной неторопливостью поднял правую руку. На среднем пальце тускло мерцало серебряное кольцо с серебряным же выпуклым извивом. Тонкое и на первый взгляд невзрачное, но такое кольцо вполне определенно потянет на недельную обжираловку в харчевне, буде у него достанет ума им расплатиться. Однако Тычок прекрасно понимал, что он скорее отдаст весь свой вчерашний выигрыш и еще десять раз по столько за миску похлебки, чем расстанется со своей серебряной драгоценностью. Несложно выигрывать, когда наперед знаешь весь расклад, а без перстня ему за игорным столом делать нечего. Да и вообще: без перстня и жить незачем, вчера он это понял со всей ясностью. А сейчас – завтрак, милорд. Не изволите ли откушать? Еще как изволю.
И он нехотя, с сытым кряхтением покинул кровать, беседуя сам с собой разными изысканными словесами. Пора привыкать, сударь мой, вот тут не навернитеся…
За завтраком он размышлял о будущем. Так ли нужен ему дом с садом? Действительно, что он там делать будет? Спать? А днем? Землю пахать? Овец пасти? Что он вообще умеет? Бегать он умеет, вернее убегать. Приворовывать, бродить, играть. Нет, играть не умеет, теперь в этом можно признаться со всей… трезвостью. А еще что? Да ладно, что умеет – хочет-то он чего?
И Тычок растерялся. Всю жизнь он умел только хотеть пожрать. И разве что… нет, об этом не будем… пожрать. Зачастую лишь пожрать было его единственным и самым жгучим желанием. А о чем еще мечтают люди? Ради чего живут? Он покосился на хозяина постоялого двора, копавшегося в необъятном шкафу. Детей накормить. Так… Жениться, стало быть. Нет. Жениться ему пока не хотелось. Что еще? Путешествовать? Его едва не разобрал смех: нет уж, еще не хватало. А что же? Надо у народа поспрошать.
И Тычок решил отправиться на рынок. Но прежде пересчитал остатки наличности и понял, что нужно снова идти играть. А так как играть с ним скоро никто не будет, нужно найти перстню другое применение. Сразу напрашивалось: предсказания. Причем его предсказания будут первосортными, настоящими. Или можно пойти… стоп… кстати… а где настоящий хозяин перстня? Это ведь не просто побрякушка, хозяин наверняка носом землю роет в поисках нового удачливого пройдохи… то есть его еще могут искать по окрестным селам. И как тут начинать новую жизнь? Как вести поиски предназначения? Нужно перебраться в другой город, вот что. И на рынок он не пойдет, целее будет. А про бывшего хозяина, может, перстенек поведает?
Знакомый зеленый туман. Он там же, где и в первый раз, только идет дальше по тракту, никуда не сворачивая. Недолго идет – под ногами попадаются темные пятна. Кровь никак? Хижина. А, лавка какая-то. И за ней еще крыши – ха, вот он, хутор! Однако веселье вмиг исчезло, когда взгляд упал на крыльцо лавки: на нем лежало скрюченное тело, потянувшееся рукой к двери да так и застывшее. Одежды богатые, сапоги замшевые… понятно. И печально. Бывший хозяин его искать точно не будет. Уф, хорошо, что он свернул с тракта. А может, и зря – сапоги знатные, эх…
В некоем послевкусии печальных раздумий Тычок расплатился с хозяином постоялого двора, отдав почти все деньги. Расспросил, куда отсюда люди попасть могут, поблагодарил и степенно вышел, озадаченно скребя в затылке. Поди разберись, куда пойти. Две дороги, и обе вдоль тракта, вперед и назад. Ну-ка…
Привычное марево. Он удаляется по дороге – по какой, прах побери?! По одной из дорог. Перепрыгивает наезженные телегами колеи, посматривает по сторонам. Поворот. Еще. Еще. Много поворотов, косогоры, буераки. Солнце да мошкара. На горизонте начинают проступать шпили большого города. И он же, удаляющийся по другой дороге. Те же разъезженные колеи, поворот… и его бывшие друзья с приснопамятными тумаками вылетают из близлежащего лесочка. Бум, бум – все как обычно.
Тычок выдохнул, невесть с чего потер скулу и задумался. Бесподобный расклад: поди туда – придешь в город, поди сюда – переломают кости. Или наоборот: там переломают, а здесь еще подумают… По какой идти?! И где они вообще, дороги – в какой стороне? Беда с этой магической пакостью.
Он еще раз сжал кулак – недавно выяснилось, что второй сжимать необязательно, – и понял: на первую дорогу нужно идти почти на солнце, через поля, мимо кузни. Определившись с направлением, Тычок заодно решил зайти к кузнецу. Кузня вскоре и правда завиднелась перед самыми полями. Кузнец, черный, как демон, степенно мылся у бочки, с жесткой кучерявой бороды капало, волосы блестели. Тычок торопливо повспоминал опять благородные слова, подошел поближе и набрал воздуху побольше:
– О достойный кузнец, да не иссякнет жара… жар в твоих горнах, – пропел он, бочком подбираясь поближе к мокрому страшному демону и готовясь задать стрекача в любой момент. Подходить было ой как страшно. Еще пару дней назад он и на стрелище к такому не приблизился бы, но сегодня утром Тычок начал новую жизнь, и общение с кузнецом составляло ее неотъемлемую часть. Манеру же общения он предпочел выбрать ту, какую наблюдал у купцов на рынке. Уж чего-чего, а ласковостей их – друг к другу – он наслушался целую прорву.
Кузнец мрачно воззрился на тощее вертлявое недоразумение с серебряным перстнем на пальце. Подумал, крякнул.
– И тебе легкой дороги, путник, – подозрительно пробасил он, – какого… эмм… чего надоть?
– Меня беспокоит один вопрос, славный муж мой. Для чего живут люди? Вот вы, например. – Тычок проникновенно заглянул демону в глаза и, не выдержав ничтожной дистанции, на всякий случай отошел подальше.
Кузнец крякнул еще раз, чуть более угрожающе. А потом еще. Молчание затягивалось, и это кузнецу нравилось все меньше, что отчетливо читалось на его лице. От Тычка не укрылось, что демон, мало-помалу зверея, засопел носом, а руки его, упершиеся в бока, ненароком сжались в пудовые кулачищи.
– А шел бы ты… добрый путник, своей дорогой, – сформулировал наконец кузнец.
Тычок радостно закивал и так же бочком, непрерывно кланяясь и косясь назад, посеменил от греха подальше. Что же, не всегда получается с первого раза, но главное ведь начать, а там и пристроим наши умения должным образом.
Деревню он покинул без приключений, видимо основной торговый люд валом шел в Трастмор, да и обчищенные болваны ждали его там же. Стало быть, хвала Творцу и перстню, он пойдет по менее людной дороге. Тычок справедливо полагал, что оно и к лучшему.
Итак, его ждал Коллвинд, а по пути туда еще нужно разжиться монетами. Ведь это не составит труда – лишь бы нашлись жадные, плохо бегающие, азартные жертвы. Да, пока приходится добывать деньги не очень честно, но ведь они пойдут на благое дело. Да, он еще не решил на какое, но ведь он начал новую жизнь, встал на путь созидания. Неужели он не заслужил малого прибытка за свои потуги? Вперед, благородный сударь мой, нас ждут великие дела.
Однако совесть, в кои-то веки проснувшаяся в обновленном сознании, то и дело язвила сомнением, мол, ты, сударь мой, как был пройдохой, так им и остался. Приходилось ее урезонивать и увещевать: сие ненадолго, не сразу Коллвинд строился. Первые блины всегда комом. Вот дай срок, доберусь до города, а там… Но совесть, как ей и свойственно, не верила в его посулы ни на йоту.
Перед самым городом, когда ныряющая со взгорка на взгорок дорога давно уже слилась с имперским трактом, потянулись по обеим сторонам пашни, харчевни и многочисленные жилые дома, на небольшом взгорке Тычок заприметил длинноволосого тощего парня с лютней. Менестрель, голь перекатная, такой же бродяга, как и он сам. Правда, видом и одежонкой побогаче и в штиблетах с загнутыми носами. Жует чего-то… подойти? Этот точно драться не будет, а может, и присоветует чего дельного.
Свернув с дороги к лютнисту, Тычок по неискоренимой привычке следил за лицом нового собеседника. Приветливость царила на том лучезарном лице, приветливость и благолепие. Вот с такими людьми общаться гораздо приятнее, не правда ли, сударь? Дык несомненно. Однако вслух первым заговорил менестрель:
– А вот и компания, вольный путь да пыль тревог.
– Сырость утр да вечный гнус, – подумав секунду, поддакнул Тычок. Пес его знает, откуда в нем взялась эдакая поэтичность. Перстень, небось, подъял над обыденностью. – Да не оскудеют твои струн… эм-м… песни.
– Клянусь арфой Прекраснейшей! – изумился менестрель. – Вот уж не ожидал такого полета! Не иначе сама судьба одарила меня изысканным собеседником!
Надо было что-то ответить, но у Тычка как-то выветрились нужные слова, и он лишь скромно кивнул, присаживаясь неподалеку.
– Притомились мои ноженьки, – вздохнул он. – Эк ведь пакость какая…
Лютнист сочувственно покивал и устремил беспечный взор в небеса.
– Меня зовут Аллонель, – поведал он. – С кем имею счастье встречи?
– Э… – замялся Тычок. – Аллотык. К твоим услугам.
Ведь если начинаешь новую жизнь, почему бы не начать с достойного имени, как у большинства нормальных людей? Свое имя – если оно было именем, а не ехидной кличкой времен полубеспамятного невольничьего детства – Тычку никогда не нравилось: не он его выбирал, да и вовек бы не слышал. Аллотык, впрочем, ему тоже не особо понравился.
– Почти тезки, – с улыбкой пропел Аллонель. Он потянулся за лютней, пристроил ее на колене и тихо заиграл легкий, ненавязчивый мотивчик. – Я вижу, тебя что-то тяготит, друг мой. Поведай свою печаль.
– О… – подивился новоявленный Аллотык. – Ты прав, э… мудрый Аллонель. Я долгое время бьюсь над неразрешимым вопросом.
Менестрель обнадеживающе кивнул.
– Меня вдруг заинтересовало, для чего живут люди? Ты не знаешь?
– Ну-у… – лютнист снова принялся разглядывать облака, – разве ж он неразрешимый? Тут нет секрета. Любой мужчина живет ради того, чтобы найти женщину и сделать ее счастливой.
– Ух ты! – восхитился Аллотык и тут же припомнил давешнюю рыжую бестию. – А если я уже… того… осчастливил?
Аллонель взглянул на собеседника повнимательней.
– Если ты уже преуспел, друг мой, то о тебе скоро начнут слагать песни. Как ее зовут?
– Э… кого?
– Даму твоего сердца. Какие у нее глаза, с чем ты сравнил бы ее голос?
– Кхе… – У настоящего мужчины вдруг запершило в горле. – Эм-м… ее имя?..
Врать не хотелось. Новая жизнь как-никак. Проклятье, почему он не спросил ее имя? Она-то сразу поинтересовалась. О Творец, и этот, главный в его жизни блин вышел комом. Какой теперь смысл темнить?
– Я не спросил ее имя, – сокрушенно вздохнул он. – Да и не собирался. Видно, она меня делала счастливым, а не я ее.
Мелодия вдруг неуловимо изменилась. Теперь лютня звучала с легкой грустью.
– От верного слова и сердце прозрело, – задумчиво пропел менестрель. – Светлый ты человек, Аллотык.
Тычок будто лимон раскусил. Сморщился, голову скривил:
– Не Аллотык, – буркнул он. – Тычок меня зовут.
– Доброе имя, – кивнул Аллонель. – И добрые мысли. А чем ты занимаешься помимо того, что бродишь по белу свету?
– Предсказаниями.
Лютня смолкла. Аллонель смотрел на Тычка с некой укоризной и разочарованием.
– И что, сбываются?
– Мои всегда сбываются.
Менестрель иронично хмыкнул:
– Я готов поставить свою лютню, что человеку – если он не колдун – не дано знать грядущего.
– Я не колдун, но грядущее вижу, – виновато вздохнул Тычок, а затем вдруг лукаво прищурился. – Побереги свою лютню. Можешь поставить штиблеты, коли не жалко.
Он сжал кулак и с ехидной миной подпер им щеку. Аллонель испытующе взглянул на тускло блеснувший, выставленный на всеобщее обозрение тонкий перстень.
– И поставлю, пожалуй. Предскажи грядущее.
Тычок изменился в лице. Ему стало стыдно.
– Не надо, я пошутил.
– Ты не умеешь предсказывать?
– Умею.
– Так предскажи. Я хочу увидеть невозможное.
Тычок сокрушенно вздохнул. О Творец, очередной блин грядущего снова комкался непотребством, осталось лишь слово сказать. Почему у него все всегда получается наперекосяк?
– С вон той сосны, – мотнул он головой, – сейчас сбежит белка, схватит шишку и залезет обратно.
Менестрель молчал. Та сосна росла за спиной предсказателя, и он никак не мог видеть шустрого зверька, который и правда изредка мелькал среди ветвей. Белка как по команде перепрыгнула на нужную сосну, метнулась на землю, замерла на мгновение, цапнула шишку и снова шмыгнула наверх. Собеседник-предсказатель все так же сидел, понуро глядя в пустоту, – белку свою он и взглядом не удостоил. Аллонель криво усмехнулся и принялся стаскивать обувь. Тычок болезненно скривился:
– Не надо.
– Надо, – строго заверил Аллонель. – Грех сбивать ноги тому, кто обладает великим даром. Употреби его на благо. Башмаки я и новые куплю, добрые люди охотно делятся деньгами за мои песни.
Прощались тепло. Аллонель шел из города, Тычок сему весьма опечалился: вот хорошо бы побродить по дорогам в компании с мудрым менестрелем. Но здесь пути их расходились, и растерянный обладатель удобных штиблет направился в город один. В обувке, однако в дрянном расположении духа.
Город встретил его толкотней, гомоном и бдительными стражниками. Стегать и выпроваживать за ворота его никто не спешил: все меньше Тычок походил на бродягу. Стражников смущал взгляд странного проходимца – ушлые, подозрительные лиходеи смотрят по-иному. Во взгляде же этого бродяги витала целеустремленная мысль – любой видел, что человек идет по делу, причем наиважнейшему. Зачем такого выпроваживать? Авось пользу городу принесет, пусть себе проходит, куда надобно. Тычку такое отношение было внове: вот что значит обутый человек – везде ему и почет, и уважение.
Размышляя, куда бы направиться, Тычок брел по центральной улице. Его заинтересовали вывески. Буквы оставались теми же неведомыми закорючками, но картинки говорили сами за себя. Вскоре он ожидаемо увидел игорный дом. Победно улыбнувшись, Тычок последовал мимо. Оставим легкую добычу на случай крайней нужды, а пока поищем чего-нибудь позаковыристей.
Позаковыристей обнаружилось буквально тут же. Следующая вывеска гласила, судя по тисненой картинке, о чудодейственных предсказаниях. Вот оно.
Когда он поднимался на высокое крыльцо, в животе заворочался липкий страх. То, что он мог тут учинить, вызвало веские опасения. Но новая жизнь диктовала и новые поступки, а страх нередко являлся их существенной частью. Что же, когда-нибудь надо начинать.
В приемной чинно сидели две женщины почтенного возраста, одна молодая, расположившаяся наособицу и одетая поопрятнее прочих, да крепкий бородатый детинушка с постным лицом. Обе матроны тихо переговаривались с детинушкой и промеж собой, но тут замолчали и настороженно принялись разглядывать нового визитера. Тычок поздоровался.
– За мной будешь, – сообщил детинушка.
Настороженность спала, разговор возобновился, и Тычок вскоре узнал, кто зачем пожаловал. Будто в нервном волнении то и дело сжимая кулаки, Тычок проведал, что было и будет происходить с каждым просителем. После чего крепко задумался, сердце заколотилось и вовсе немилосердно: всех их облапошат, кроме разве что одной матроны, решение по ее вопросу предсказательница угадает, видно, случайно. Он откашлялся.
– Прошу прощения, добрые люди. Ведаю я, что напрасно вы сюда пришли. Тебе, добрый дровосек, скажут, что ты должен откупиться от сестры мельника. Но в действительности она тебя обманывает: никакого ребенка у нее нет, и вершит она всю свою затею оттого, что вы живете лучше их. Долго она твоего сына блазнила, только после плевалась. Тебе, матушка, скажут, что сына твоего продали в рабство да увезли за море, а в действительности он живет в Вешках у молодой вдовы, третий дом направо. Живет хорошо, а возвращаться ему попросту стыдно. Вам, сударыня…
