По Уссурийскому краю. Дерсу Узала

– Его шибко хитрый люди. Моя думай, его обмани хочу. Сегодня моя спи не буду.

Мне самому китаец этот казался подозрительным и очень не нравились его заискивания.

Ночью я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я быстро соскочил на ноги. Рядом со мной сидел Дерcу. Он сделал мне знак, чтобы я не шумел, и затем рассказал, что Ли Тан-куй давал ему деньги и просил его уговорить меня не ходить к удэхейцам на Вагунбе, а обойти юрты их стороной, для чего обещал дать специальных проводников и носильщиков. Дерcу отвечал ему, что это не от него зависит. После этого он, Дерcу, лег на кан и притворился спящим. Ли Тан-куй выждал, когда, по его мнению, Дерcу уснул, тихонько вышел из фанзы и куда-то уехал верхом на лошади.

– Надо наша завтра на Вагунбе ходи. Моя думай, там что-то худо есть, – закончил он свой рассказ.

В это время снаружи послышался конский топот. Мы сунулись на свои места и притворились спящими. Вошел Ли Тан-куй. Он остановился в дверях, прислушался и, убедившись, что все спят, тихонько разделся и лег на свое место. Вскоре я опять заснул и проснулся уже тогда, когда солнце было высоко на небе.

Проснулся я от какого-то шума и спросил, что случилось. Казаки доложили мне, что к фанзе пришло несколько человек удэхейцев. Я оделся и вышел к ним на улицу. Меня поразила та неприязнь, с какой они на меня смотрели.

После чая я объявил, что пойду дальше. Ли Тан-куй стал уговаривать меня, чтобы я остался еще на один день, обещал заколоть чушку и т. д. Дерcу в это время подмигнул мне, чтобы я не соглашался. Тогда Ли Тан-куй начал навязывать своего проводника, но я отказался и от этих услуг. Как ни хитрил Ли Тан-куй, но обмануть нас ему не удалось.

От Сянь-ши-хезы тропа идет по правому берегу реки у подножия высоких гор. Все иманские китайцы хорошо вооружены и живут очень зажиточно. Они относились к нам крайне враждебно. На мои вопросы о дороге и о численности населения они отвечали грубо: «Бу чжи дао» (то есть не знаю), а некоторые говорили прямо: «Знаю, да не скажу».

Немного дальше и несколько в стороне было удэхейское стойбище Вагунбе, состоящее из четырех фанз и юрт. По сведениям, здесь обитало восемьдесят пять удэхейцев. Когда мы подходили к их жилищам, они все высыпали нам навстречу. Удэхейцы встретили меня далеко не дружелюбно и не пригласили даже к себе в юрты. Первый вопрос, который они задали мне, был такой: почему я ночевал в доме Ли Тан-куя? Я ответил им и в свою очередь спросил их, почему они так враждебно ко мне относятся. Удэхейцы отвечали, что давно ждали меня и вдруг узнали, что я пришел и остановился у китайцев.

Скоро все объяснилось: оказалось, что здесь произошла целая трагедия. Китаец Ли Тан-куй был цайдуном долины Имана, эксплуатировал туземцев и жестоко наказывал их, если они к назначенному времени не доставляли определенного числа мехов. Многие семьи он разорил совершенно, издевался над ними, детей отбирал и продавал за долги. Наконец двое из них, Масенда и Сомо, из рода Кялондига, выведенные из терпения, поехали в город Хабаровск с жалобой на Ли Тан-куя. Там обещали им помочь и, между прочим, сказали, что я должен прийти на Иман со стороны моря, и велели обратиться ко мне, полагая, что на месте я легко разберусь с этим вопросом. Удэхейцы вернулись, сообщили сородичам о результате своей поездки и терпеливо стали ждать моего прихода. О поездке Сомо и Масенды узнал Ли Тан-куй. Тогда, для примера другим, он приказал избить жалобщиков палками. Один из них умер во время наказания, а другой хотя и выжил, но остался калекой на всю жизнь. Тогда в Хабаровск поехал брат убитого Гулунга. Ли Тан-куй велел его схватить и заморозить в реке. Узнав об этом, удэхейцы решили с оружием в руках защищать товарища. Создалось осадное положение. Уже две недели удэхейцы сидели на месте, не ходили на охоту и за недостатком продовольствия терпели нужду. Вдруг до них дошла весть, что я пришел на Сянь-ши-хеза и остановился в доме Ли Тан-куя. Я объяснил им, что мне ничего не было известно из того, что случилось на Имане, и что, придя в Сянь-ши-хеза, я до того был утомлен и голоден, что, не разбирая, воспользовался первой попавшейся мне фанзой.

Вечером все старики собрались в одну юрту. На совете решено было, что по прибытии в Хабаровск я обо всем доложу как можно скорее и попрошу выслать на Сянь-ши-хеза отряд казаков.

Когда старики разошлись, я оделся и вышел из юрты. Кругом было темно, так темно, что в двух шагах нельзя было рассмотреть человека. О местонахождении удэхейских жилищ можно было только узнать по искрам и клубам дыма, которые вырывались из отверстий в крышах. Вдруг в тихом вечернем воздухе пронеслись странные звуки: то были удары в гонг или бубен, и вслед за тем послышалось пение, похожее на стон и плач. В этих звуках было что-то жуткое и тоскливое. Как волны, они неслись в стороны и таяли в холодном ночном воздухе. Я окликнул Дерcу. Он вышел и сказал мне, что в самой крайней юрте шаман лечит больного ребенка. Я отправился туда, но у самого входа в юрту наткнулся на старуху; она загородила мне дорогу. Я понял, что присутствие мое при камлании нежелательно, и пошел назад по тропе. В той стороне, где находились китайские фанзы, виднелись огоньки. Я почувствовал, что прозяб, вернулся в юрту и стал греться у огня.

XXIX

Последний путь

Проводы. – Картун. – Отказ в ночлеге. – Ориентировка при помощи обоняния. – Мяолин. – Буйный хозяин. – Село Котельное. – Угощение в деревне Гоголевке. – Услуга попутчика. – Расставание с Дерcу. – Станция Иман. – Возвращение в Хабаровск.

На следующий день утром (8 ноября) мы отправились дальше. Все удэхейцы пошли нас провожать. Эта толпа людей, пестро одетых, с загорелыми лицами и с беличьими хвостиками на головных уборах, производила странное впечатление. Во всех движениях ее было что-то дикое и наивное.

Мы шли в середине, старики рядом, а молодежь бежала по сторонам, увлекаясь следами выдр, лисиц и зайцев. На конце поляны удэхейцы остановились и пропустили меня вперед. Из толпы вышел седой старик. Он подал мне коготь рыси и велел положить его в карман для того, чтобы я не забыл просьбы их относительно Ли Тан-куя. После этого мы расстались; удэхейцы вернулись назад, а мы пошли своей дорогой.

Летом, когда идешь по лесу, надо внимательно смотреть, чтобы не потерять тропу. Зимой, покрытая снегом, она хорошо видна среди кустарников. Это в значительной степени облегчило мне съемку.

Тропа все время придерживается реки и взбирается на горы только там, где нельзя миновать береговые обрывы. Долина Имана не везде одинаковой ширины: то она расширяется до трех и более километров, то суживается так, что оставляет только проход для реки.

Иман мало где течет одним руслом, чаще он разбивается на протоки. Некоторые из них имеют по нескольку километров длины и далеко отходят в сторону. Из них наиболее замечательны – Тагоуза, Наллю и Картунская.

За эти дни мы очень утомились. Хотелось остановиться и отдохнуть. По рассказам удэхейцев, впереди было большое китайское селение Картун. Там мы думали продневать, собраться с силами и, если возможно, нанять лошадей. Но нашим мечтам не суждено было сбыться.

Картун, собственно, представляет собой большую котловину в шесть километров длиной и километра три шириной. Здесь насчитывается сорок две китайские фанзы с населением в пятьсот семьдесят пять мужчин.

Местность Картун можно считать границей, где кончаются смешанные и начинаются лиственные леса. Горы в стороне от реки покрыты кедровым лесом, который зимой резко выделяется своей темной хвоей.

День кончился, когда мы подошли к Картуну. Солнце только что успело скрыться за горизонтом. Лучи его играли еще в облаках и этим отраженным сиянием освещали землю. В стороне около реки виднелись китайские фанзы. Они прятались за елками, точно хотели укрыться от глаз случайных прохожих. Мы направились к ним.

Более зажиточных фанз, чем в Картуне, я нигде не видывал. Они были расположены на правом берегу реки и походили скорее на заводы, чем на жилые постройки.

Я зашел в одну из них. Китайцы встретили меня враждебно. До них уже долетели вести о том, кто мы и почему удэхейцы нас сопровождают. Неприятно быть в доме, когда хозяева нелюбезны. Я перешел в другую фанзу. Там нас встретили еще хуже, в третьей мы не могли достучаться, в четвертой, пятой, десятой нам был оказан такой же прием. Против рожна не пойдешь. Я ругался, ругались казаки, ругался Дерcу, но делать было нечего. Оставалось только покориться. Ночевать около фанз мне не хотелось. Поэтому я решил идти дальше, пока не найду место, подходящее для бивака.

Настал вечер. Красивое сияние на небе стало блекнуть. Кое-где зажглись звезды. Китайские фанзы остались далеко сзади, а мы все шли. Вдруг Дерcу остановился и, закинув назад голову, стал нюхать воздух.

– Погоди, капитан, – сказал он. – Моя запах дыма найди есть. Это удэхе, – сказал он через минуту.

– Почему ты знаешь? – спросил его Кожевников. – Может быть, китайская фанза.

– Нет, – говорил Дерcу, – это удэхе. Китайская фанза большой труба есть; дым высоко ходи. Из юрты дым низко ходи. Удэхе рыбу жарят.

Сказав это, он уверенно пошел вперед. Порой он останавливался и усиленно нюхал воздух. Так прошли мы пятьдесят шагов, потом сто, двести, а обещанной юрты все еще не было видно. Усталые люди начали смеяться над стариком. Дерcу обиделся.

– Ваша хочу тут спи, а моя хочу юрта ходи, рыбу кушай, – отвечал он спокойно.

Я последовал за ним, а следом за мной пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли к удэхейскому стойбищу. Тут было две юрты. В них жило девять мужчин и три женщины с четырьмя детьми. Войдя в одну из юрт, я увидел женщин, поджаривающих на огне сухую рыбу. Очевидно, обоняние у Дерcу было развито гораздо сильнее, чем у нас. Запах дыма и жареной рыбы он слышал, по крайней мере, шагов за двести пятьдесят, если не больше.

Через несколько минут мы сидели у огня, ели рыбу и пили чай. За этот день я так устал, что едва мог сделать в дневнике необходимые записи. Я просил удэхейцев не гасить ночью огня. Они обещали по очереди не спать и тотчас принялись колоть дрова.

Ночью был туманный мороз. Откровенно говоря, я был бы очень рад, если бы к утру разразилась непогода. По крайней мере, мы отдохнули бы и выспались как следует, но едва взошло солнце, как туман сразу рассеялся. Прибрежные кусты и деревья около проток заиндевели и стали похожи на кораллы. На гладком льду иней осел розетками. Лучи солнца играли в них, и от этого казалось, будто по реке рассыпаны бриллианты.

Я видел, что казаки торопятся домой, и пошел навстречу их желаниям. Один из удэхейцев вызвался проводить нас до Мяолина. Так назывался большой ханшинный завод, находящийся на правом берегу Имана, километрах в семи от Картуна, ниже по течению.

Сегодня дорога мне показалась еще более тяжелой.

За Картунскими воротами долина опять расширилась. Я поднялся на одну из сопок. Интересное зрелище представилось моим глазам. На восток шла долина Имана; она терялась где-то в горах. Но на запад, север и юг, насколько хватал глаз, предо мной развертывалась огромная, слабо всхолмленная низина, покрытая небольшими группами редкого лиственного леса, а за ними на бесконечное пространство тянулись белоснежные поля, поросшие травой и кустарниками. Эту огромную низину китайцы называют Лофанза [27]. Она длиной километров семьдесят и в ширину, по крайней мере, пятьдесят километров. Места эти казались весьма удобными для земледелия. Однако нигде фанз не было видно. Китайцы избегают их, и, вероятно, не без основания: или земля здесь плохая, или она затопляется водой во время разливов Имана. По слухам, в местности Чингуйза есть еще одна юрта, в которой проживают два одиноких удэхейца.

Часа в два дня мы дошли до Мяолина. То была одна из самых старых фанз в Иманском районе. В ней проживало шестнадцать китайцев и одна гольдячка. Хозяин фанзы поселился здесь лет пятьдесят тому назад еще юношей, а теперь он насчитывал себе уже семь десятков лет. Вопреки ожиданиям, он встретил нас хотя и не очень любезно, но все же распорядился накормить и позволил ночевать у себя в фанзе. Вечером он напился пьян. Начал о чем-то просить, но затем перешел к более резкому тону и стал шуметь.

– Мяолин не вчерашний и не сегодняшний, – говорил он. – Мяолин такой же старый, как и я, а вы пришли меня прогонять. Я вам Мяолин не отдам. Если мне придется уходить отсюда, я его сожгу.

Затем он объявил, что сейчас зажжет фанзу, пошел во двор и притащил оттуда большую охапку соломы. Все это кончилось тем, что Дерcу уложил его спать на той же соломе.

Утром мы рано ушли, оставив старика спать в его фанзе, которую он не хотел нам уступить и которую мы не собирались у него отнимать.

Странное дело, чем ближе мы подходили к Уссури, тем самочувствие становилось хуже. Котомки наши были почти пустые, но нести их было тяжелее, чем пудовые в начале дороги. Лямки до того нарезали плечи, что дотронуться до них было больно. От напряжения болела голова, появилась слабость.

Чем ближе мы приближались к железной дороге, тем хуже относилось к нам население. Одежда наша изорвалась, обувь износилась, крестьяне смотрели на нас, как на бродяг.

От Мяолина тропа пошла по кочковатому лугу в обход болот и проток. Часа через два она привела нас к невысоким сопкам, поросшим дубовым редколесьем.

Люди шли лениво и часто отдыхали. Незадолго до сумерек мы добрались до участка, носящего странное название Паровози. Откуда произошло это название, так я и не мог добиться. Здесь жил старшина удэхейцев Сарл Кимунка со своей семьей. В 1901 году он с чиновником Переселенческого управления Михайловым ходил вверх по реке Иману до Сихотэ-Алиня. В награду за это ему был отведен хуторской участок. Сарл Кимунка по личному опыту знал, какие трудности испытывает исследователь Сихотэ-Алиня, поэтому у него в фанзе мы нашли самый радушный прием и сытный ужин из чумизной каши и юколы.

На следующий день мы встали поздно, закусили немного рыбой и пошли дальше. Сарл Кимунка проводил нас до корейцев, недавно поселившихся около Паровози. Внизу Иман еще не замерз – надо было переправиться на лодке. Мы обошли все фанзы и нигде не нашли ни одного мужчины. Женщины испуганно смотрели на нас и прятали своих детей. Наконец мы плюнули и пошли к реке. Удэхеец где-то нашел спрятанную в кустах плоскодонку. В ней он перевез нас через реку поодиночке и затем возвратился назад.

На левом берегу Имана у подножия отдельно стоящей сопки расположились четыре землянки – это было русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу.

С каким удовольствием я поел крестьянского хлеба! Вечером в избу собрались все крестьяне. Они рассказывали про свое житье-бытье на новом месте и часто вздыхали. Должно быть, не сладко им досталось переселение. Если бы не кета, они все погибли бы от голода; только рыба их и поддержала.

От села Котельного начиналась дорога, отмеченная верстовыми столбами. Около деревни на столбе значилась цифра «74». Нанять лошадей не было денег. Мне непременно хотелось довести съемки до конца, что было возможно только при условии, если идти пешком. Кроме того, ветхая одежонка заставляла нас согреваться движением.

Мы выступили рано утром, почти на рассвете.

После полудня мы дошли до корейской деревушки Лукьяновки, состоящей из пятидесяти двух фанз, разбросанных на значительном расстоянии друг от друга. Здесь мы отдохнули немного и пошли дальше. Сумерки застали нас в дороге. Мы все сильно устали, прозябли, и хотелось есть. Скоро я перестал разбирать цифры на инструменте, но дорога была видна. Тогда я стал работать с огнем. По сигналу один из казаков подносил зажженную спичку к инструменту. При минутном освещении я замечал цифру прибора, отмечал ее на планшете и шел дальше. Наконец впереди мелькнул огонек.

– Деревня! – воскликнули все в один голос.

– Ночью огонь постоянно обмани, – сказал на это Дерcу.

Действительно, в темноте огонь виден далеко. Иногда он кажется дальше, чем есть на самом деле, иногда – совсем близко, почти рядом. Мы шли, и казалось, огонь тоже уходил от нас. Я уже хотел было сделать привал, но огонь вдруг сразу появился совсем близко. В темноте мы разглядели избу, другую, третью – всего восемь домов. Это была деревня Вербовка. Многих крестьян не было дома, они ушли на заработки в город. Испуганные женщины приняли нас за хунхузов и не хотели отворять дверей. Пришлось прибегнуть к помощи старосты. Он приютил меня, Дерcу и Бочкарева у себя, а Г. И. Гранатмана, Мурзина и Кожевникова у соседа.

За этот день мы прошли тридцать три километра и страшно устали. От переутомления я долго не мог уснуть и все время ворочался с боку на бок. Каждое новое положение давало сладкую истому, но вслед за тем выступала ноющая боль в суставах.

До железной дороги оставалось еще сорок два километра. Посоветовавшись с моими спутниками, я решил попытаться пройти это расстояние в один переход. Для исполнения этого плана мы выступили очень рано. Около часа я работал опять с огнем.

Когда взошло солнце, мы подходили уже к Гоголевке.

Утро было морозное. Вся деревня курилась; из труб столбами поднимался белый дым. Он расстилался по воздуху и принимал золотисто-розовую окраску.

Я не хотел здесь останавливаться, но один из местных жителей узнал, кто мы такие, и просил зайти к нему напиться чаю. Он угощал нас молоком, хлебом и медом. Фамилии его я не помню, но от души благодарю его за радушие и гостеприимство. Мало того, он снабдил нас на дорогу продовольствием, а казакам дал еще табаку и пряников.

Чай с хлебом подкрепил наши силы. Поблагодарив гостеприимного хозяина, мы отправились дальше и вскоре подошли к деревне Звенигородке. До железной дороги оставалось теперь только двадцать два километра. Но что значит это расстояние после сытного завтрака, когда знаешь, что это последние километры, когда знаешь, что сегодня возможно совсем закончить путь?!

День был ясный, солнечный, но холодный. Мне страшно надоела съемка, и только упорное желание довести ее до конца не позволяло бросить работу. Во время работы зябли руки, и я согревал их дыханием. Через час пути мы догнали какого-то человека. Он вез на станцию рыбу.

– Как же вы так работаете? – спросил он меня. – Неужели вам не холодно?

Я ответил ему, что за дорогу мои перчатки износились.

– Так возьмите ж мои, – сказал возчик рыбы. – У меня есть запасная пара.

Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их мне. Я взял перчатки и продолжал работать. Километра два мы шли вместе, я чертил, а он рассказывал мне про свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он своих односельчан, изругал переселенческого чиновника, досталось и учителю. Надоела мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и я видел, что при таком движении к вечеру мне не удастся дойти до Имана. Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил было шагу.

– Как, – закричал он вслед, – неужто вы мне не заплатите?

– За что? – спросил я.

– А за перчатки!

– Да ведь вы получили их обратно, – ответил я ему.

– Вот тебе раз! – протянул с недовольством мой «благодетель». – Я вас пожалел, а вы мне не хотите денег платить?

– Хороша у тебя жалость, – вмешались казаки.

Больше всех рассердился Дерcу. Он шел, плевался и все время ругал возчика рыбы разными словами.

– Вредный люди, – говорил он, – моя такой не хочу посмотри. У него лица совсем нету.

В выражениях гольда «потерять лицо» значило потерять совесть. И нельзя было не согласиться, что у возчика действительно не было совести.

– Как такой люди живи, – не унимался Дерcу. – Моя думай, его живи не могу – его скоро сам пропади.

После полудня мы подошли к реке Ваку и сделали привал на дороге. По прямой линии до железной дороги оставалось не более двух километров, но на верстовом столбе стояла еще цифра «6». Это потому, что дорога здесь огибает большое болото.

Ветром доносило свистки паровозов, и уже можно было рассмотреть станционные постройки.

Я втайне лелеял мысль, что на этот раз Дерcу поедет со мной в Хабаровск. Мне очень жаль было с ним расставаться. Я заметил, что последние дни он был ко мне как-то особенно внимателен, что-то хотел сказать, о чем-то спросить и, видимо, не решался. Наконец, преодолев свое смущение, он попросил патронов. Из этого я понял, что он решил уйти.

– Дерcу, не уходи! – сказал я ему.

Он вздохнул и стал говорить о том, что боится города и что делать ему там нечего. Тогда я предложил ему дойти со мной до станции железной дороги, где я мог бы снабдить его на дорогу деньгами и продовольствием.

– Не надо, капитан, – ответил гольд. – Моя соболь найди – его все равно деньги.

Напрасно я уговаривал его, он стоял на своем. Дерcу говорил, что он отправится по реке Ваку и в истоках ее будет гонять соболей, а затем, когда станут таять снега, перейдет на реку Даубихе. Там, около урочища Анучина, жил знакомый ему старик гольд. У него он и решил провести два весенних месяца. Мы условились, что в начале лета, когда я пойду в новую экспедицию, пришлю за ним казака или приеду сам. Дерcу согласился и обещал ждать. После этого я отдал ему все имеющиеся у меня патроны. Мы сидели и говорили все об одном и том же. Я уже три раза уславливался с ним, где нам опять встретиться, и всячески старался оттянуть время. Мне тяжело было с ним расставаться.

– Ну, надо ходи, – сказал Дерcу и стал надевать свою котомку.

– Прощай, Дерcу! – сказал я, крепко пожимая ему руку. – Спасибо за то, что ты помогал мне. Прощай! Я никогда не забуду того многого, что ты для меня сделал.

Большое красное солнце только что зашло, оставив за собой на горизонте тусклое сияние. Первая, как всегда, зажглась Венера, за ней – Юпитер и другие крупные звезды. Дерcу хотел было еще что-то сказать, но смутился и стал рукавом обтирать приклад своей винтовки. С минуту мы простояли молча, затем еще раз пожали друг другу руки и разошлись. Он свернул на протоку влево, а мы пошли прямо по дороге.

Отойдя немного, я оглянулся и увидел гольда. Он вышел на галечниковую отмель и рассматривал на снегу чьи-то следы… Я окликнул его и стал махать головным убором. Дерcу отвечал мне рукой.

«Прощай, Дерcу», – подумал я про себя и пошел дальше. Казаки потянулись за мной.

Теперь перед нами расстилалась равнина, покрытая сухой буро-желтой травой и занесенная снегом. Ветер гулял по ней и трепал сухие былинки. За туманными горами на западе догорала вечерняя заря, а со стороны востока уже надвигалась холодная темная ночь. На станции зажглись белые, красные и зеленые огоньки.

За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги оставалось еще два километра, но эти два километра дались нам хуже двадцати в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь двести – триста шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один из них даже пошутил.

– Должно быть, до станции далеко, – сказал он товарищу со смехом.

Наконец мы добрели до поселка и остановились в первой попавшейся гостинице. Городской житель, вероятно, возмущался бы ее обстановкой, дороговизной и грязью, но мне она показалась раем. Мы заняли два номера и расположились, как «богатые».

Все трудности и все лишения остались позади. Сразу появился интерес к газетам. Я все время вспоминал Дерcу. «Где-то он теперь? – думал я. – Вероятно, устроив себе бивак где-нибудь под берегом, натаскал дров, разложил костер и дремлет с трубкой во рту». С этими мыслями я уснул.

Утром я проснулся рано. Первая мысль, которая мне доставила наслаждение, было сознание, что более нести котомку не надо.

Вечером мы ходили в баню. После бани мы все вместе пили чай. Это было в последний раз. Вскоре пришел поезд, и мы разошлись по вагонам.

17 ноября вечером мы прибыли в Хабаровск. Казаки прямо с вокзала направились в казармы. Г. И. Гранатман остановился у А. И. Мерзлякова, а я – у своих товарищей. В дальнейшем мне предстояла обработка собранных материалов до начала будущего лета, когда я вновь решил продолжить свои исследования в горной области Сихотэ-Алиня.

Дерсу Узала

I

Отъезд

План экспедиции. – Состав отряда. – Мулы. – Питательные базы. – Прибытие Дерcу. – Помощь, оказанная моряками. – Плавание на миноносцах. – Прибытие в залив Ольги. – Высадка на берег. – Горбуша. – Птицы.

С января до апреля 1907 года я был занят составлением отчетов за прошлую экспедицию и только в половине мая мог начать сборы в новое путешествие.