Неформат. Запретная тема

По дороге остановился у ларька, видит девушка красивая стоит, мороженое ест, стройная, темноглазая, брови вразлет. Отец подходит и решительно заявляет: «Девушка, срочно выходите за меня замуж! И вот как удачно, в этой машине вас уже ждет наш общий ребенок!» А он, я говорила, красив был, как бог! Варька расхохоталась и… позволила себя украсть. К тому времени папа уже купил домик в центре, там мы и поселились. Выслушала я эту историю, затылок почесала и говорю: «Бабуля, не надо Варьке рассказывать, что я что-то знаю, зачем ее огорчать!» На том и порешили. Мать только в самом конце жизни от меня правду услышала, когда уже совсем довела до белого каления.

Так вот, два дня после похода в райком я уговаривала маму отпустить меня с миром: «Ты же мне сама любовь к романтике привила, к русским людям, а там, мамочка, русские люди работают, хорошие люди…» Два дня убеждала – мать ни в какую. С чугунным утюгом не расставалась: «Я тебя сейчас как утюгом садану – навек на месте останешься!» Так, отвязывая от кровати, с утюгом туда-обратно в туалет меня и водила, как под дулом автомата. И тут собралась она за хлебом, мы уже все запасы подъели, а я спящей притворилась, лежу на кровати, туго-туго калачиком свернулась, и яростно посапываю. Сама сквозь ресницы за Варькой наблюдаю. Та постояла, видно, прикидывая, за что б меня ухватить, чтоб к кровати снова привязать, рукой махнула и вышла на цыпочках. Я вскочила и – к столу. Там у меня паспорт был и двести рублей от зарплаты. Хватаю сумку, бросаю туда немного вещей и – бежать. Чувствую себя советским военнопленным, сбежавшим из вражеского лагеря, и твердо решаю: живой не сдамся!

Примчалась в школу, забрала документы и скорее на вокзал. Добралась до Москвы, оттуда до Братска. А как дальше – не знаю.

Дороги на Усть-Илим не было. «АНтошка» – я про самолет – летал редко. Раз в неделю между Братском и Усть-Илимом курсировал маленький кукурузник. На билет я денег еще наскребла, а на жилье уже не хватило. А кукурузник этот, как назло, с утра улетел. Значит, неделю надо было ждать. Шикарно! Я устроилась на вокзале, оставила там сумку и отправилась изучать город. Красота! Размах! Простор! Народ разный: и комсомольцы, и пьянь всякая, и уголовники… Вечерами то там, то здесь слышна была ругань и пьяные крики, драки на ровном месте возникали, под парами алкоголя страсти вспыхивали, как спички. Но меня никто не обижал, мне вообще почему-то всегда везло. Со мной такое по жизни приключалось – «все деньги»! Гуляла я, гуляла, проголодалась и зашла в бутербродную. Купила бутерброд и чай, сижу, жую. А народ вокруг отдыхает. Тут откуда-то из-за моей спины появился кудрявый парень в телогрейке, под которой виднелась тельняшка, в руках – бутылка водки. Сделав глоток, он задумчиво уставился на меня. «Слышь, детский сад, выпьешь? – протянул мне бутылку. – Много не дам, но на пару глотков расщ… сщ… щедрюсь!» Я покачала головой. «Да-а ладно!» – Он придвинул стул с низкой спинкой и устроился возле меня поудобнее. Замечательный парень оказался, всю свою жизнь мне рассказал.

Никак не могла его остановить, слова вставить не давал. «Так что прошлое у меня – дерьмо страшное, настоящее – фиговое, а будущее – все в тумане», – глубокомысленно заключил он, стукнув кулаком по столу. Вокруг повисла тишина. Я решила воспользоваться моментом и ретироваться, но собеседник ловко схватил мою руку, пригвоздив к столику. В его глазах мелькали злобные чертики. У меня оставался один выход – забить его интеллектом. Своим или чужим. Как получится. Я нахмурилась и выдала на одном дыхании: «Вот ты говоришь – прошлое, настоящее, будущее. А нет его, настоящего! Не существует! – Парень вытаращил на меня глаза, а я продолжала, тихонько освобождая руку – Настоящее не может существовать, потому что в тот момент, когда ты произнес один слог, он уже становится прошлым. Я могу, к примеру, взять из будущего следующее слово и произнести его, и тогда оно станет прошлым. Понятно говорю? Поэтому все существует одновременно – и нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего!» – я окончательно освободилась из плена и направилась к выходу. Парень, икнув, проводил меня одуревшим взглядом и, в несколько глотков окончательно опустошив бутылку, доверительно сообщил: «Понял. Ничего нет. Вооще. Только водка».

Неделю я прожила в Братске, ночевала на вокзале, люди вокруг подобрались все один к одному – молодые, веселые. Время прошло незаметно. И вот прилетаю в Усть-Илим. Сверху смотрела – красотища! А на земле еще лучше: тайга глухая кругом, Ангара, воздух на вкус можно пробовать, палатки, народ копошится. Романтика! Стою я посреди стройки, и прикидываю: а что дальше-то? Куда идти? Решила не мелочиться и отправилась сразу к начальнику всей стройки. Прихожу – серьезная, деловая, без бантиков – в вагончик, где начальник сидит. Крутой такой еврей, важный, ну, всей стройки начальник, понятное дело, и заявляю с порога: «Здрасьте, я хочу у вас работать». Он встал, обошел вокруг меня, оглядел с ног до головы: «Девочка, ты откуда приехала?!» Я снова про Кристалинскую, про тайгу, энтузиазм свой комсомольский, а он как начал хохотать, аж за голову схватился: «Ты вообще соображаешь, куда я тебя здесь дену?! Что ты знаешь? Что умеешь?» Я ему втолковываю, мол, на радиозаводе работала, так что самый настоящий рабочий класс. Тут ему совсем плохо стало, просто слезы потекли: «Ты что, здесь собираешься детали выпускать?!» Я стою перед ним, как Зоя Космодемьянская перед фашистами, гордая и непреклонная, не то, что он – девчонку увидел и сразу в слезы… В этот момент начальник, видно, мысли мои презрительные прочитал, слезы вытер рукавом и произнес фразу, которая чуть меня не отправила на тот свет: «Девочка! Давай я тебе билет сам куплю обратно и отправлю к маме!»

Я как заору: «Нет!!! Только не это!! Я лучше брошусь в Ангару!!» А сама уже вижу заголовки газет: «Молодая девушка – энтузиастка из Еревана бросилась в Ангару от бездушия чиновника». C визуализацией у меня всегда хорошо было, поэтому представила все настолько ясно, что, очевидно, моя скорбь по поводу неизбежной собственной кончины моментально отразилась в глазах. Начальник закурил, почесал затылок и произнес: «Ладно, хрен с тобой. Дам я тебе место в общежитии и записку к коменданту. Будешь воспитателем».

Пришла я к коменданту – замечательная была женщина, веселая! Я это сразу же поняла, как она записку прочитала – уж очень смеялась. Идем по общежитию мимо ленинской комнаты, знамен, стенгазет, а она аж трясется от смеха. Привела в новые хоромы – малюсенькую чистенькую комнатку, но главное – мою! «Ты, детка, ежели что – сразу мне говори! У нас ребята-то стремные!» Я насторожилась. Спрашиваю: «А в каком таком садике я буду работать, большая ли группа?» Та только глазами сверкнула и сообщила, что вечером нас познакомит.

Умылась я, переоделась и заявилась через пару часов в ленинскую комнату. Сижу, жду, портреты вождей изучаю. Выяснила, что половину видела в первый раз. Ну, Ленина, Маркса, Энгельса, понятно, каждый знает, их не забудешь.

Мне даже один раз Маркс приснился: «Почему ты, девочка, не любишь химию, это неправильная жизненная позиция!» И бородой трясет. Правда, Варька пыталась успокоить: «Это святитель Николай тебя уму-разуму учит, скажи ему спасибо». Но я спасибо говорить не стала, потому как была уже сознательным ребенком и точно могла отличить святителя от основоположника. А химию с тех пор вообще возненавидела! Так вот, в этой ленинской комнате висело столько вождей, что я растерялась, видимо, кроме всех членов политбюро были еще какие-то местные ангарские руководители.

Наконец, открылась дверь и в комнату вошли пятнадцать здоровенных мужиков в телогрейках, ростом под потолок. Я чуть со стула не свалилась. Процессию замыкала комендантша с видом «дядьки Черномора». Рассаживаясь, ребята изумленно переглядывались, а она ткнула в меня пальцем и заявила, что теперь я их буду воспитывать. Потому что на всю стройку у меня одной так много знаний, что мне просто необходимо с кем-то ими поделиться. И от меня теперь они будут узнавать, чем живет наша родная страна и неродной мир. Кроме того, я их просвещу по поводу литературы и истории, и расскажу о великом нашем человеке, которого должны знать все нормальные люди, «несмотря на то, что он араб, а он – Пушкин».

Смотрю, ребят вообще заклинило. Молча на меня уставились. А я худая была, рост 164 сантиметра, чувствую, они прикидывают, где это во мне столько знаний поместилось?

Комендантша ушла и началось! «Это кто такой к нам залетел? – некоторые слова я упускаю, понятно. – А ну, давай, поучи нас!» Хохот стоял – стены дрожали. Но мы быстро нашли общий язык. Я спокойненько так им сказала: «Ребят, ну ладно вам, хватит смеяться, давайте сначала поговорим! А там разберемся who is who!» Они насторожились, смеяться перестали и осторожно поинтересовались, чего это я такое сказала. Я пояснила, что «ху из ху» – это английское выражение, означает «кто есть кто». Тут они оживились и изъявили дружное желание, чтобы я их просвещала еще и в области английского языка, который ласкает их слух, прям как родная русская речь. На том и порешили. Надо сказать, я очень люблю общаться с людьми, это ведь невероятно интересно! Думаю, в жизни важно общение с самыми разными людьми, и наличие гонора – признак определенного бескультурья. И может быть для кого-то дворник – это слуга, но крайне некультурно ему об этом сообщать. И еще более неприлично с ним не контактировать, считая себя выше него. Что бы ни происходило в моей жизни, всегда помнила два самых главных для меня изречения царя Соломона: «Все проходит» и Бальзака: «Гений может быть всеми, но никто не может быть им».

Люди на стройке были самые разные, и мне со всеми было легко. Я никогда не слушала сплетен, вообще – что о ком говорят. Если станешь слушать – невольно начнешь реагировать, и человеку уже передадут, что тебе «все» было сказано, а на деле рассказчик просто хочет заполучить новенького в роли «своего» человека. У меня два правила: не реагировать на сплетни о других и как можно меньше говорить о себе. Полностью, конечно, не получится ничего не говорить, особенно за рюмкой водки, сразу же возникнут опасения, что здесь что-то нечисто. Но лучше обходиться минимумом информации. И водки. Ребята-лесорубы так привыкли ко мне, что иногда говорили: «Слушай, если ты устала, то не парься с нами, мы тут полчаса тихонько посидим, в шашки поиграем, домино, а ты хочешь спи, хочешь читай, мы скоро слиняем и никому ничего не скажем». Но вскоре я от этих обязанностей начала задыхаться, рвалась на серьезную, настоящую работу, не для того же я в такую даль приехала! И снова направилась к начальнику стройки.

Прихожу, он сидит за столом и жует что-то. Меня увидел, подавился, закашлялся. Я подошла деловой походкой, пару раз по спине его шандарахнула, спасла вроде как, и, понимая, что из него сейчас благодарность полезет, сразу же заявила, чтоб он особенно не мучился, что бы такое для меня хорошее сделать: «Я у вас уже освоилась, давайте мне теперь что-нибудь посерьезнее». Он пару глотков воды сделал, в себя пришел, посмотрел задумчиво на графин и спросил: «Воды боишься?» «Нет!» – выпалила я. Не могла же ему ответить, что «боюсь» – это еще мало сказано! От воды я впадала в ступор. Не воды как таковой, а при виде водоемов – рек, озер, морей… при виде океанов тоже, наверное, впала бы, просто не проверяла еще.

Это я поясняю, чтобы не думали, что я от луж каких-нибудь уже прихожу в коматозное состояние. Есть, правда, одно явление, которое меня совсем парализует. Это бабочки. Вот бабочки – это, наверное, единственное, что мешает мне жить! Эти чудовища обожают издеваться надо мной, залетая в комнату, садясь на занавеску и оттуда сверля меня своим мерзким изучающим взглядом. Они явно понимают, что при виде них я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и жду, когда кто-то зайдет и прогонит их вон с глаз моих. Ну, до бабочек в Усть-Илиме, слава богу, дело не дошло, а вот с водой смириться пришлось. В ожидании вакансии маляра или штукатура меня устроили вахтенным матросом на кораблик, который шнырял взад-вперед по Ангаре то с углем, то с оборудованием. О-о, это было замечательное время! За бортом красотища, музыка играет, а я шикарная до умопомрачения, в настоящей тельняшке, берете, драю палубу шваброй с утра до ночи.

Маман в это время строчила письма в «Комсомольскую правду» и «Известия», мол, ее, сознательную советскую гражданку, бросила несознательная дочь. А ей возмущенно отвечали: «Как вам не стыдно, товарищ, ваша дочь уехала на великую стройку создавать наше светлое будущее! Деньги вам высылает? Высылает. Значит, не бросила!» Деньги нам, надо сказать, платили очень большие по тем временам: полторы-две тысячи, поэтому я и матери отправляла и себя не обижала. Варька же там по понятным причинам с ума сходила – не на кого было изливать свое бьющее через край материнское чувство, по ночам со свечкой ходить, это она, наверное, в фильме про детство Ленина подсмотрела. Там его мать в такой же длинной белой рубашке ходила со свечой к будущему вождю пролетариата. В общем, в Ереване страсти кипели, а я драила палубы. Драила и при этом, естественно, училась в вечерней школе. Меня сразу же определили в 10-й класс, но я директору честно изложила свою позицию: «Алгебру не знаю, и знать не хочу, химию презираю, со всем остальным что-нибудь сделаю».

Наступили холода, и меня, наконец, перевели работать изолировщицей. Вот радость была! К тому времени начали для людей строить дома, значит, котельные рядом и отопительные трубы высотой метров двадцать с лишним. Нам выдавали шлаковату, на подъемнике поднимали наверх, и мы эти трубы оборачивали. На улице минус сорок пять, простор, красотища неописуемая, небо синее, солнце, сосны высоченные! Смотришь вокруг и думаешь, до чего же жить здорово!

Райское время было – с самолетов сбрасывали бананы, апельсины… В 60-х годах! Апельсины с неба! Сейчас бы так: идешь, а тебе с неба – бац! – апельсины с бананами валятся… Правда, мужикам выпивки не хватало. Водку-то не сбросишь! Но где наша не пропадала? Выпить хотели все – и романтические мальчики, и амбициозные комсомольцы – будущие вожаки, и уркаганы. Мороз! И вот начальство впало в недоумение – мужики в тайге как-то очень яростно начали уделять внимание своему внешнему виду, требуют привозить им гуталин и все тут! Это в тайгу-то! И выяснилось: наши умельцы гуталин намазывали как масло, высушивали, а там же спирт, потом соскребали и хлеб съедали. А начальство голову ломало – зачем в тайге столько гуталина? Ну, вовремя спохватились, испугались, что народ разбежится, и договорились в соседней деревне, что там будут брагу готовить. Бочками заготавливали. На улице минус пятьдесят уже, а работать мы имели право до минус двадцати пяти. Стройку-то не остановить! Ее за два-три года заканчивать надо было. Значит, необходим энтузиазм и задор. Без браги с задором туго. И вот мужикам стали наливать по полстакана спирта, выдавать рыбку солененькую ангарскую – омуля, хариуса, и отправлять наверх, на трубы. Пока поднимались, спирт на морозе улетучивался, а энтузиазм – нет. Но я не пила, у меня и так энтузиазма было навалом.

И на фоне всего этого я еще ходила в школу. А в школе вообще песня была! На занятия приходили в телогрейках, румяные с мороза, один другого краше. Народ собрался интересный, разный, но всех объединяло желание получить аттестат для повышения уровня будущей жизни. Я стремилась в МГУ, на журфак.

В это время к нам прибыла претенциозная дама, которая называла себя Мария Ангарская, дочь какого-то соратника Ленина, проживавшая в Москве на Тверской. И вот ее с этой Тверской прямо к нам занесло. Увидела она меня, чуть в обморок не упала, заохала, ручками захлопала – как же так, семнадцатилетняя девушка из Еревана, уже год на стройке, в мороз на такой высоте работает, а страна про нее ничего не знает! Это какая же находка для подъема нравственного самосознания народа! И накатала эта дочь соратника про меня в «Литературную газету». Отвратительная вышла статья! Финал меня так взбесил, что появилось желание дать этой Марии Ангарской по голове чем-то очень тяжелым. Для оживления черт лица. Все это безобразие звучало примерно так: «Юная девушка стояла на горе и грустно смотрела вдаль. Она вспоминала родной Ереван и тихо роняла слезы на снег». Слава богу, к моменту выхода статьи дама благополучно смылась к себе на Тверскую.

Училась я, училась и, наконец, доучилась до выпускных экзаменов. По русскому и литературе мне сразу пятерки вывели без экзаменов. Я за год просто задавила всех своей эрудицией. У учительницы, по-моему, тик уже начинался при одном моем виде. Боялась, наверное, что я начну стихи читать или проводить сравнительные характеристики Онегина с Карамазовым или Отелло с Базаровым. По черчению поставили, как выразились, «гиперпятерку», даже предложили перевести в конструкторское бюро. Но я, понятно, отказалась – мне неволи в Ереване хватило по горло. Я рвалась на ангарские просторы! Насчет химии и алгебры, так я заранее предупредила, что в этих вопросах тупее меня найти трудно, все по-честному.

И вот выпускной! Радость была неописуемой! Наконец-то! Учителя, кстати, замечательные, сильные педагоги, четыре ящика водки приготовили, как-никак первый выпуск на стройке, исторический, можно сказать.

А в нашем классе училась одна девчонка забавная, Тонька. Помню, первый раз ее в душевой увидела – чуть в обморок не упала. И это при моей стабильной нервной системе! У этого милого изящного создания почти все тело было покрыто татуировками, как сейчас у одного бритоголового певца в темных очках, которые он, видно, носит, чтобы не спугнуть фанатов интеллектуальным взглядом. Тонька его явно опередила. Причем, у нее не было никакого уголовного прошлого, просто приколисткой такой была, самоутверждалась среди своего разношерстного окружения. Так вот, гуляли мы, веселились, танцевали, ели, пили потихоньку, все пристойненько, выпускники, гости и педагоги уже породнились, можно сказать, и тут кто-то спохватился – а Тонька-то где? Последний раз видели ее у стола с рюмкой и куском колбасы, и вдруг исчезла! Все углы облазили, все осмотрели – пропала наша Тонька! Выскочили на улицу, бегаем под дождем, кричим, зовем – тишина. Вдруг вижу, в сумерках на дороге виднеется что-то белое. Далеко-далеко. Зову ребят. Подбегаем. И перед нами предстает незабываемая картина: в телогрейке поверх белого выпускного платья, с трогательным мокрым бантиком на голове, в самой грязи у обочины сидит Тонька с аттестатом в руках, выданным родным нашим Иркутским отделом народного образования. Дождь по аттестату хлещет, она смотрит на корочку и плачет счастливыми слезами, причитая: «Ой, б…, неужели я закончила эту… школу, ой, б…!» А с аттестата последние чернильные слова по каплям стекают…

На нашей стройке тогда была агитбригада, которая пела песни, что-то там рассказывала патриотическое, агитировала энергично идти в светлое будущее, вот Тоньку туда после героического окончания школы взяли работать конферансье. И тут началось что-то необъяснимое. После трех-четырех концертов этой самой бригады народ начал просто ломиться на их выступления. То есть помещения, где они должны были выступать, брали штурмом. Как Зимний. Хотя сейчас говорят, что Зимний штурмом не брали, но уж очень образное сравнение получается, сразу картинка перед глазами возникает: народ бежит с криками «ура», залезает на ворота, и те распахиваются под напором трудящихся масс. Примерно так у нас и было – вся Иркутская область, лесорубы, строители, монтажники, все жаждали заполучить себе Тоньку с ее бригадой. Нас, одноклассников, это заинтересовало, понятное дело, и мы, изнемогая от любопытства, с трудом дождались, когда бригада и до нас доберется. Приоделись и дружно отправились смотреть, что же там такого Тонька делает. Сидим, волнуемся, предвкушаем. И вот, наконец, на сцену вышла Тонька в концертном платье, до боли напоминающем занавеску из нашей бывшей общаги, обвела зал бойким взглядом, поприветствовала нас жестом пресыщенной народной любовью звезды, и торжественно произнесла: «Привет, б…! – это у нее нормальный такой, невинный речитатив был на голубом глазу. – Эх, вот мы, …твою мать, приехали… на х… через такую, б… даль, просвещать вас и агитировать, и поэтому сейчас выступит, б… Нинка Петрова, она вам на х… споет романс о птице соловье…» И все это так искренне, непосредственно! Зал стонал от смеха. Так примерно она все эти концерты и вела, с невинным видом круглой отличницы.

С ней вообще множество забавных историй приключалось, но не обо всех можно рассказывать. Помню, вся стройка гудела: «Тонька влюбилась!» Со всей накопившейся страстью, на которую была способна. И в тот момент, когда они, как сейчас говорят, – не люблю это выражение – «занимались любовью», кого-то неожиданно угораздило зайти в комнату. Вот взял человек и сломал ребятам весь кайф! Залетает к ним и орет: «Тонька, у тебя спички есть?» Но ей-то явно было не до спичек. От неожиданности у бедной девушки случился «вагинизм»: склеились они – и ни туда, ни сюда. Она лежит сверху парня, орет, на помощь зовет, народ в комнату набился, принялись их растаскивать. Как в сказке: бабка за дедку, дедка за репку… А парень-то еще от смущения голову подушкой закрыл, но не рассчитал видно, что операция по спасению может затянуться на длительное время, посему уже начал там, под подушкой, видно, задыхаться, от чего яростно принялся дрыгать ногами, обозначая свое бедственное положение. Конвульсии, короче, начались у бедолаги. Жить-то хочется, он же еще ГЭС не достроил! Тонька кричит благим матом, чтоб он конечностями не усугублял ситуацию, а он-то не слышит ничего под своей подушкой. Когда спасатели, наконец, поняли, что к случившемуся надо подойти профессионально, вызвали скорую. Пока та ехала по нашим колдобинам, Тонька можно сказать любовнику жизнь спасла, потому как от переизбытка чувств решила дать ему кулаком в ухо, для чего, понятно, скинула с него эту самую подушку. У парня слезы от счастья полились. Приехали медики в сапогах почти до пояса, всех из комнаты выгнали. Видимо, тоже пробовали в «репку» поиграть. А у подъезда уже толпа собралась, ждут выноса тел. И дождались. Четыре санитара носилки несли – парень тяжеленный оказался. Бедолаг простыней прикрыли, еле до машины дотащили. Много чего я в жизни видела, много слышала, но такого мата, каким Тонька крыла собравшихся, санитаров, всю советскую медицину, своего любовника и его несчастную мать, я не слышала и, точно знаю, не услышу никогда!

А у меня тогда тоже роман случился – начала встречаться с красивым парнем по имени Александр. На Тихонова похож был и любил меня безоглядно. Мы с ним очень дружили, часами могли говорить, вечно что-то обсуждали, с ним было очень интересно. Возможно, я даже могла бы выйти за него замуж, но когда его татарские родители, правоверные мусульмане из Новокузнецка, узнали, что сын влюбился в армянку, разразился скандал. Нам пришлось расстаться. Потом, спустя много лет, он нашел меня, писал, что жизнь у него так и не сложилась, во всем обвинял мать и свою нерешительность. Кстати, к моменту расставания с ним я еще оставалась девушкой, чему мало кто верил – нравы на стройке были достаточно свободные. От разрыва с Сашей я отошла довольно легко – я умею расставаться…

* * *

Клясться в вечной любви нечестно. Загоняя себя в капкан обещаний, ты даешь себе право противоречия – мелких тайных желаний, трусливо метущихся в омуте эгоизма. Преданность должна быть в дружбе, в принципах, во взглядах на жизнь и во многом другом. Но только не в этом. Я настолько не человек, что мне удается быть им, когда это надо. Бывая человеком, я хочу вечности в любви. Возвращаясь к себе – не знаю этого слова. Может быть, поэтому я преданнее других… Платоническая любовь – это эротика страха. Боязнь разочарования, неуверенность в себе, эгоизм – продление желаний…

* * *

Часто при расставании люди начинают страдать, рыться в себе, анализировать, придумывать что-то в попытке объяснить поступки другого человека. Отчего это происходит? Думаю, оттого, что они не допускают даже мысли, что могли ошибиться.

«Ах! Этого не может быть! Он такой замечательный! Значит, здесь что-то не то, значит, это я в чем-то виновата, это я что-то сделала не так!» – мучается несчастная, вместо того, чтобы просто признаться себе, что она действительно ошиблась в человеке. Унизительно? Возможно. А что делать? Я всегда умела сказать: «Ну и бог с ним, этого человека для меня не существует. Все!» Потому что я – живая и имею право на ошибку. Я хотела общения с этим человеком, он был мне интересен – надела на время розовые очки, а потом сняла. Для меня это – принцип, а не жестокость. Мне часто говорят: «У тебя все люди хорошие!» Неправда! Я просто всегда оставляю в душе место для разочарования. Вижу человека, он мне нравится, я общаюсь, но знаю, что в разведку с ним не пойду. Случилось что-то – я отхожу. Но как? Будто прыгая в последний вагон поезда, оставляя его на перроне. Не я остаюсь – он остается. Это надо помнить. Тогда и обид будет намного меньше.