Красная косынка. Сборник рассказов

Прелесть

Марина Ивановна к юбилею Валентина начала готовиться заранее. Отдала в химчистку платье. То, которое купила за год до пенсии, послушав совет тетки, что потом уже ничего не купишь. Правда, платье было не ахти: ну тут уж ничего не поделаешь, и если в плечах у тебя сорок восемь – пятьдесят, а в бедрах пятьдесят два – пятьдесят четыре, то приходится чем-то жертвовать. Марина Ивановна пожертвовала плечами, и они противно топорщились, нарушая ее представления о гармонии. Ей почему-то казалось, что Валентин предпочитает женщин ухоженных, а потому пришлось идти в парикмахерскую, где, поглядывая на свое отражение в зеркале, все прикидывала, хватит ли в кошельке денег, а потом выложила перед кареглазой, затянутой в полупрозрачную кофточку администраторшей почти половину пенсии.

Осталось купить билеты. Туда и обратно. Решила, что вернется домой последним поездом. Только торжество. Потом сразу на вокзал. Это будет правильно, так ей удастся хоть на чем-то сэкономить. Нет, никаких достопримечательностей, прогулок и прочих излишеств. Никаких переночую где-нибудь. Все обдумав, Марина Ивановна протянула деньги в кассу и неожиданно для себя купила билет только туда… Почему?

Она даже боялась подумать об этом.

Из вещей взяла в поездку шарфик, креп-шифоновый, купленный когда-то на распродаже в магазинчике за углом, где все по одной цене. Его палевый цвет так удачно сочетался с еще приличными босоножками, о которых приятельница Оля когда-то сказала: «Я в таких же замуж выходила. Помнишь?» – и засмеялась, а Марина Ивановна покраснела и попробовала оправдаться: «Видишь, какая я бережливая».

И это действительно так. Ей удалось сберечь не только старые вещи, но и давних друзей, и даже запахи далекого времени.

Марина Ивановна до сих пор хранила в памяти тот день, когда они с Олей поехали на дачу к Валентину, тогда еще худому и костлявому десятикласснику. Это было давно, еще в те времена, когда на площадях у памятников поэтам читали стихи, а на День Победы ходили посмотреть на живых героев последней войны… В то утро, посмотрев на неубранный, с крошками хлеба стол, Марина не обнаружила там записку от мамы. Обычно та, уезжая в командировку, оставляла ее возле хрустальной вазы. Правда, мама еще вечером предупредила ее о своем отъезде, но теперь, не найдя записки, Марина почему-то обиделась и подумала, что мама не любит ее, а любит только свою работу. Ведь даже ее, Марину, она родила в чужом, далеком городе, где по маминому проекту тогда строили сталеплавильный цех металлургического комбината. В хлебнице было пусто, в мойке стыла грязная тарелка. Пришлось повязать фартук. Иногда Марине казалось, что ее мысли о матери и ревнивы и завистливы, и Марина гнала их от себя, но они нет-нет да возвращались к ней. «А вот Олина мама всегда дома», – вздыхала Марина…

Когда девочки были маленькими, именно Олина мать водила Олю и Марину на танцы, а потом, когда вела их домой, покупала обеим по эскимо. К тому же у Оли был папа, и Оля всегда радостно бросалась ему на шею, когда тот возвращался с работы домой. Оля счастливо смеялась, а Марина стояла на пороге, едва сдерживая слезы, и изо всех сил старалась улыбаться. Она знала, что ее папа уехал куда-то далеко. По крайней мере так говорила мама, когда Марина спрашивала ее об отце.

Рассматривая себя в зеркале, Марина пыталась найти в своем облике то, что у нее, возможно, было от папы. Большой рост? Да, она – дылда. Для танцев это неплохо, а для нежных чувств не годится: в классе она выше всех мальчишек, кроме Валентина, конечно, у которого рост за сто восемьдесят. Но тому нравится Оля, которая ему по плечо. В школе Марине никто из мальчиков не дарил цветов. Если не считать цветок, который как-то на Восьмое марта вытащил из букета мимозы, предназначенного Оле, Валентин. Перед тем как передать букет Оле, он посмотрел на Марину как-то особенно внимательно, оторвал маленькую веточку и протянул ее Марине. Она потом долго хранила ее в «Евгении Онегине» прямо на письме Татьяны. Может, цветок и сейчас там, засохший, как мумия?

Марина Ивановна грустно вздохнула и перенеслась в тот далекий май, когда уже цвела черемуха и они с Олей ехали к Валентину на дачу. Ревновала ли она тогда Валю к Оле? Сейчас ей казалось, что нет, ведь Оля – ее лучшая подруга, все детство вместе: в песочнице вместе пекли куличи из разноцветных формочек, играли в сине-красный мяч, держась за руки, катались на коньках, ходили на бальные танцы… Оля всегда была рядом, как родная сестра, смотрела прямо перед собой, казалась уверенной. А она? Все ворон считала, раскрыв рот.

В тот день за окном автобуса отчаянно светило солнце, блестело на молодых листьях, рассыпалось по молодой, еще изумрудной траве. Неожиданно из-за поворота выплыл храм. Бело-розовый, украшенный замысловатой лепниной. Марине даже показалось тогда, что сейчас он оторвется от земли в небо. Она не могла отвести от него взгляда, и только услышав недовольный Олин голос: «Ты что уснула? Нам выходить!» – поспешила за подругой.

Выйдя из автобуса, они тут же увидели Валентина: в легкой кепке, белой рубашке с короткими рукавами и в каком-то смешном галстуке в виде шнурка под горлом. Валентин смущенно улыбался Оле, его глаза так сияли, что у Марины что-то заныло внутри. Когда же Оля протянула ему руку и, хихикнув, присела в шутливом реверансе, Валентин неожиданно покраснел, и Марине стало его жалко.

—Пойдемте скорей туда, там такой храм! – сказала она восторженно и, не оборачиваясь, почти бегом поспешила к храму.

Оля с Валентином едва поспевали за ней…

В храме было темно и тихо. Всюду серые, в подтеках стены, на которых остатки былой росписи, затянутые пленкой разбитые окна. Марина пошла вперед и, остановившись у ступеней, перекрестилась. Стуча каблучками, подошла и Оля, за ней Валентин.

– А там что, за этими воротами? – кивнув на возвышение, за которым стояли черные двери деревянного алтаря с едва проступавшими на них изображениями святых, спросила Оля. – Я туда хочу.

– Там алтарь, – тихо ответил Валентин. – И тебе туда нельзя.

– Почему? – кокетливо надула губки Оля. – Если я туда хочу?

– Там только ангелу можно, – опять покраснев, ответил Валентин.

– А я пойду, – сказала Оля, глядя с вызовом на Валентина и упрямо вскинув подбородок, – туда, где ангел.

– Нельзя, – прошептал Валентин, опустив голову, и взял Олю за руку. Ольга тут же резко вырвала ее. Валентин в этот момент с какой-то болью и отчаяньем смотрел на Олю и все мял в руках свою кепку. Неожиданно для себя Марина шагнула к нему, взяла у него из рук кепку и пошла к выходу.

Выйдя из храма, почти бегом спустилась к реке, села на камень возле черемухи и, вдохнув ее сладкий, одурманивающий аромат, замерла, глядя на воду. Мимо нее, отражаясь в воде, проплывало голубое небо с легкими облаками и белые лепестки цветков. С удивлением заметив в своих руках мятую белую кепку, Марина надела ее на макушку, и у нее закружилась голова. Марине почему-то казалось, что Валентин и Оля непременно подойдут к ней, но они все не шли и не шли.

Тяжело поднявшись с камня, она побрела обратно к храму.

Оля и Валентин стояли друг против друга. Оля, опустив голову, медленно водила веткой по земле, а Валентин что-то горячо говорил, кажется, о чем-то просил ее. Когда Марина подошла, заметив на ее голове кепку и указывая на нее, Оля засмеялась:

– Ты что эту кепку-то нацепила?

Марина совсем забыла про кепку. Взглянув на растерянного Валентина, она улыбнулась, взялась за козырек кепки и повернула козырек на затылок.

– О, как ты умеешь… А мы тут, кстати, поспорили. Я говорю, что церковь построил Баженов, а он… он утверждает, что Казаков. И вообще, нечего тут торчать. Мы кажется приехали к Вале на дачу…

– Пойдемте к реке. Там такая черемуха!.. А на дачу… еще успеем.

– Черемуха? Отлично! – И Валентин, широко шагая, направился к реке.

– Налетай! – кричал он, ловко балансируя на ветках и бросая сверху целые охапки черемухи к ногам Оли и Марины. Оля стояла молча, не обращая внимания ни на Валентина, ни на цветы, и смотрела прямо перед собой какими-то пустыми глазами. А Марина все собирала цветы, прижимала их к груди, боясь обронить хотя бы одну из веток, и, когда Валентин спрыгнул с дерева, протянула ему:

– На, держи.

– Нет, это я для вас обеих собирал, – ответил Валентин, глядя на Олю.

– А мне не надо, – холодно произнесла Оля и тут же добавила: – Мне пора. Можешь нас не провожать.

– А как же дача? – растеряно спросила Марина, прижимая черемуху к груди.

– Да что-то не хочется, – бросила Оля и, взяв Марину за руку, потянула ее к стоянке автобусов.

Марина, с трудом удерживая свободной рукой охапку цветов на груди, то и дело оборачивалась, смотрела туда, где стоял растерянный Валентин, который не знал, что ему делать: то ли бежать вслед, то ли…

Автобус будто поджидал их и, едва девушки вошли, качнулся из стороны в сторону, затрясся и начал набирать скорость.

– Ты что же кепку-то ему не отдала? – с усмешкой взглянув на Марину, спросила Оля.

– Ой, забыла! – вскрикнула Марина и почувствовала, как кровь залила ей лицо.

Только дома она сняла кепку Валентина. Поставила черемуху в хрустальную вазу, и квартира тут же наполнилась сладким, дурманящим запахом.

Ночью Марина проснулась и почувствовала, что больше не может дышать. Она поняла, в чем дело, бросилась к окну, отворила его, попыталась сделать вдох, потом выхватила букет из вазы, невольно опрокинув ее, и выбросила цветы, а потом поплыла в мареве черемухового аромата…

Утром, собирая осколки разбитой вазы, Марина так глубоко поранила безымянный палец, что на нем до сих пор оставался заметен небольшой шрам.

Сегодня, сидя у компьютера и уже в какой раз сверяя по «Яндексу» маршрут предстоящей поездки, Марина Ивановна почему-то думала о том, что непременно ошибется, перепутает станции метро, сделает пересадку не там, где надо, или на эскалаторе у нее закружится голова и она упадет и разобьется насмерть…

Сон, который приснился ей прошлой ночью, спутал все ее планы, испугал. Марине Ивановне снился незнакомый крепкий мужчина с бородой. На нем белая рубашка, заправленные в сапоги брюки. Его фигура увеличивается у нее на глазах. Покачивая руками, подобно ростовой кукле, он совершает плавающие движения, закрывая собой вход в какое-то светлое пространство. Марина Ивановна стремится проникнуть туда, в нездешнее, прекрасное, но мужчина говорит ей: «Вам сюда нельзя». Остолбенев, Марина Ивановна пытается произнести хоть слово, проскользнуть мимо его ручищ, но, как это обычно бывает во сне, ноги ее не слушаются… Проснувшись, подумала: не позвонить ли Оле и, может, сдать билет?

Теперь же с трепещущим сердцем, выйдя из автобуса, Марина Ивановна шла к тому самому храму, о котором вспоминала всю свою жизнь. С благоговением глядя на его бело-розовую неземную красоту, удивляясь свежести его отреставрированных стен, ухоженности и порядку вокруг, она испытывала странное чувство, в котором были и восторг, и сожаление, и печаль. Когда же все пространство наполнил колокольный звон, ее сердце от волнения застучало так громко, что даже отдавало в висках и в горле. Колокольный звон, густой, праздничный, в честь тезоименитства владыки Николая, отзывался в ней каким-то новым чувством сопричастности, что ли, и звону, и всему тому, что сегодня должно было произойти в этом прекрасном храме. Он плыл над землей, сливался с ароматом черемухи, распустившейся за эту ночь. Марина Ивановна то и дело переходила на быстрый шаг, поправляла шарф, который повязала на голову вместо платка, полагая, что шарф, конечно, благороднее, чем обычный платок.

Вдруг ноги ее стали ватными. «Это от волнения», – с беспокойством подумала она и встала возле храмовой ограды, чтобы первой увидеть, как владыка Николай выйдет из лимузина, неспешно пойдет по расстеленной перед ним ковровой дорожке, как люди толпой бросятся к нему за благословением. Мысль о том, что сейчас она увидит Валентина, услышит его голос, вместе с ним будет молиться, а потом примет из его рук причастие, так волновали ее, что она почувствовала, как начинают дрожать руки.

Владыка Николай подходил все ближе! Толпа уже гудела у храма, но Марина Ивановна видела только одного его, у нее перехватывало дыхание, она боялась, что он узнает ее, но именно это ей сейчас и было необходимо. Только бы просто взглянул, только бы одобрил улыбкой. Оля рассказывала, что в прошлый его юбилей, когда она подошла к причастию, Валентин, улыбнувшись, прошептал чуть слышно: «Ну, здравствуй, милая». Сейчас же он смотрел прямо перед собой, его взгляд был спокоен и немного грустен. Перекрестившись, он поднялся по ступенькам и вошел в храм. За ним – священство и прихожане. Пристроившись к толпе, Марина Ивановна робко шла следом. Сейчас она войдет в храм, начнется праздничная литургия, потом проповедь… Она мечтательно прикрывала глаза, и ей казалось, что все слова о любви, о Боге Валентин будет говорить именно ей, а она… она будет молиться только… ему.

– Помаду хоть сотри! – прервала ее мечты полная женщина, с осуждением глядящая на нее.

– Она у меня бесцветная, – беззвучно прошептала Марина Ивановна, поднося ладонь к губам.

В храме Марина Ивановна перекрестилась и постаралась стать невидимой в толпе прихожан.

Из Царских врат вышли священнослужители и владыка Николай. «Валечка, – мысленно прошептала Марина Ивановна, – Валечка, как же я тебя люблю». Она искала и находила в лице владыки те черты, которые всегда были так ей дороги.

– Что вытаращилась-то? Прельстить хочешь? – услыхала она все тот же голос.

Служба продолжалась, а Марине Ивановне казалось, что все шикают на нее, с осуждением смотрят, толкают локтями, и, не дождавшись причастия, она бросилась вон из храма, отчаянно протискиваясь сквозь тесные ряды.

«Прельстить!» – крутилось у нее в голове это чуждое, страшное слово.

Торопливо убрав под шарф волосы, она туго завязала его под горлом и, опустив глаза, медленно пошла вдоль ограды – туда, где еще недавно стояла, ожидая приезда владыки Николая. До нее донесся запах черемухи. Держась за прутья, она вдыхала этот дурманящий аромат, смотрела на храм, колокольню и не узнавала в нем того прежнего храма, которым любовалась, когда они с Олей ездили сюда к Валентину. Мария Ивановна думала о своей жизни, которая как-то не задалась с того самого дня… И вдруг ей стало страшно. Она подумала, что Валентин, прихожане и даже та толстая дама, так некстати нарушившая ее мечты, унесутся к ангелам, а она… останется на земле.

По-старушечьи шаркая, Марина Ивановна направилась к автобусной станции. Стараясь сдержать подергивание в уголке рта, она горько усмехалась своему одиночеству и думала о себе, об Оле и ее подкаблучнике муже, когда-то веселом, а теперь каком-то напуганном, по-прежнему называющем Олю ангелом и предупреждающем все ее желания, об Олиных сыновьях, которые всегда дарят маме на день рождения цветы…

Неожиданно до Марины Ивановны донеслось пение. Это из открытых настежь окон храма хор и голоса прихожан, соединившись вместе, плыли над рекой, клейкими листьями деревьев, соцветиями черемухи, изумрудной травой… Марина Ивановна замерла. Ее глаза, до того печальные и какие-то потухшие, оживились. На губах появилась легкая улыбка. «Господи! Как хорошо, – прошептала она, – как хорошо-то…» – и подумала о том, что и у нее есть еще надежда на спасение и об этом надо побыстрее сказать Оле.

Часовня

Ещё не проснувшись, но уже ощутив себя, Галина почувствовала радость. Слабый, расплывающийся огонёк лампадки, чуть дрожа, освещал иконы, но в углах комнаты доживала чернота, посылая в день печаль прошлого. Ночь выстудила избу, охладила печь. С пола поднималась сырость. Галина с трудом опустила с постели отёкшие ноги и шарила ими в темноте, пытаясь найти тапочки. Ночная рубашка, байковый халат, старая кофта с залатанными рукавами, шерстяные носки, связанные из остатков разноцветной пряжи. Придерживаясь за стул, подняла своё большое, бесформенное тело в новый день, который вот уже несколько лет начинала с молитвы. Окончив утреннее правило, которое Галина читала на свои слова, а, вернее, почти без слов, больше душою, чем словами, прошаркала к выключателю. Она знала, что соседи звонят электрикам несколько раз в день, что работы идут и всё ждала, когда же, наконец, починят. Но лампочка над столом, как вчера, позавчера, и уже несколько дней, по-прежнему, не оживала. Зажгла свечу, затопила голландку. Когда в печи загудело и начало потрескивать, улыбаясь сама себе или каким-то своим мыслям, поставила на плиту металлическую коробочку со шприцем и иголками.

Уже много лет она начинала утро с укола. Сахарный диабет, который начался ещё в детстве, стал такой же привычной частью её жизни как все остальные составляющие. Правда, иногда, если иголка затупилась, она морщилась и закусывала губу. О разовых шприцах Галина не мечтала. Откуда они здесь, в их глухомани. Хорошо, что ещё удавалось добывать инсулин. Не без помощи добрых людей, конечно. Пару раз Сергей Сергеевич ей привозил разовые, тогда иголка шла легко и не оставляла синяка. В детстве, когда мать делала Галине укол, у матери всегда дрожали руки и было очень больно, и Галина просила: “Ну, коли же, коли быстрее”. А отец, кусая губы, отворачивался к окну и теребил пальцами штору. Ещё отец, трезвый или даже пьяный, часто сажал дочь на колени и, прижимая к себе, так крепко, будто хотел спрятать за пазуху, качал головой из стороны в сторону и шептал: “Мой грех, мой!” А Галя вдыхала запах отца, настоявшийся на самогоне, самокрутке и мужской силе и думала, какой папка хороший. Правда, когда он пинал ногой их корову Зорьку или бегал за матерью с топором, она так не думала, а кричала:

“Папка, папка!”.  А когда он, после того, как косил для всех кто ни попросит, потому что отказать не мог, умер, и мать побежала по деревне к мужикам с просьбой, чтоб помогли с гробом, Галя сидела рядом с отцом на полу и охраняла его от крыс. Когда же гроб с телом вынесли на улицу и поставили рядом с крыльцом, Гале показалось, что он приоткрыл глаза и, показывая глазами на небо, сказал: “Ты, доченька, ничего не бойся, всё хорошо!” Но ей было плохо, потому что папку очень жалела и себя. Потом, когда его похоронили и на сороковой день они с матерью были на кладбище, мать спустилась к ручью, чтобы набрать воды, а она осталась одна. Сидела на скамейке и смотрела перед собой. И тут произошло чудо: над могилой воздух вдруг задрожал, заискрился, и Галя увидела отца, но не всего, а только по пояс. Она удивилась, что рубашка на нём не та белая, в которой хоронили, а старенькая, клетчатая.  Она показалась Гале чистой как с мороза, а лицо отца, при жизни морщинистое и в оспинках – гладким. Отец смотрел на Галю и улыбался. Она тогда так ему обрадовалась, что жалеть перестала и тоже стала улыбаться…

Заправляя кровать и улыбаясь, Галина расставляла подушки на старый манер, как при матери, и нет-нет поглядывала на окно, за которым уже начали вырисовываться и запорошенная яблоня, и пригнувшийся под тяжестью снега малинник, и забор, заваленный снегом. Теперь, когда уже почти рассвело, движения Галины стали энергичными и по ним можно было догадаться, что впереди её ждёт какое-то важное дело. Умыться она не смогла и, подёргав носик рукомойника советского, за 2руб.30 коп.  убедилась, что вода в нём замёрзла (что ж “не век, не сряду лето бьёт ключом”), а потому, разбив ковшиком ледок в ведре, поливала себе из него то на одну, то на другую руку. В наше время, когда в домах у соседей был водопровод, газовая колонка и даже батареи под окнами, у неё всё оставалось по-прежнему, но, к удивлению многих, это не огорчало её, а лишь вызывало на лице улыбку, как и то, что не успела она ещё и кровать застелить светлым покрывалом, как на нём уже красовались три задушенных крысёнка, за которыми, полу прикрыв горящие треугольники зеленых глаз, всё это время наблюдал кот домашний средней пушистости. Он терся о ноги хозяйки и издавал приятное для её слуха мурлыкание. Потрепав его по загривку и прошептав что-то одобрительное, она переложила трофеи рядом с блюдцем у печи и, быстро завершив утренний круг необходимых дел, прикрыла дверь…  Надо заметить, что жила Галина на Центральной улице поселения, ещё совсем недавно называвшимся селом, хотя церковь в нём давным-давно сломали. В глубине же, между домами, стоял магазин, к которому тянулась нахоженая тропа, по обе стороны ее – обычные сельские одноэтажные среднерусские дома, на некоторых из них недавно поменяли крыши на метало-черепицу и они красивы выделялись среди прочих. За ними ухаживали: после зимних снегопадов всегда в семье находился кто-то, кто залезал на крышу и любовно очищал её. Дома эти, оштукатуренные или облицованные сайдингом, огороженные новой рабицей или даже профнастилом и внутри отличались от прочих, доживавших свою последнюю жизнь под износившимся шифером. Галина, правда редко, но иногда бывала в этих новых домах, которые она называла квартирами. Её удивляло тепло, шедшее от батарей, ванные комнаты, туалеты с белыми унитазами, мебель, которую привозили из города.  Большинство людей, живших в квартирах, ездили на работу на электричках и ежедневно направлялись по Центральной улице в сторону железнодорожной станции. Конечно, некоторые предпочитали автомобили и не только отечественные, но пользоваться могли ими не всегда. Улица, по которой ездили и ходили, во время зимних снегопадов почти не очищалась, так как единственный тут старенький трактор, почти всегда ремонтировался и только когда появлялся очередной покойник или ожидали комиссию из города, выполнял свою дворницкую функцию. По ночам улица освещалась тремя покосившимися фонарями. В самом ее конце, ближе к железной дороге, напротив заброшенных коровников, день ото дня росла свалка, расползаясь по пустующему полю. Зимой её покрывал снег и становилось светлее и чище. Галя любила зиму, лето, осень. Любила весну. Любила каждый день и час жизни, любила любить даже если любить было не за что. Раньше её любовь часто кончалась слезами. Особенно в детстве, когда дети не хотели с ней играть и, поднося палец к виску и, покручивая им, повторяли “Дурочка, дурочка” или, когда повзрослела и, набирая силу, забилось в ней что-то, и она сама того не зная, вводила мужиков во грех. Они пользовались, смеялись, а Галя плакала…

Теперь не то. Теперь любовь в радость, теперь она ровным светом, в каждом деле, в каждой безделице. А всё началось с того дня, когда выбирали председателя поселкового совета. Придя загодя и усевшись на скамейке у калитки, от которой когда-то разбегались, ныне заросшие травой и кустарником в сторону детского сада и библиотеки стёжки-дорожки, она много чего интересного увидела и услышала. Увидела, как подъехал джип и из него, перешагивая через лужи, не спеша вышел бывший шалопут Сашок, ныне известный как, проживающий в райцентре, арендатор местного леса Александр Степанович Баринов. Увидела, как натягивая на ходу фуражку, выскочил на крыльцо Сергей Сергеевич, как обменявшись рукопожатиями, они о чём-то переговаривались и до неё донеслись слова Александра Степановича, что обустраивать надо, обустраивать, а Сергей Сергеевич поддакивал и глаза у обоих горели молодостью и азартом, хотя оба уже были ни так уж и молоды: перевалило за сорок. Она вдруг вспомнила отца, когда тот, построив летнюю кухню, бросил матери: “Ну, теперь обустраивай!”. И Галине почему-то показалось, что если она опустит в ящичек бумажку, то на улице по вечерам станет светло. Откроют детский сад, библиотеку и она опять вместе с Аникиной будет там убирать дорожки… Она пошла в сторону к поселковому совету, чтобы попросить бумажку, но Сергей Сергеевич, заметив её, сказал, чтоб не спешила, потому что только наследит, а лучше бы шла домой .

– Ты, Галя, приходи попозже, а то к приезду начальства полы как бы не испачкать.

Галина обиделась на бывшего одноклассника и буркнула: “ У меня сапоги чище твоего пола”.

  Но тут к крыльцу подошла Аникина и, увидев, что Галина уже хлюпает носом, а, значит, сейчас разревётся, погладила Галину по голове и сказала: “ Сергей Сергеевич, она со мной, пусть” . Перешагнули через высокий порог и, долго вытирая ноги о половик, прошли по коридору, вошли в комнату, где был расстелен красный ковер с зелеными полосками по бокам, а справа, за столом, сидела, улыбаясь незнакомой улыбкой, грузная, похожая на мужчину Клавдия Ивановна, которая, взяв у них паспорта что-то отметив в разложенной большой тетради протянула им бумажки, Аникина отдала свою Галине и та засияла вся, потому что у неё было две бумажки. “Ну, иди, опускай. ”  А Клавдия Ивановна сказала, что сначала надо галочку поставить там, где фамилия Сергея Сергеевича…