Напролом

– Вот это да. Поздравляю с почином. Не может быть, чтобы ни разу не летали. Смеётесь надо мной?

– Признаться, мне совсем не до смеха…

Теперь Игорь торопился ей ответить, прервав объяснение девушки, почему-то хотелось её убедить перестать предвзято относиться к воздушным путешествиям.

– Понимаете, плохие новости гораздо дороже стоят. Разве вы не замечали, сколько всего плохого нам рассказывают по телевидению, по радио, в том числе и про авиакатастрофы?

– Прекрасно обхожусь без ящика.

– Откуда ж тогда страх?

Она, растягивая слова:

– Не зна-а-аю… Может, это моё когнитивное искажение?

– Что-о-о? Выходит, лететь на самолёте – это ваша иллюзорная корреляция? Наверное, скорее даже иллюзия асимметричной проницательности.

– А нельзя без особых терминов? Я ж стараюсь выражаться понятно. Давайте на обычном русском говорить. Ладно?

– Вам только кажется, что просто выражаетесь, – улыбнулся Игорь. – Интересуетесь психологией? А что, нельзя просто сказать, без когнитивных… Вроде бы нормально беседовали. Нет, я могу, конечно, и термины употреблять. Но тогда, может, сразу на английский перейдём?

– Ладно вам, согласна, что и правда загнула. А с английским у меня, если честно, не очень. Я французский изучала. Психологию – да. Подумывала даже в аспирантуру.

– Ничего себе. На самом деле самолёт – самый безопасный транспорт.

Игорь говорил, удивляясь себе всё больше и больше. После ранения это был фактически его первый разговор с девушкой, не только инициируемый им, но и наполненный содержанием.

«Надо же, психологию не забыл. Хотя… раз руки помнят сапожничество, – рассуждал он про себя, – то всё, что в голове осело, уж точно никуда не денется, если только не Альцгеймер, но это мне вроде бы не грозит».

Он убеждался, что и правда во сне проснулся.

«Вот это выдал фразочку…» – улыбнулся Игорь своим мыслям.

Вспомнилось, как обычно молчаливый Вардан Гургенович не сдержался, заявив ему во время рукопожатия перед отпуском:

– Что? Очнулись, Игорь? В обоих ваших глазах теперь я вижу по вопросу.

– А раньше что было?

– До того утра, с которого вы стали бриться каждый день, в одном из них я наблюдал безразличие, а в другом – равнодушие. Не знаю что, но с вами начинает происходить что-то, или просыпается в вас что-то, что заснуло когда-то… Я прав?

– Как же вы на мой отпуск согласились? Не любите ведь отпуск давать, – сказал Игорь.

– Верно. Не люблю праздного времяпрепровождения. Только мне видно, что вам сильно надо. А если надо, то я готов. И потом. Я же тоже могу ошибаться. Вдруг отпуск всё же необходим?

– Ладно. Работы много, надо до отъезда сдать несколько заказов, – проговорил тогда Игорь.

Первый раз с ним Аветян разговорился и даже начал шутить. И Игорь думал, что, видимо, действительно зря они раньше не говорили по душам.

– Вы ведь через Санкт-Петербург поедете?

– Да. Полечу, потом возьму машину на прокат и отправлюсь на Валаам, у меня там товарищ. Он монах.

– Не буду расспросами мучить, хоть и не терпится. Захотите, сами потом расскажете. В Питере живёт мой хороший знакомый. Вот его телефон. Мало ли что. Скажите, от меня. Он врач невролог и психотерапевт. Осип Ефремович Зыка. Не стесняйтесь, скажите, что вы от меня, этого достаточно. И заодно его жене передайте, – он показал на коробку, которая стояла на его столе в мастерской, – туфли я ей сшил.

– Какая фамилия необычная. Можно полюбопытствовать?

Вардан Гургенович открыл коробку.

– Отличная работа. Вот вы мастер! Рад у вас работать.

– Жду через две недели. У меня на вас большие планы. Вы же вернётесь?

– Посмотрим, посмотрим. А за контакт благодарю.

На фоне этих мыслей он слышал и Алису.

– Откуда вы столько про самоубийства знаете?

– Я бывший военный.

– Прям воевали?

– Это закрытая информация.

– Но я – никому-никому, честное-пречестное слово, – она говорила откровенно, снова глядя Игорю в глаза.

– У вас такой взгляд, что невозможно соврать. Воевал. А Чеширский Кот не выдаст?

Она засмеялась – в голос, как смеются маленькие девочки. Игорь рассуждал: значит, он не разучился смешить девушек. Вот это да! Мысленно обращаясь к Богу из своего сна с чем-то похожим на благодарность…

– Э-эй, вы здесь?

– Я бы не сказал, что полностью.

– То прям перебиваете, то уплываете куда-то… Что-то с вами тоже не так?

– Ага… Тоже. Расскажите, легче станет, – подловил он её на слове.

– Позвольте вопросом на вопрос.

– Идёт.

– Как вы догадались?

– И этот ваш прикид, и волосы как синяя лампа, какой-то немыслимый футляр с Чеширским Котом…

– Слушайте, опять вы про кота… А линзы я выну, немного погодя.

– Хотите сказать, что там виолончель?

– А вы думали?..

– Признаться, надеялся на кота… Что же вас терзает? Заинтригован. Может, смогу помочь?

– Помочь-то мне вряд ли кто-то сможет. А… ладно. Только, чур, уговор. Мой рассказ в обмен на ваш. Ну как?

– Я-то тщательнее скрывал, чем вы, но, видимо, не получилось?

– Так я ведь Алиса, меня не проведёшь, я вычислю, – улыбнулась она.

– М… Гу-у… моим же оружием? А давайте. Но раз я первый спросил, то сначала вы.

– Окей. Кем же работает бывший военный? Буду угадывать. Нам ещё лететь…

– Вообще-то, лететь нам не так уж и долго. Продолжаете бояться?

– Да, хотя не так сильно, как раньше. Так кем?

– Угадайте.

– Небось своя охранная фирма на Рублёвке?

– Почему на Рублёвке? И потом, я бы летел уж точно не экономклассом.

– Про экономкласс – это вы здорово подметили. Значит, холодно.

– Очень холодно, совсем не та область.

– Странно. В банке, что ли? В банке?

– Нет. Ещё холоднее, – сказал он, закрыв глаза левой рукой.

– Полицейский, что ли?

– Не угадать вам, без вариантов. Иду на помощь. Я сапожник.

– Сапо-о-ожник? Правда? Да ладно…

– Так удивились моей профессии. А вы, по всей видимости… виолончелистка. Вам года двадцать два – двадцать три?

– М-м-м, про первое несложно догадаться, а с годами сильно ошиблись. Двадцать восемь, тридцатого ноября двадцать девять стукнет. Преподаю в музыкальной школе при Гнесинке. А вам?

– С позиции моих лет без разницы, что двадцать два, что двадцать восемь, что двадцать девять. Мне тридцать восемь.

– Неужели сапожник? «Пьёт как сапожник» – есть же такое выражение. Всё-таки попиваете, признайтесь. Однако на свои годы и тянете. Значит, завязали?

– Слушайте. Определённо подрабатываете следователем? Или внедряетесь?..

– Хватит уже подкалывать… А вот скажите, откуда такое неравнодушие к сказкам, которое так активно демонстрируете. Мужчины ведь не любят сказок.

– Правда ваша. Чуть было не запил всерьёз, но вовремя остановился. А кто вам сказал, что мужчины сказки не любят? Вспомните сказочников-писателей. Кого больше – мужчин или женщин? – удивился он, ещё больше развернувшись к Алисе.

– Почему тогда вы, разбирающийся и в литературе, и в психологии, чините обувь? Не срастается. Скрываете что-то? – не унималась она в своих вопросах.

– Не только чиню, ещё и шью на заказ. Понял, что именно этим хочу заниматься. Поэтому меня заинтересовали ваши изумительные синие сапоги. Только я бы сделал каблуки пониже.

– Знаете, а у меня же…

– Каблук сломался? – продолжил Игорь.

– Вы определённо ясновидящий. Признаетесь, наконец?

– На этот вопрос отвечать не буду, – улыбаясь, сказал он.

– Тогда и я на один вопрос не отвечу, – сразу парировала Алиса.

– У вас классная реакция. Наверное, вам легко учителем работается. Снимайте.

– Что снимать?

– Сапоги ваши давайте снимайте. Есть во что переобуться? – уже по-деловому спросил Игорь.

– Достаньте, пожалуйста, мою сумку, – попросила она.

Алиса переобулась и сказала:

– Вынуждена вас попросить меня пропустить, Игорь. Пойду снимать линзы.

Чему быть, того не миновать

Игорь на всякий случай взял с собой самое необходимое для быстрого ремонта обуви, чему был несказанно рад, – а то как бы он доказал, что сапожник? Витание в облаках придавало Алисе шарма, а её загадочность, уживающаяся с детской непосредственностью и любопытством, ему настолько нравилась, что он, сам того не замечая, старался произвести на эту милую барышню положительное впечатление. Пока он чинил каблук, она отстояла очередь в туалет и вернулась без линз. Глаза у неё были такими синими, что Игорь не мог оторваться. Где-то он уже видел такие глаза. Точно. У кошки на крыше, такой же чёрной, как Алисино пальто. Вот на кого походила девушка. Игорь надеялся, что на крыше он всё-таки удержится. А может, уже упал?

– Ух ты… У тебя что? с собой целый набор цветных линз?

– Это мой родной цвет глаз, – ответила она, улыбаясь.

Ещё он сказал, что долго его починка не продержится, поскольку каблуки надо укреплять, а лучше вообще переделать. Они и не заметили, как перешли на «ты», превратившись в настоящих попутчиков, которым ещё легче стало рассказывать о том, что накипело на душе, и им не терпелось поведать друг другу свои истории.

Алиса начала первой.

В свой восемнадцатый день рождения она случайно узнала, что с сестрой они родные только по отцу. Причём догадалась, подслушав разговор бабушек, которые смотрели фотографии в семейном альбоме. Сопоставив факты, Алиса прямо в лоб спросила маму и папу одновременно, застав обоих врасплох, – они и признались.

Оказалось, что, когда сестре Софье исполнилось шесть лет, её мама, первая жена отца, заболела и скоропостижно скончалась. Через год он женился второй раз на молодой женщине, участковом детском враче. Осиротевшую без матери Софью новая супруга удочерила. Семья переехала из Твери в Санкт-Петербург. Там у них и родилась дочка, которой дали имя Алиса, потому что маму её звали Анисой. Правда о том, что она ей мама родная, а Софье неродная, хранилась под семью замками только для Алисы.

– Аниса – это же восточное имя? – спросил Игорь.

– Татарское. Папа русский, мама татарка. Более того, папа – православный христианин, мама – мусульманка. Сестру ещё в раннем детстве окрестили, а я ни там, ни там. Теперь, после моего стремительного исхода из семейного гнезда… Понимаешь, я тогда настолько была потрясена, что просто ушла из дома. Если честно, кому и в кого теперь верить, не знаю.

– Что, с родителями в контрах, что ли? Не общаешься?

– Ну, вроде того. Когда выяснился их глобальный обман, собрала свои манатки, взяла документы, написала записку, чтобы меня не искали, и ушла. Сначала к подруге, потом вообще уехала в Москву. Мои же все живут в Санкт-Петербурге. Мама и папа пытались меня уговаривать вернуться, – впрочем, я и слышать не желала, к тому же, став совершеннолетней, могла делать что хотела. Учёбу временно оставила, но ненадолго. Сразу устроилась на работу: есть-то надо. Через год перевелась в Москву, потом и работала, и училась, денег у них я категорически не брала.

– Сейчас-то пришла в себя? Общаешься? К ним едешь?

– Именно, общаемся. Поначалу они старались со мной снова сблизиться, найти общий язык, но я – нет. Не могла с ними. Еду к сестре. Её тоже долго не могла простить: она ж знала и молчала. Представляешь? Но когда мужа её посадили, я приехала, вроде и забыли всё. А с родителями так холодок и остался. Не могу принять их вранья тогдашнего. Сейчас только по делу созваниваемся.

– Денег просишь?

– Это нет, вообще не прошу, и никакой помощи от них мне не надо. Ещё чего. Сама справлюсь. Сестра тоже музыкант. Преподаёт игру на виолончели в консерватории. Вот, везу виолончель. Инструмент очень дорогой, Софья обещала помочь продать.

– Деньги нужны? – спросил Игорь, всё больше и больше поражаясь её рассуждениям – и детским, и взрослым одновременно.

– Кому они не нужны? А? – отвечала она, продолжая свою исповедь. – И ещё мне надо распрощаться с Лючией – так зовут мою виолончель. Только ты забегаешь вперёд своими вопросами. Имей терпение, вообще.

– Ладно. Так. А с родителями, значит, фактически врозь?

– С ними? По ходу да. Столько лет притворялись. Ведь меня учили, что надо не лгать. Ещё говорили: делиться нужно своими радостями и бедами. А сами? Предатели, мне врали и Софью принуждали.

– Понял. Про деньги ясно. Неужели не тянет с ними обняться? Кремень. Я б со своими сейчас поговорил бы. К мамочке прижаться… Только нет её в живых. Вот ведь какая штука. Не любишь их? Из-за этого взять и уйти? Может, ещё что-то есть? Ты ж вроде не глупая и не злая.

– Честно? Хочется и к маме, и к папе. Но теперь уже как-то… Вот приду я, просто так, без дела. А они мне – ну что? осознала? И вроде бы как они опять правы, в детстве так всегда и бывало. Они больше не инициируют, – видно, и без меня им хорошо. А я сама себе хозяйка. Нормально зарабатываю. Не прощу их. Никогда не прощу. Лицемеры.

– Стой. Хорошо зарабатываешь, успешная, с дорогой виолончелью, одета как принцесса из мюзикла. Не думала, что им, может, помощь нужна? Они, конечно, не правы, слов нет, надо было раньше рассказать, но все имеют право на ошибку, кроме сапёров и прочих экстремальных профессий, потому что цена ошибки – жизнь. Твоей же жизни ничто не угрожало. Более того, я уверен, что они и собирались рассказать. Только всё никак не могли найти подходящего момента.

– Во. Они тоже так говорили. Да только хотели бы – рассказали. Фу, противно. И у них же Софьюшка есть. У них же заговор против меня.

– Ясно. Проблема у тебя. И это то, из-за чего ты и под фею косишь, только какая-то смесь получилась, фея-вамп. Не находишь?

– Мне фиолетово, что там выходит. А если у меня личная трагедия? Не пойму только, как тебе удалось меня разговорить? Уж хотела с моста прыгнуть.

– Когда хотят спрыгнуть с моста, так не одеваются. Хорошо, допустим. С какого?

– С самого высокого.

– Если бы собиралась, то и спрыгнула бы – зачем перед этим лететь в самолёте, имея самолётофобию? Ты же хочешь, чтобы родители потом плакали, волосы на себе рвали. Поэтому и ушла тогда, и едешь сейчас именно туда, где они. Ты, дорогая моя, маленькая капризная девочка. Надо же. Получается, сестре тридцать четыре. Муж, ты сказала, в тюрьме. Из-за чего? И дети есть?

– Авария, и он виноват. В той машине семья ехала. Все погибли. Он тоже сильно пострадал. После продолжительного лечения его осудили надолго. Сын у них, Сашка, восемь лет, вот бы с кем я не расставалась. Мы с ним перезваниваемся и переписываемся. А помнишь уговор? Давай, твоя очередь.

– Татушек много? Раз, два… – говорил Игорь, глядя на руки Алисы.

На левом запястье с внешней стороны птицы летели по направлению к пальцам, а на правом – от пальцев.

– Хватает. Не заговаривай зубы. Прилетим, а я про тебя ничего и не узнаю. Интересно, что может случиться у мужчины твоих лет.

– Но ты ж остановилась на самом интересном месте, что-то же ещё с тобой приключилось. Потом, надеюсь, продолжишь?

Он рассказал сон в подробностях. Поведал своей противоречивой и растерянной синеглазке, как он её прозвал про себя, и о семье Голдика, и о первой своей любви, и про Григория Акжонина рассказал, упомянул про работу у Аветяна и об отношениях с возрастными женщинами решил не скрывать. Говорил и своих выпивонах в компании сантехников и даже про Сизого не забыл, с которым ему не хотелось рядом сидеть, и как решительно перестал с ними пить – тоже сказал. Трудно было описывать гибель ребят. Как-то явно снова это вспоминалось и переворачивало всё внутри. Раньше не с кем ему было делиться, и вот вдруг, ни с того ни с сего, девушка эта, сама с мятущейся душой, так его вдруг повела в дремучий лес его собственной, ещё совсем недавно казавшейся ему потерянной жизни. Не преминул рассказать и про своё тяжёлое ранение, как, вернувшись в мирную жизнь, категорически отказался от всех видов деятельности, хоть как-то связанных с его военными навыками, знаниями и воспоминаниями о них. Поделился и тем, как понял, что он сапожник, а не военный. Умолчал только про то, что ему сказали врачи по поводу возможности иметь своих детей. Удивляясь себе, до чего легко общаться с попутчиком в самолёте. Как-то вскользь упомянул, что его родителей без него хоронили, – об этом было труднее всего говорить.

После истории Игоря Алиса рассказала, что несколько лет встречалась с известным музыкантом, значительно её старше. Когда она о нём начала говорить, совершенно позабыла о том, что летит в самолёте, что рядом с ней малознакомый мужчина с тяжёлым прошлым и не очень ясным будущим. Игорю это стало очевидно, когда она рассказывала о знакомстве с музыкантом и о начале их отношений. Впервые такая молодая и симпатичная женщина делилась с ним своим сокровенным. Ему очень захотелось поговорить с тем крутым чуваком, как Игорь прозвал его про себя. Сам-то он избегал молоденьких, боясь обмануть их жизненные ожидания.

«Как же надо войти в доверие к девушке, – думал Игорь, – чтобы она захотела родить ребёнка?»

Тот против этого вроде бы не возражал. Только попросил повременить, пообещав жениться после того, как выздоровеет его супруга. Так Алиса ещё и согласилась подождать. Вроде бы обычная схема вырисовывалась, казалось бы, но с какой нежностью она говорила об этом человеке, которого Игорь сразу невзлюбил. А встретила она того мужчину на своём выпускном экзамене в музыкальной академии. Он, как пианист-виртуоз, входил в состав экзаменационной комиссии. И был настолько восхищён игрой Алисы, что после того, как объявили оценки, подошёл к ней и предложил вместе выступать, помимо её основной работы. Девушка, ещё учась, начала преподавать игру на виолончели в школе при Гнесинской академии, а после получения диплома о высшем музыкальном образовании с ней должны были заключить постоянный контракт.

Заслуженный музыкант выступал и на корпоративах в крупных фирмах по приглашению руководителей, которым нравилась классическая музыка, что приносило ему неплохой дополнительный доход. Тогда он как раз подбирал себе виолончелистку такого высокого уровня, как у Алисы. Приятно удивившись, что Александр Николаевич, как его звали, выбрал именно её, она согласилась, не раздумывая ни секунды. Да разве можно было упускать такой шанс, когда её заметил маэстро в мире музыки? Вскоре они стали вместе выступать. У них получился прекрасный и необычный дуэт. И вот, спустя некоторое время, их пригласил на выездной корпоратив владелец крупной логистической компании, который дружил с музыкантом.

На роскошном банкете Алиса и пианист сидели за одним столом с хозяином компании. После великолепного выступления она выпила много шампанского. На том банкете девушка пользовалась ошеломительным успехом, все ей делали комплименты и хотели с ней танцевать. Но её интересовал только он, седовласый мужчина, который ей казался совершенством, явившимся из мира, где не было обмана и предательства близких людей, где звучала фантастически красивая музыка в лучшем исполнении, чтобы сделать её счастливейшей из женщин.

После той поездки они начали встречаться. Алиса чувствовала себя защищённой от всех бед. Она его стала звать Алекс. На первую годовщину их отношений музыкант-виртуоз подарил Алисе дорогущую виолончель, которую она сразу полюбила, даже дала ей имя – Лючия. Купила для инструмента бордовый лакированный футляр. А два месяца назад седовласого любовника сбил пьяный лихач, мчавшийся на красный свет, когда Алекс переходил дорогу. Смерть наступила мгновенно. Она, узнав об этом, сначала не поверила, но увы… Алиса столько слёз пролила, столько выпила валерьянки. Ни с кем не могла поделиться, потому что они тщательно скрывали свои отношения от всех. На похороны не пошла: боялась, что там разрыдается и выдаст своего любимого ненароком. Потом одна сходила на кладбище и долго там плакала. Ходила в чёрном недели две. Терзаясь, что не забеременела, – так бы у неё остался ребёнок, которого она назвала бы Александром или Александрой. Полтора месяца назад Алиса как-то себя неважно почувствовала, пошла к гинекологу, её положили на обследование, выяснилось, что у неё что-то непонятное. Она-то подумала про беременность, ан нет, ничего подобного, а совсем наоборот: какая-то странная аномалия с её женским здоровьем. Врачи намекали на то, что это вообще, скорее всего, психосоматика. Сказали-де, надо сменить обстановку. Вот она и решила продать виолончель для начала. Из больницы Алиса выписалась, немного поработала и взяла три недели оставшегося отпуска.

– Такая грустная жуть, сапожник-сказочник, – закончила свой рассказ Алиса.

Ей было всё равно, какое мнение сложится о ней у этого мужчины, который, скорее всего, врал про свою работу, как думалось ей. Однако каблук-то он починил… Но всё равно что-то с ним не так, хотя… про своё возможное бесплодие, которое у неё заподозрили, она не упомянула.

«Не могло же всё гадкое и несправедливое достаться одной бедной мне», – убеждала себя Алиса, одновременно продолжая повествование.

Игорь слушал молча, подперев подбородок правой рукой и сидя вполоборота. Ему казалось, что девочка попалась в сети, в которых ей было здорово, не догадываясь, что это ощущение нереальности обычно ведёт к разочарованию. Хотя, как знать, может, седовласый Алекс Николаевич и не врал… Но вроде, когда любовь, люди соединяются не только по выходным и после совместных выступлений. Так он рассуждал про себя и всё больше и больше проникался сочувствием к своей попутчице. Надо же, с лазоревыми волосами… нарочно и не придумаешь. Он вспомнил, как эту сказку они вслух читали у Аркадия Самуиловича на кухне, пока учитель выполнял очередной заказ по починке обуви, а Роза Марковна готовила что-то очень по-домашнему вкусное. Он так чётко тогда представил себе девочку и в начале сказки про Пиноккио, и потом, в виде феи, – и во время Алисиного рассказа примерял тот образ к сидящей с ним рядом в самолёте синеглазке. Почему-то, несмотря на её грустный рассказ, у него не возникло к ней той жалости вперемешку с неприятными ощущениями, которые он испытывал к женщинам, чьи желания удовлетворял в последнее время. Игорь радовался этой неожиданной и странной встрече в воздухе. Понимал, что Алиса ему не верит, – так никто и не обещал, что будет легко. Хотелось и остальные её татушки посмотреть. А ещё он представлял, как они играли с Алексом. Надо же, влюбилась в него.

«Видать, – думалось Игорю, – он и правда был виртуозом, раз такую девочку закадрил. Сам – на фортепьяно, она – на подаренной им же офигенной виолончели, а после концерта они тра…»

Нет, нет, нет, к ней это слово совсем не шло. Игорь про себя его и не договорил. И что это он, в самом деле. Может, тот мужик её и правда любил.

А вслух сказал:

– Алиса. Могу предложить только знаешь что? Давай…

Она – от возмущения не дав ему договорить:

– Во-о-от. Неужели ты, после всего, что мы тут друг другу… можешь предложить мне…

Она резко замолчала, закрыв глаза и снова сильно сжав кулачки.

– Слушай, – спокойно продолжал Игорь, не обращая внимания на её истерику, – хочешь, помирю тебя с родителями?

– Это как? – Алиса воскликнула, разведя руками, совершенно не ожидавшая такого.

– Давай выступлю как переговорщик. Я умею. Мне и эту работу предлагали, я отказался. Так что исключительно ради тебя готов. Соглашайся, пока не передумал, – сказал Самобытов.

– Тебе-то это зачем? Хочешь компенсировать то, что со своими при их жизни не увиделся последний раз? Они тебя, между прочим, не предавали. А мои… Знаешь, я, может, и потянулась к Алексу, потому что родители со мной так поступили. Да что теперь… Если бы ты только знал, что он делал с фортепьяно, оно у него так звучало! Как мы играли Besame mucho и «Историю одной любви», – говоря это, она закрыла глаза, затем, открыв, продолжала: – Иногда с ним вместе играли в голом виде. Можешь себе представить такое? Я на виолончели, а он на рояле, и больше в мире никого и ничего…

– Представить трудно.

– Неповторимо. Его друг уехал в Германию, там русских музыкантов с удовольствием всегда принимали. Квартиру в Москве он сдал Алексу, там мы и встречались. Как я скучаю, если бы ты знал, – у неё навернулись слёзы.

– Ладно. А про моих ты права. Честно говоря, терзаюсь, что не смог похоронить родителей. Я и не понимал тогда, как они, не вписавшись в новую страну, оказались не то чтобы не у дел. Нет, вроде бы работали оба. Но как-то угасали. Когда я в училище военное поступил в восемьдесят девятом, им обоим по сорок два было. А в девяностых надо было перестраиваться, чему-то учиться, они пробовали – не получалось. Видимо, растерялись, руки опустили. Друзей-то особо близких и не было. Я у них один. И в мирное время ушёл воевать. Они меня не останавливали, но и не советовали ничего другого. Ни разу не сказали, что им помощь нужна. А мне настолько не до них было… Мать заболела, когда я уже офицером стал. Отец за ней ухаживал. Я не мог ни приехать, ни позвонить. Да и не тянуло к ним тогда. Узнал не сразу. Такая служба была. Кого-то спасал, а своих… Что говорить. Мама умерла, пока я воевал. А папа… папа похоронил маму. Много выпил тогда и пошёл купаться. Утонул папа. Хоронили и её, и потом его без меня. А ты говоришь, что не простишь никогда…