Рабыня

Дэн объяснил, что иск будет нацелен также против федерального правительства. Тут-то и понадобится «зеленый свет» Дрессера.

– Я получил конфиденциальное подтверждение того, что, когда мы подадим иск, правительство согласится официально принести извинения за рабство, – сказал Дрессер. – Мы отзовем иск к правительству, и тогда федералы окажут некоторое давление на наших ответчиков из корпораций, чтобы они согласились на урегулирование, – улыбнулся он. – Хороший отвлекающий маневр, знаете ли: искупление грехов прошлого может отвлечь внимание от сегодняшних грехов, которые бросаются в глаза. Но нас тут интересует тугой кошелек. Правительство оказывается хорошим, а мы получаем некоторый реальный доход.

– Деньги, выигранные в результате судебного процесса или полученные путем урегулирования, пойдут в фонд финансирования различных программ и учреждений, – пояснил Дэн, бросив взгляд на Дрессера; тот кивнул в знак согласия. – Государственный музей рабства, памятник на Национальной аллее, стипендии колледжей, образовательные программы, фонды для предприятий, принадлежащих меньшинствам, для общественных центров, учебные программы по борьбе с расизмом в школах, армии и полиции. Так это видит мистер Дрессер, и мы здесь, чтобы помочь ему добиться этого.

Время от времени Лина или Гаррисон задавали вопрос или вставляли реплику, но ни Дрессер, ни Дэн, казалось, их не слышали; даже помощник Дрессера, делавший записи, похоже, не замечал их присутствия. Лина и Гаррисон то и дело обменивались взглядами с видом молчаливой заинтересованности и понимания собственной роли: присутствовать, быть свидетелями интересного и интеллектуально стимулирующего обмена мыслями между этими двумя успешными людьми, впитывать их ум, опыт и остроумие (Дэн несколько раз пошутил).

К концу встречи, когда Дрессер стал развлекаться расчетом сложных процентов, Дэн задал вопрос.

– А почему именно сейчас? – бесстрастно спросил он. – Я не говорю об установленных законом сроках давности. Я говорю в историческом плане. Поколения после рабства… Эпоха завершилась. Почему сейчас?

– Почему сейчас? – повторил Дрессер и поднял взгляд к маленькому окну на восточной стене, в которое был виден только бледно-голубой квадрат неба. Он повернулся к Дэну. – Позвольте, я задам вам вопрос. Американские рабы построили Белый дом, построили здание Капитолия. Джефферсон был рабовладельцем, Вашингтон был рабовладельцем, Улисс С. Грант – да-да, великий командующий Союзной армией – тоже владел рабами. Из всех президентов, сидевших в Белом доме, восемь владели афроамериканцами. И при этом в стране нет ни одного национального памятника нашим братьям и сестрам в оковах. Почему у нас девятнадцать музеев Смитсоновского института – девятнадцать, из которых один забит одними только паршивыми почтовыми марками, – и ни один не посвящен памяти людей, которые жили в неволе и помогали строить эту страну? Мы не стали бы мировой сверхдержавой, если бы двести пятьдесят лет не пользовались неограниченной, бесплатной рабочей силой, на которой строилась вся экономика. Вы спрашиваете, почему сейчас? Как их звали, Дэн? Они были нашими отцами-основателями и матерями-основательницами, точно такими же, как и белые люди в париках, хлеставшие бичами по их спинам. Не пора ли этой стране сделать хоть что-то, чтобы вспомнить их? И посчитать, сколько мы им должны? Это бессрочно, друг мой.

Дрессер пристально посмотрел на Дэна, как показалось Лине, с огромной неприязнью. Затем Дрессер улыбнулся, его зубы оказались очень белыми и ровными, как лезвие бритвы.

– Я завелся, говоря об этом, Дэн, но не хотел вас обидеть. Я знаю, что мы одна команда. В моей семье помнят несколько имен, несколько деталей. В детстве дед моего отца стал рабом на хлопковой плантации Миссисипи, это все, что мы знаем. Прабабушку матери оторвали от детей, забрали и продали. Что с ней случилось потом? А с прадедом? Это моя боль. Серьезно.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Неприкрытые эмоции в голосе Дрессера, его искренность, казалось, смутили Дэна и Гаррисона, и оба теперь сидели, опустив головы, сосредоточенно изучая собственные руки. Только Лина не сводила глаз с Дрессера. В ней вспыхнуло понимание, чувство близости с ним – это было связано с потерянной семьей ее матери и смутным желанием знать. Лине стало интересно, что еще Дрессер узнал об истории своей семьи, о проданной бабушке, о детях, оставшихся без матери, и как сам добился такого успеха, – только посмотрите на него! часы! помощник! – несмотря на эту постоянную, непреходящую пустоту. Несмотря на то, что его сознание пробито огромными дырами, имеющими форму людей. Лина с трудом подавила в себе желание схватить Дрессера за руку.

Дэн поднял взгляд.

– Спасибо, Рон. Я уверен, мы все оценили этот урок истории. – Он вдруг заметил Лину и Гаррисона и поднял ладони, опершись локтями о стол. – А теперь давайте изучим сводки, которые были представлены в других делах о компенсации за рабство, и решения, которые были вынесены. Гаррисон, я хочу, чтобы ты обрисовал основные причины, по которым истцы прежде проигрывали в порядке упрощенного производства, и наши аргументы, чтобы обойти эти проблемы. Самые серьезные из них – право обращения в суд и срок давности. Уверен, ты можешь мыслить нестандартно.

– Теперь ты, Лина. – Дэн ткнул указательным пальцем в направлении ее носа. – Я хочу, чтобы ты сформировала группу для подачи коллективного иска. – Дэн опустил палец и стукнул им по столу для вящей убедительности. – Это очень важно, думаю, ты должна посвящать этому все свое рабочее время. Нам нужно вычленить эту группу и найти влиятельного главного истца, который будет подавать иск. Может быть, нескольких, чтобы было из кого выбирать. Подумай об ущербе – каков его размер и характер. Нам нужно лицо, человек, на примере можно показать ущерб. Но не забывай, сострадание притупляется. Люди вмещают лишь ограниченное количество душераздирающих историй, после чего перестают их воспринимать. Рабство – это ужасно, да, да, а что еще? Нужно что-то волнующее, неотразимое, под новым углом. И не забывай про фотогеничность – ведь эти люди попадут на телевидение, в газеты, они будут давать интервью. Нам нужны необычные люди, Лина, несколько необычных историй. Конечно же, ужасы рабства, но и вставание с колен, ля-ля, в общем, ты меня поняла?

Лина кивнула, машинально, как всегда, когда Дэн задавал ей вопрос только с одним возможным ответом.

– Вот и чудненько! – сказал Дэн. – Ну, Рон, мы понеслись.

В дверях Лина обменялась рукопожатием с Дрессером. Он положил свою левую руку поверх ее правой и сжал их, чтобы она не могла отнять руку.

– Спасибо, – сказал он, впервые глядя ей в глаза. – Я знаю, что это нелегкий случай. Я знаю, что вы будете стараться ради нашего успеха.

– Я с нетерпением жду совместной работы с вами, – сказала Лина. Рука Дрессера была теплой и сухой, светло-карие глаза блестели.

Лине никогда не приходила в голову мысль о компенсациях за рабство. В школе права этому не учили, и вообще она никогда об этом не думала. Белая девушка двадцать первого века из Нью-Йорка – что она знала о долговременном ущербе от рабства или о 6,2 триллиона долларов невыплаченного жалованья? Десятки брифов, которые она написала за время работы в «Клифтоне», прошли перед ней мысленным парадом – разные дела, разные клиенты, но по сути одно и то же. Каждый клиент – ТОО, или LLP, или ООО, или Лтд., или Корп. Каждая жалоба – вариация на тему о нарушенном договоре. Но Дрессер принес в «Клифтон» что-то совершенно новое. Двести пятьдесят лет, тысячи безымянных, безликих, забытых людей. Да, они были отцами и матерями-основателями Америки точно такими же, как и белые люди в париках, хлеставшие бичами по их спинам. Почему Лина не знает их имен? Почему она не изучала их историю? Где памятник? Где музей? Чего они хотели, ради чего работали, кого любили?

Джозефина

В половине десятого коляска доктора загромыхала во дворе. Джозефина и Миссис Лу ждали на крыльце с самого завтрака; Миссис Лу покачивалась в качалке, под ситцевыми рукавами ее платья росли пятна, Джозефина обмахивала рукой лицо, чувствуя, как пот на ее верхней губе становится прохладным и высыхает. Ноги болели от стояния, во рту пересохло.

Доктор Викерс выбрался из коляски и торжественно снял шляпу. Лошадь прядала ушами, отгоняя гудящих мух. Доктор немного постоял во дворе, глядя на Миссис Лу, сидящую на крыльце. Лысая голова доктора блестела, как очищенная картофелина, живот выпирал, спина была слегка ссутулена, а слишком короткие ноги выгнуты в коленях, как куриная грудная косточка. Лицо доктора было похоже на сморщенное яблоко, высохшее на солнце, кожа местами натянутая, местами обвисшая, карие глаза широко расставлены.

– Добрый день, миссис Белл, – сказал он.

Лицо и голос доктора сразу показались знакомыми, и у Джозефины перехватило дыхание, как будто открылся ящик с воспоминаниями. При виде лысой головы, похожей на очищенную картофелину, Джозефина вернулась в ту ночь, когда впервые пыталась бежать, когда вернулась в Белл-Крик с такой сильной болью в животе, что было трудно дышать. Из-за этой боли она и вернулась. Был рассвет, шел дождь, у окна прыгала ворона. Джозефина лежала на высокой кровати, рядом с ней сидела Миссис Лу, по комнате ходил незнакомый мужчина, он осматривал Джозефину, ощупывал толстыми пальцами. Теперь доктор Викерс стоял в пыльном дворе, по лицу сбегала струйка пота, медленно, как будто гладя его щеку. Это был тот самый человек.

Джозефина отбросила воспоминания и посмотрела вниз: у нижней ступеньки крыльца приземлилась ворона и тюкнула землю твердым клювом. Лошадь врача вздрогнула и начала отступать в сторону по мере того, как ворона приближалась к копытам, клюя утоптанную землю. Лошадь фыркнула, и ворона низко взлетела, держа в клюве что-то маленькое и черное.

Доктор начал подниматься по лестнице. Его тело покачивалось из стороны в сторону, перила скрипели под его весом. В правой руке он держал трость, но не опирался на нее. Широко раскрыв объятия, он подошел к Миссис Лу.

– Дорогая Лу Энн, сколько лет прошло. Рад видеть тебя снова. – Его голос звучал низко, нежно и сладко.

– Я тоже рада, доктор. Как давно это было! – Миссис Лу встала, чтобы поздороваться с ним, ее волосы на шее и лбу были влажны и растрепаны, платье на спине, которой она прижималась к качалке, потемнело. Миссис покачнулась, согнув колени, – изобразила нечто вроде реверанса.

– С прискорбием услышал о ваших недавних бедах, – сказал доктор. – Сарай. И, конечно, твое слабое здоровье.

– О, на самом деле это ерунда, не беспокойтесь. Я прошу прощения за то, что вам пришлось ехать в такую даль, в дебри округа Шарлотта, ради одной жалкой пациентки! Пожалуйста, пойдемте в дом, здесь слишком жарко.

Миссис Лу привела доктора в переднюю гостиную, редко используемую комнату, где постоянно пахло плесенью, сколько ни возилась здесь Джозефина с розовой водой и щеткой. Миссис жестом пригласила доктора Викерса сесть и сама уселась на противоположный конец кушетки с квадратной спинкой, которая была покрыта шоколадно-коричневой тканью, прибитой по краям круглыми медными гвоздями, двумя непрерывными рядами покрывавшими спинку и подлокотники. В детстве Джозефине нравилось проводить пальцем по их гладким шляпкам – как будто монетки считаешь.

Мебель и безделушки, которые Генри покупал или заказывал для этой комнаты, являли собой образчики тончайшего мастерства и моды пятнадцатилетней давности. После того как Генри умер и его наследником стал Папа Бо, отсюда ничего не вынесли, ничего не заменили. Два небольших стола из темно-коричневого орехового дерева, покрытого воском и отполированного до блеска, стояли с обоих концов дивана, у каждого – по два стула с прямыми спинками и тонкими ножками, чтобы можно было сидеть и разговаривать перед широким кирпичным камином. На каминной полке стояло собрание керамических статуэток, изображающих пасторальные сценки: олениха с олененком, маленькое стадо белых овец, чернолицый раб, пасущий бурую пятнистую корову, – а еще небольшая миска прозрачного синего стекла, с пузырем, подвешенным по центру, как гигантская застывшая слеза. Каждую неделю Джозефина брала в руки эти безделушки и стирала под ними пыль с деревянной полки. Она протирала салфеткой их хрупкую разрисованную поверхность – рыжий олень был как живой, копыта коровы черные, как и лицо мужчины, синее стекло утончалось до такой остроты, что однажды Джозефина порезала большой палец, как будто провела им по лезвию.

Миссис Лу сидела, выпрямив спину и расправив плечи, сложив руки на коленях. Джозефина не была знакома с другими леди, но она порой видела, как дочери мистера Стэнмора проезжали мимо на своих вороных кобылах, и поза Миссис Лу сейчас напомнила Джозефине их верховую посадку. Та же уверенная осанка, какую дают привилегии и уверенность в своем положении. Миссис сохранила ее, несмотря на все выходки Мистера.

– Джозефина, принеси нашему доброму доктору лимонаду или, может быть, сладкого чаю, доктор Викерс? – спросила Миссис Лу.

– Спасибо, Лу Энн, ничего не нужно, – сказал доктор. Помолчав, он мягко добавил: – Могу я спросить, на что жалуешься?

– Доктор, я здорова, как птичка, никаких жалоб. – Миссис Лу широко улыбнулась, но ее глаза блуждали, а правый уголок верхней губы дергался, когда она говорила.

– Да. Но давай я осмотрю тебя. Если можно.

Миссис Лу колебалась, ее рот снова скривился от тика.

– Это так необходимо?

– Боюсь, что да, дорогая.

– Ну, если нужно… – сказала она и посмотрела в сторону: в окно гостиной ярко светило солнце. – Только, доктор, боюсь, Роберт сегодня не сможет с вами встретиться. Вы должны рассказать о результатах осмотра Джозефине. Видите ли, я ужасно забывчива. – Миссис выговаривала эти слова старательно, как ребенок, словно боясь, что ее будут ругать, если она не скажет их правильно.

– О, как жаль. Он что, не может выкроить ни минуты? – раздраженно спросил доктор Викерс, мельком взглянув на Джозефину, слегка приподняв веко, и этот жест вызвал у нее другое воспоминание: быстрый осмотр, нетерпение и скрытое раздражение доктора из-за того, как все неаккуратно. Его толстые пальцы, грубые и небрежные. – Ни минуты? – повторил он.

Доктор Викерс ждал в холле, пока Джозефина помогала Миссис Лу снять платье и вешала его на расписанную цветами ширму, закрывавшую угол комнаты. Высокая узкая кровать Миссис стояла у восточной стены, рядом с ней стояли умывальник и кувшин. Коврика у кровати не было, а окна были занавешены тяжелыми темными шторами, в складках которых собиралась пыль и мелкие летающие насекомые. Одежда Миссис хранилась в обшитом панелями шкафу из вишневого дерева, потемневшего от времени. Хотя эта комната находилась в задней части дома, именно ее Миссис Лу выбрала для своей спальни, потому что из окон, выходящих на запад, открывался вид на заходящее солнце. Миссис предпочитала смотреть на закат, лежа на кровати и откинув голову на подушки.

– Готово, – сказала Миссис Лу, и Джозефина вызвала доктора из холла. Миссис стояла в нижней юбке и сорочке, без корсета, ее розовая кожа казалась шершавой. Она без протеста подчинилась доктору, который ощупывал и обстукивал ее. Признаки болезни Миссис были налицо: запавшая грудь, жесткий надрывный кашель, россыпь розовых пятнышек на спине. Доктор Викерс повернул Миссис, как куклу, и положил пальцы на ее шею, осматривая красный нарост.

Джозефину охватила дрожь. Она отвела взгляд, ее дыхание внезапно стало быстрым и резким, сердце грохотало. Воспоминания понеслись со скоростью и силой локомотива, Джозефина не могла остановить их бег. Тогда, в первый раз, она слишком долго выжидала, прежде чем бежать, все эти долгие месяцы не понимая, не желая понять, скрывая свою изменяющуюся фигуру под тяжелыми юбками, под длинным передником. Она вернулась в Белл-Крик, когда начались боли, низко свесившийся живот отяжелел, внутри все ныло и тянуло; Джозефина поняла, что ее время вот-вот настанет и далеко она не уйдет.

Она лежала на высокой кровати – кровати Миссис? – рядом были Миссис Лу и доктор с его лысиной, с его нетерпением. Наконец боль прекратилась, и наступила тишина. Она не слышала детского крика, задыхающегося пронзительного вопля, который, как она помнила, издавали новорожденные младенцы Каллы. Только тишина, тяжелая и глухая, и Джозефина прислушивалась к этому отсутствию звуков, нарушаемому только стуком дождя. Казалось, это естественно, ее ребенок родился мертвым, как и все дети, которые рождались в Белл-Крике: может быть, воздух здесь был недостаточно здоровым, чтобы поддержать новую жизнь, а может быть, это призраки не хотели терпеть живое существо, мокрое и вопящее, и забрали его к себе.

Потом доктор ушел, а Миссис Лу осталась, погладила Джозефину по волосам, подержала ее за руку, а потом тоже ушла, дверь закрылась, засов упал с резким стуком. Джозефина осталась одна и плакала, пока ее тело не сделалось сухим и твердым, как камень на солнце.

Комод мистера Джефферсона открылся, и Джозефина изо всех сил старалась закрыть его снова. Она сжала кулаки и сосредоточилась на том, как ногти впиваются в ладони, пока не почувствовала, что костяшки пальцев вот-вот треснут или кожа на них разорвется. Джозефина устремила взгляд в окно: блекло-голубое небо, верхушки деревьев неподвижны в этот безветренный день. Из окна открывался красивый вид: зеленые табачные поля, за ними – бескрайнее золотое мерцание пшеницы, на золотом фоне – плотная линия темных вечнозеленых деревьев. Над деревьями плавно возвышались два холма, склоны которых сливались в темную возвышенность, благодаря чему земля была похожа на женщину, лежащую на спине, скрестив бедра – Джозефина как будто стояла на пальцах ее ног. Она подумала о бедной могиле своей матери, о небольшом округлом холмике, и мать теперь представлялась ей монументальной, тело вырезано из вершин гор и долины, волосы – облака, кожа – гладкость молодого зеленого листа. Как нарисовать такую сцену – тело женщины, возникающее из гор?

Джозефина разжала кулаки. Она наблюдала, как воробей садится на ветку яблони, отлетает за оконную раму, возвращается к другой ветке, улетает, прилетает. Снова и снова нижняя часть крыльев воробья вспыхивала белым, голова казалась заостренной, как стрела. Вдалеке Джозефина слышала низкое жужжание – полевые работники пели за работой. «Сегодня вечером я убегу. Сегодня ночью». Она произносила это про себя снова, и снова, и снова.

Доктор Викерс закончил осмотр и разрешил Миссис Лу одеться. Джозефина отошла от окна, чтобы помочь ей, и доктор на мгновение задержался в комнате, теперь залитой солнечным светом. Он подошел к Джозефине и прищурился, то ли оценивая ее, то ли просто от яркого света.

– Я подожду в холле, – сказал доктор.

После осмотра Миссис Лу была послушной и спокойной. Не отрывая взгляда от окна, она позволила Джозефине снять с нее старые нижние юбки и переодеть в чистую одежду. Она поднимала руки, поворачивалась, делала так, как говорила ей Джозефина. Неужели сейчас будет припадок, с беспокойством думала Джозефина, ведь утро такое жаркое, да еще визит врача.

– Мы потом посидим в тени, у реки, – шепнула Джозефина Миссис Лу. – Я вам почитаю.

Джозефина посадила Миссис Лу на кровать.

– Сейчас приду, – сказала Джозефина и закрыла за собой дверь. Потом повернулась к доктору, который ждал в нескольких шагах от двери, нетерпеливо постукивая тростью по полу.

– Состояние твоей хозяйки очень тяжелое, – сказал он. – Она отдыхает? Она хорошо ест?

– Да… да, – запнулась Джозефина. – У нее хороший аппетит. Отдыхает, да, она, в общем-то, хорошо спит. Хотя иногда припадки ей мешают.

– Мне нужно пустить ей кровь, но я не принес с собой ртуть. Я не думал, что опухоль зашла так далеко. – Теперь он говорил сам с собой, отводя взгляд, глядя через плечо Джозефины в окно в конце коридора. Потом доктор снова повернулся к Джозефине: – Она должна оставаться спокойной, но в приподнятом настроении. У нее меланхоличная натура и хрупкое сложение. Такое сочетание не подходит для тяжелой жизни на такой ферме, как эта, и крайне важно, чтобы ее внимание было сосредоточено на счастливых мыслях, на легкомысленных вещах. – Доктор скользнул глазами по холлу: голые доски пола, штопаные занавески на дальнем окне, пятна грязной штукатурки на стенах. – Трудный путь выбрала твоя хозяйка, – сказал он.

В глубине штата Миссисипи семья Миссис Лу занималась выращиванием хлопка на бескрайних плодородных землях. Там и выросли Миссис, ее пять сестер и брат. Она часто рассказывала об этом Джозефине, о платьях, которые она когда-то носила, о танцах и музыке на вечеринках, которые устраивала ее семья, о браслете, который ей подарили на шестнадцатый день рождения – тонкой золотой ленте, которую она надевала каждую пятницу, когда ужинала с родителями.

– Я оставила все это, Джозефина, когда вышла за него замуж, – сказала Миссис перед своей болезнью. Ее интонация была прозаической – просто констатация давно прошедших событий. – Тогда он был хорош собой. Говорил так мило и застенчиво, а глаза у него были синими.

Доктор подошел ближе и наклонился к Джозефине. Она ощутила легкий запах немытого тела, смешанный с горечью лекарств.

– А я тебя знаю, девочка, – сказал доктор. – Ты помнишь меня?

Он наклонился еще ниже, и Джозефина увидела потемневшую изнанку его воротника, проблеск серо-желтой кожи на шее и шершавую красноту горла. Его запах заполонил весь холл.

– Нет, доктор, – сказала Джозефина, отступая. Она больше не хотела иметь ничего общего с этим человеком. Ей хотелось, чтобы он ушел из Белл-Крика, вместе со своей тростью и пытливыми руками.

– Разве? А я думаю, что помнишь.

Джозефина отрицательно покачала головой, но увидела, как он смотрит на нее: в глазах уверенность и холодное медицинское любопытство.

– Ну, конечно, этого следовало ожидать, – сказал он. – Ты была очень слаба и совсем молода. Я назначил тебе успокоительное. – Он откинул голову назад, и его осанка изменилась, грудь выпятилась. – Вся эта история, это такая жалость. Позор. – Доктор Викерс будто выплюнул последнее слово. – Твоя Миссис проявила невероятную доброту, уж в этом будь уверена. Тебя бы могли продать, прогнать или, по крайней мере, отправить в поля, подальше от ее дома. Не знаю, почему она поступает так, как поступает. Она всегда была упрямицей.

Джозефина опустила глаза, стараясь не встретиться с ним взглядом и не сделать ничего такого, что продлило бы их разговор. Белые костяшки пальцев доктора сомкнулись вокруг ручки его трости.

Из комнаты Миссис донесся слабый шум, скрип половицы, шорох юбок, движущихся за закрытой дверью. Джозефина отвлеклась на звуки, повернула голову, и доктор Викерс отступил на пару шагов.

Когда он снова заговорил, его тон был деловым и откровенным.

– Думаю, твоя Миссис умирает. Похоже, у нее опухоль, этот нарост на шее. Вопрос только во времени. Трудно сказать, сколько ей осталось. Болезнь сильно запущена, и с головой у нее неважно. Но она еще может удивить нас всех, найти внутренний ресурс. – Он опустил подбородок. – Расскажи мистеру Беллу все, что я сказал тебе. Через два дня я заеду снова. Если что-нибудь в ее поведении изменится, мистер Белл должен немедленно написать мне. Поняла?

– Да, конечно. Я поняла.

Взгляд доктора Викерса был тяжелым, немигающим.

– Теперь я ухожу. Оставайся с хозяйкой.

Он повернулся и начал спускаться по скрипучей лестнице. Кончик трости оставался на отлете и ни разу не ударился о ступеньку.

Доктор Викерс ушел, а Джозефина надолго осталась в холле, ожидая, когда ее позовет Миссис Лу. Миссис Лу умирает. Слова доктора отдавались в ушах Джозефины, заполняли ее сердце, и она чувствовала, что ее решимость пошатнулась. Она уйдет, а кто будет заботиться о Миссис Лу? Кто будет удерживать ее во время судорог, кто причешет ее, принесет то, что ей нужно, проследит, чтобы она поела? Уж не Мистер, это точно. На другую прислугу у него нет денег. Лотти, Тереза, Калла – никто из них не знает о доме, о Миссис и о ее привычках так много, как Джозефина.

Она смотрела, как солнце играет на половицах, как тени, отбрасываемые облаками, плывут, словно вода, по лесу, и вспоминала прошлое, когда она была девочкой, но уже не малышкой. Ее босые ноги шлепали по каменному полу кухни, а Миссис в гостиной напевала мелодию. Книги, которые Джозефина брала из библиотеки и тайком протаскивала в свою комнату. Тогда было легко. До того, как жало пчелы убило юного Хэпа, до припадков Миссис, до того, как продали Луиса. Однажды, перед самой продажей, Луис принес Джозефине цветы – букет золотарника, который Лотти выпалывала, считая сорняком, он лежал у задней двери; Джозефина знала, для кого он и кто его оставил. Луис был быстроногим, длинным и гибким, его верхняя губа красиво изгибалась, когда он улыбался, а улыбался он охотно, всегда готовый порадовать Джозефину.

Это он первым заговорил о побеге. Именно благодаря Луису она решила, что это возможно. Когда поздними вечерами она навещала Лотту и Уинтона, и от огня тянуло затхлым запахом горящего сырого дерева, и Уинтон ворошил поленья, Луис шепотом рассказывал Джозефине о том, как однажды он убежит. «Филадельфия, – говорил он. – Бостон. Нью-Йорк». Он произносил названия северных городов, будто это были сладкие леденцы, перекатывающиеся у него во рту. «Пойдешь со мной?» – спросил он и, откинув голову назад, рассмеялся, как будто это был выполнимый план, все равно что пойти на пикник, – бежать, спасая свою жизнь.