Басни. Стихотворения

Муж первый бывает им обманут и каждый день сам ублажает счастливое знакомство того, который <. > украшает голову его великолепным головным убором. // Какое распутство, почтеннейший Маликульмульк, какой беспорядок! <. > ежели все сказанное мне справедливо, то посуди, можно ли жить между такими людьми!»

Другой адский житель, наблюдающий нравы людей, поражен отсутствием веротерпимости в Католической Церкви: «Сколько во Франции несчастных принесено было в жертву злости и ненависти бесчеловечных пустосвятов? Государи, предуверенные сими лицемерами, думали, что, убивая людей, не только что истребляли в них своих неприятелей, но и угождали тем Самому Богу. // Защитники нетерпимости других вер в государстве, для извинения своих бесчеловечий, говорят: “Покоритесь нам; мы, воздвигая на вас временное гонение, устрояем чрез то вечное ваше спасение. Вы суть заблудшие овцы, коих против воли желаем мы возвратить на пажить Господню”. Жестокие пастыри! Можно бы было им сказать – в тысячу раз свирепейшие, нежели наилютейшие звери. Неужели думаете вы свирепством и бесчеловечием преклонить к себе сердца человеческие? Почто гоните вы несчастных, которые как вам, так и обществу ни малейшего зла не причинили? Безжалостные веропроповедники! Между вами и Нероном нет никакого различия: тот посредством огня и меча хотел, чтоб все люди были язычники, а вы те же самые средства употребляете, чтоб преобратить всех в католиков. <. > Темницы, пытки и виселицы принуждают только людей притворно верить тому, чему они не верят. Смеете ли вы, несмысленные и бесчеловечные богословы, утверждать, чтоб мучить людей поведено было вам милосердым Богом? Вы не только не ужасаетесь своих злодеяний, но и всевышнее существа представляете столь же кровожаждущим, каковы вы сами. // Я чувствую, премудрый Маликульмульк, что, воспоминая пагубные дела некоторых бесчеловечных законопроповедников, не могу удержаться, чтоб не ощутить к ним величайшего омерзения. Против воли лишаюсь я философической моей твердости, ибо бедствия, причиненные людям суеверием, так велики, что, рассуждая об оных, нельзя быть равнодушну <. >».

Все народы, населяющие землю, подвержены злу: «Во всех землях философ находит истинную причину сожалеть о людях и чувствовать к ним презрение. Путешественник страшится быть жертвою: в Италии – ревности; в Гишпании – суеверия; а в Англии – гордости и высокомерия <…>. Однакож я лучше бы согласился попасть в руки жестокому инквизитору, нежели агличанину, который непрестанно будет давать мне чувствовать, сколько он почитает себя во всем лучшим предо мною, и который, если удостоит меня своими разговорами, то не о другом чем будет со мною говорить, как бранить всех других народов и скучать рассказыванием о великих добродетелях своих соотечественников. // Ежели же иностранец в Лондоне бывает жертвою высокомерия, то в Париже не менее того мучится от глупости и от наглости. <.> Из всех глупостей французов всего несноснее то, что они всякого живущего у них иностранца хотят преобразить во француза. Ежели кто из иностранцев говорит что-нибудь такое, что им нравится, то они скажут о нем, что он говорит так, как француз, а ежели кто имеет в себе приятный вид и в поступках своих учтив, то о таком говорят, что он совершенный француз. <.> // Во всех народах можно видеть одинакие пороки, совсем противные хорошим чувствам и здравому рассудку».

Отдельно рассматривается желание славы, свойственное философам и ученым; тщеславие оказывается источником интеллектуального развития: «Хотя философы и ученые говорят непрестанно о презрении славы, о мудрости и о спокойствии душевном, однакож, невзирая на все их прекрасные и высокопарные изречения, утвердительно можно сказать, что если бы они не были к тому подстрекаемы тщеславием, то невежество и поныне господствовало бы над всем родом человеческим, и что единое токмо желание отличиться от простых и неученых людей, превзойти знанием своих современников и заставить всех взирать на себя со удивлением было причиною, что древние веки прославлялись Аристотелями, Платонами, Софоклами, Еврипидами и Демосфенами. Сему единому желанию и нынешние времена одолжены произведением тех великих мужей, кои учинились знаменитыми чрез свои высокие и изящнейшие творения».

Итоги обсуждения нравов подводятся в письме Маликульмулька, которое производит впечатление программы дальнейшего творчества Крылова, в том числе басенного[16]: «<.> большая часть людей злобны и развращенны. // Развратность нынешнего века людей <…> столь приметна, что <.> быть может неизвестна в пустынях <.>; но человек, живущий в свете, против воли своей познает их пороки. <…> Вся история дел человеческих, от самого начала света, наполнена злодеяниями, изменами, похищениями, войнами и смертоубийствами. // Но нравоучительные правила должны состоять не в пышных и высокопарных выражениях, а чтоб в коротких словах изъяснена была самая истина. Люди <. > впадают в пороки и заблуждения не оттого, чтоб не знали главнейших правил, по которым должны они располагать свои поступки, но оттого, что они их позабывают, а для сего-то и надлежало бы поставлять в число благотворителей рода человеческого того, кто главнейшие правила добродетельных поступок предлагает в коротких выражениях, дабы оны глубже впечатлевались в памяти. // <.> Не проходит почти ни одного дня, чтоб не встретился в нынешнем свете какой-нибудь молодой человек <. >, который, будучи не испытан в светском обращении, гоняется за утехами и за чинами. Он вступает в свет, не быв никому подвластен и не познав еще ни обмана, ни злобы людей, с которыми имеет обхождение; он всех искренно любит, будучи уверен, что и ему тем же отвечают: каждое сделанное ему приветствие доставляет ему новое знакомство, в котором думает он найти совершенную дружбу. // Также <.> являются многие красоты, которые, привыкши непрестанно слышать себе похвалы, думают, что сердце человеческое не может чувствовать никакой другой страсти, кроме любви. Они тотчас бывают окружены бесчисленным множеством обожателей, которым во всем верят, потому что они им говорят только то, что им приятно слушать. <. >. // Итак, по справедливости, тот должен быть почтен полезнейшим наставником, кто сим новым Венерам, не имеющим нималого испытания в свете, <.> будет твердить, что большая часть людей злобны и развращенны, и кто всегда им будет припоминать, что богатство и красота есть такая добыча, за которою <. > свет гоняется, и что между <. > теми, которые им льстят, может быть, нет ни одного, который бы не старался, их обманув и обольстя, у одних похитить честь, а у других все имение <.>. // Легковерие есть обыкновенная погрешность неопытных молодых людей; а потому и нужно бы было почасту им твердить, что вступать в свет без всякой осторожности, в надежде найти в нем справедливость и чистосердечие, есть равно как бы пускаться в море без карты и без компаса <…>. // Если захотеть исчислять все различные причины, побуждающие людей к несправедливости и злодеяниям, то должно прежде рассмотреть все желания, которые ими обладают и кои всегда одерживают верх над добродетелью. Есть множество людей, у коих золото управляет всеми поступками и кои ничего не делают иначе, как в надежде приобрести более, каким бы то способом ни было. Таковых сребролюбцев должно почесть из всех порочных людей гнуснейшими, ибо они, невзирая на то, что ими все гнушаются, не престают обогащать себя разорением других, похищая у них последнее имущество без сожаления. // Другие, еще сих злобнее, провождают всю жизнь свою, делая вред другому, ибо они не могут спокойно взирать ни на чье благополучие и питают ненависть ко всем тем, кто их богатее и честнее. // Многие есть и такие, которые хотя не столько погружены в пороки, однакож совсем неспособны иметь дружбу или какую-нибудь искренность с кем бы то ни было».

* * *

Басни его и были изъяснением истины в коротких словах. Их основные темы сводятся к следующему.

Неизменность человеческой природы, почти абсолютная: «В ком есть и совесть, и закон, // Тот не украдет, не обманет, // В какой бы нужде ни был он; // А вору дай хоть миллион – // Он воровать не перестанет» («Крестьянин и Лисица»)[17]; действенность лести: «Уж сколько раз твердили миру, // Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок, // И в сердце льстец всегда отыщет уголок» («Ворона и Лисица»); действенность хвастовства: «Над хвастунами хоть смеются, // А часто в дележе им доли достаются» («Заяц на ловле»); всевластие силы: «У сильного всегда бессильный виноват: // Тому в Истории мы тьму примеров слышим» («Волк и Ягненок»); ср.: «Коль слабый сильному, хоть движимый добром, // Открыть глаза на правду покусится, // Того и жди, что то же с ним случится, // Что с Комаром» («Комар и Пастух»); тщеславие: «Пример такой на свете не один: // И диво ли, когда жить хочет мещанин, // Как именитый гражданин, // А сошка мелкая, как знатный дворянин» («Лягушка и Вол»). Ср. в послании к А. И. Клушину: «Теперь ученый весь народ // Мои лишь множит только скуки. // Платон, Сенека, Эпиктет, // Все их ученые соборы, // Все их угрюмы заговоры, // Чтоб в школу превратить весь свет, // <. > //Все это только шум пустой. // Пусть верит им народ простой, // А я, мой друг, держусь той веры, // Что это лишь одни химеры. // Не так легко поправить мир! // Скорей воскреснув новый Кир // Иль Александр, без меры смелый, // Чтоб расширить свои пределы, // Объявят всем звездам войну // И приступом возьмут луну; // Скорее Сен-Жермень восстанет // И целый свет опять обманет; // <…> // Скорей все это здесь случится; // Но свет – останется, поверь, // Таким, каков он есть теперь; // А книги будут всё плодиться».

Стремление к выгоде, привязанность к материальному, безрассудная любовь к деньгам: «Имея общий дом и общую контору, // Какие-то честные торгаши // Наторговали денег гору; // Окончили торги и делят барыши. // Но в дележе когда без спору? // Заводят шум они за деньги, за товар, – // Как вдруг кричат, что в доме их пожар. // “Скорей, скорей спасайте // Товары вы и дом!” // Кричит один из них: “Ступайте, // А счеты после мы сведем!” // “Мне только тысячу мою сперва додайте, – // Шумит другой, – // Я с места не сойду долой”. – // “Мне две не додано, а вот тут счеты ясны”, – // Еще один кричит. “Нет, нет, мы не согласны! // Да как, за что, и почему!” // Забывши, что пожар в дому, // Проказники тут до того шумели, // Что захватило их в дыму, // И все они со всем добром своим сгорели» («Раздел»).

Неразумная погоня за счастьем: «Так часто человек в расчетах слеп и глуп. // За счастьем, кажется, ты по пятам несешься: // А как на деле с ним сочтешься – // Попался, как ворона в суп!» («Ворона и Курица»); ср.: «О вы, которые объехать свет вокруг // Желанием горите! // Вы эту басеньку прочтите, // И в дальний путь такой пускайтеся не вдруг. // Что б ни сулило вам воображенье ваше; // Но, верьте, той земли не сыщете вы краше, // Где ваша милая, иль где живет ваш друг» («Два Голубя»).

Комическая нерезультативность жизненной активности: «Посмотришь на дельца иного: // Хлопочет, мечется, ему дивятся все: // Он, кажется, из кожи рвется, // Да только всё вперед не подается, // Как Белка в колесе» («Белка»).

Предательство как средство достижения счастья: «Не льстись предательством ты счастие сыскать! // У самых тех всегда в глазах предатель низок, // Кто при нужде его не ставит в грех ласкать; // И первый завсегда к беде предатель близок» («Мальчик и Червяк»).

Пустая похвальба: «Примолвить к речи здесь годится, // Но ничьего не трогая лица: // Что делом, не сведя конца, Не надобно хвалиться» («Синица»); ожидание сложности там, где ее нет: «Случается нередко нам // И труд и мудрость видеть там, // Где стоит только догадаться, // За дело просто взяться» («Ларчик»).

Высокое положение глупца не сделает его умным: «Мне хочется, невеждам не во гнев, // Весьма старинное напомнить мненье: // Что если голова пуста, // То голове ума не придадут места» («Парнас»); ср.: «Я слышал – правда ль? – будто встарь // Судей таких видали, // Которые весьма умны бывали, // Пока у них был умный секретарь» («Оракул»); ср. еще: «В породе и в чинах высокость хороша; // Но что в ней прибыли, когда низка душа?» («Осел»); ср.: «Кто знатен и силен, // Да не умен, // Так худо, ежели и с добрым сердцем он» («Слон на воеводстве»).

Особая разновидность глупости – склонность заниматься не своим делом: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, // А сапоги тачать пирожник, // И дело не пойдет на лад» («Щука и Кот»); ср.: «Как в людях многие имеют слабость ту же: // Всё кажется в другом ошибкой нам: // А примешься за дело сам, // Так напроказишь вдвое хуже» («Обоз»); ср. еще: «Куда людей на свете много есть, // Которые везде хотят себя при- плесть // И любят хлопотать, где их совсем не просят» («Муха и Дорожные»); «У всякого талант есть свой: // Но часто, на успех прельщаяся чужой, // Хватается за то иной, // В чем он совсем не годен. // А мой совет такой: // Берись за то, к чему ты сроден, // Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец» («Скворец»); см. еще «Квартет», «Голик» и др.

Невежество и дурной нрав как источники хулы: «К несчастью, то ж бывает у людей: // Как ни полезна вещь, – цены не зная ей, // Невежда про нее свой толк всё к худу клонит; // А ежели невежда познатней, // Так он ее еще и гонит» («Мартышка и Очки»); ср.: «Невежи судят точно так: // В чем толку не поймут, то всё у них пустяк» («Петух и Жемчужное зерно»); ср. еще: «Чем нравом кто дурней, // Тем более кричит и ропщет на людей: // Не видит добрых он, куда ни обернется, // А первый сам ни с кем не уживется» («Волк и Кукушка»).

Неспособность оценить высокое: «Когда таланты судишь ты, – // Считать их слабости трудов не трать напрасно; // Но, чувствуя, что в них и сильно, и прекрасно, // Умей различны их постигнуть высоты» («Орел и Куры»); ср.: «Не дай Бог никого сравненьем мне обидеть! // Но как же критика Хавроньей не назвать, // Который, что ни станет разбирать, // Имеет дар одно худое видеть?» («Свинья»).

Ложное просвещение: «Полезно ль просвещенье? // Полезно, слова нет о том. // Но просвещением зовем // Мы часто роскоши прельщенье // И даже нравов развращенье: // Так надобно гораздо разбирать, Как станешь грубости кору с людей сдирать, // Чтоб с ней и добрых свойств у них не растерять, // Чтоб не ослабить дух их, не испортить нравы, // Не разлучить их с простотой // И, давши только блеск пустой, // Бесславья не навлечь им вместо славы» («Червонец»); ср.: «Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей; // Ученьем вредным с юных дней // Нам стоит раз лишь напитаться, // А там во всех твоих поступках и делах, // Каков ни будь ты на словах, // А всё им будешь отзываться» («Бочка»).

Атеизм и богоборчество как источники социальных катастроф: «Плоды неверия ужасны таковы; // И ведайте, народы, вы, // Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы, // Чем против Божества вооружают вас, // Погибельный ваш приближают час, // И обратятся все в громовые вам стрелы» («Безбожники»). Самоуверенная готовность судить о целях Провидения: «Но с самой древности, в наш даже век, // Не так ли дерзко человек // О воле судит Провиденья, // В безумной слепоте своей, // Не ведая его ни цели, ни путей?» («Крестьянин и Лошадь»).

Ничем не ограниченная свобода: «Как ни приманчива свобода, // Но для народа // Не меньше гибельна она, // Когда разумная ей мера не дана» («Конь и Всадник»).

Разобщенность: «В делах, которые гораздо поважней, // Нередко от того погибель всем бывает, // Что чем бы общую беду встречать дружней, // Всяк споры затевает // О выгоде своей» («Раздел»); ср.: «Когда в товарищах согласья нет, // На лад их дело не пойдет, // И выйдет из него не дело, только мука» («Лебедь, Щука и Рак»).

Обманчивость дружбы: «С разбором выбирай друзей. // Когда корысть себя личиной дружбы кроет, – // Она тебе лишь яму роет» («Роща и Огонь»); ср.: «Свет полон дружбою такою. // Про нынешних друзей льзя молвить, не греша, // Что в дружбе все они едва ль не одинаки: // Послушать, кажется, одна у них душа, – // А только кинь им кость, так что твои собаки!» («Собачья дружба»); ср. еще: «На свете таково ж: коль в нужду попадешься, // Отведай сунуться к друзьям: // Начнут советовать и вкось тебе, и впрямь: // А чуть о помощи на деле заикнешься, // То лучший друг // И нем и глух» («Крестьянин в беде»); еще: «На языке легка и ласка, и услуга; // Но в нужде лишь узнать прямого можно друга. // Как редки таковы друзья! // И то сказать, как часто видел я, // Что так, как в басне сей был верный Пес оставлен, // Так тот, // Кто из хлопот // Был другом выручен, избавлен, // Его же покидал в беде, // Его же и ругал везде» («Собака, Человек, Кошка и Сокол»).

Эгоизм: «На свете много мы таких людей найдем, // Которым всё, кроме себя, постыло, // И кои думают, лишь мне бы ладно было, // А там весь свет гори огнем» («Лягушка и Юпитер»).

Подозрительность: «В ком сердце так сотворено, // Что дружбы, ни любви не чувствует оно // И ненависть одну ко всем питает, // Тот всякого своим злодеем почитает» («Змея и Овца»).

Самолюбие: «Кто самолюбием чрез меру поражен, // Тот мил себе и в том, чем он другим смешон; // И часто тем ему случается хвалиться, // Чего бы должен он стыдиться» («Апеллес и Осленок»).

Лицемерные чувствительность и смирение: «Как много ручейков текут так смирно, гладко, // И так журчат для сердца сладко, // Лишь только оттого, что мало в них воды!» («Ручей»).

Лицемерное бескорыстие: «Иной при месте так вздыхает, // Как будто рубль последний доживает: // И подлинно, весь город знает, // Что у него ни за собой, // Ни за женой, – // А смотришь, помаленьку, // То домик выстроит, то купит деревеньку. // Теперь, как у него приход с расходом свесть, // Хоть по суду и не докажешь, // Но как не согрешишь, не скажешь: // Что у него пушок на рыльце есть» («Лисица и Сурок»).

Лицемерное сострадание: «Читатель, не дивись! // Кто добр поистине, не распложая слова, // В молчаньи тот добро творит; // А кто про доброту лишь в уши всем жужжит, // Тот часто только добр на счет другого, // Затем, что в этом нет убытка никакого» («Добрая Лисица»); такого рода словоохотливость, впрочем, может быть следствием не расчета, а глупости: «Кто про свои дела кричит всем без умол ку, // В том, верно, мало толку, // Кто дел ов истинно, – тих часто на словах. // Великий человек лишь громок на делах, // И думает свою он крепку думу // Без шуму» («Две Бочки»).

Лицемерие и хитрость: «Почти у всех во всем один расчет: // Кого кто лучше проведет, // И кто кого хитрей обманет» («Купец»).

Социальное лицемерие: «Нередко у людей то ж самое бывает, // Коль мелкий плут // Большому плуту подражает: // Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют» («Вороненок»); другой аспект темы: «Так души низкие, будь знатен, силен ты, // Не смеют на тебя поднять они и взгляды; // Но упади лишь с высоты: // От первых жди от них обиды и досады» («Лисица и Осел»).

Круговая порука: «За что же, не боясь греха, // Кукушка хвалит Петуха? // За то, что хвалит он Кукушку» («Кукушка и Петух»).

Лень: «Так дарование без пользы свету вянет, // Слабея всякий день, // Когда им овладеет лень // И оживлять его деятельность не станет» («Пруд и Река»).

Неблагодарность: «Когда у нас беда над головой, // То рады мы тому молиться, // Кто вздумает за нас вступиться; // Но только с плеч беда долой, // То избавителю от нас же часто худо» («Крестьянин и Работник»); ср.: «Видал Федюш на свете я, – // Которым их друзья // Вскарабкаться наверх усердно помогали, // А после уж от них – скорлупки не видали!» («Два Мальчика»).

* * *

Особая тема Крылова – патриотическая и национальная, отразившаяся как в баснях его, так и комедиях, посвященных галломании и русской щегольской культуре, воспринимавшейся Крыловым как свидетельство ущербности русского дворянского воспитания и угрожающий симптом утраты русским обществом национальной идентичности. Обращаясь к этой теме, Крылов не столько обличает, сколько смеется, подводя читателей к выводу о том, что становление личности вне сферы национального, народного невозможно, как невозможны и историческая преемственность, взаимопонимание поколений. «Видишь ли что? барышни мои были воспитаны у их тетки на последний манер. Отец их со службы приехал, наконец, в Москву и захотел взять к себе дочек – чтоб до замужества ими полюбоваться. Ну, правду сказать, утешили же они старика. Лишь вошли к батюшке, то поставили дом вверх дном; всю его родню и старых знакомых отвадили грубостями и насмешками. Барин не знает языков, а они накликали в дом таких нерусей, между которых бедный старик шатался, как около Вавилонской башни, не понимая ни слова, что говорят и чему хохочут. <…> Он запретил им говорить по-французски! <…> Смейся, смейся, а бедные барышни без французского языка, как без хлеба, сохнут; да это мало, немилосердый старик сделал в своем доме закон, чтоб здесь никто, даже и гости, иначе не говорили, как по-русски; а так как он в уезде всех богаче и старе, то и немудрено ему поставить на своем. <…> Это еще не конец. Чтоб и между собой не говорили они иначе, как по-русски, то приставил к ним старую няню Василису, которая должна, ходя за ними по пятам, строго это наблюдать; а если заупрямятся, то докладывать ему. Они было сперва этим пошутили, да как няня Василиса доложила, то увидели, что старик до шуток не охотник; и теперь куда ни пойдут, а няня Василиса с ними; что слово скажут не по-русски, а няня Василиса тут с носом, так что от няни Василисы приходит хоть в петлю» («Урок дочкам»). Финал той же комедии: «Велькаров // А вы, сударыни! я вас научу грубить добрым людям, я выгоню из вас желание сделаться маркизшами! Два года, три года, десять лет останусь здесь, в деревне, пока не бросите вы все вздоры, которыми набила вам голову ваша любезная мадам Григри; пока не отвыкнете восхищаться всем, что только носит не русское имя, пока не научитесь скромности, вежливости и кротости, о которых, видно, мадам Григри вам совсем не толковала, и пока в глупом своем чванстве не перестанете морщиться от русского языка. Няня Василиса! поди, не отходи от них! (Уходит.) // Няня Василиса // (вслед) // Слушаю, государь! // Лукерья // (отходя) // Ah! ma soeur! {Ах! сестра! (фр.)} // Фекла // (отходя) // Ah! quelle lejon! {Ах! какой урок! (фр.)} // Няня Василиса// (отходя за ними) // Матушки барышни, извольте кручиниться по-русски».

Из басенных текстов Крылова, в которых прямо или косвенно затрагивается эта тема, выделяется, как наиболее концептуальная, басня «Обезьяны»: «Когда перенимать с умом, тогда не чудо // И пользу от того сыскать; // А без ума перенимать, // И Боже сохрани, как худо! // Я приведу пример тому из дальних стран, // Кто Обезьян видал, те знают, // Как жадно всё они перенимают. // Так в Африке, где много Обезьян, // Их стая целая сидела // По сучьям, по ветвям на дереве густом // И на ловца украдкою глядела, // Как по траве в сетях катался он кругом. // Подруга каждая тут тихо толк подругу, // И шепчут все друг другу: // “Смотрите-ка на удальца; // Затеям у него так, право, нет конца: // То кувыркнется, // То развернется, // То весь в комок // Он так сберется, // Что не видать ни рук, ни ног. // Уж мы ль на все не мастерицы, // А этого у нас искусства не видать! // Красавицы сестрицы! // Не худо бы нам это перенять. // Он, кажется, себя довольно позабавил; // Авось уйдет, тогда мы тотчас…” Глядь, // Он подлинно ушел и сети им оставил. // “Что ж, – говорят они, – и время нам терять? // Пойдем-ка попытаться!” // Красавицы сошли. Для дорогих гостей // Разостлано внизу премножество сетей. // Ну в них они кувыркаться, кататься, // И кутаться, и завиваться; // Кричат, визжат – веселье хоть куда! // Да вот беда, // Когда пришло из сети выдираться! // Хозяин между тем стерег // И, видя, что пора, идет к гостям с мешками. // Они, чтоб наутек, // Да уж никто распутаться не мог: // И всех их побрали руками». См. еще об иностранных учителях и воспитателях: «Змея к крестьянину пришла проситься в дом, // Не по-пустому жить без дела, // Нет, нянчить у него детей она хотела: // Хлеб слаще нажитый трудом! // “Я знаю, – говорит она, – худую славу, // Которая у вас, людей, // Идет про Змей, // Что все они презлого нраву; // <…> // Что даже собственных детей они съедают. // Все это может быть: но я не такова. // Я сроду никого не только не кусала, // Но так гнушаюсь зла, // Что жало у себя я вырвать бы дала, // <…> // И, словом, я добрей // Всех Змей. // Суди ж, как буду я любить твоих детей!”» («Крестьянин и Змея»). Ср. ту же тему мнимой искренности в антинаполеоновском контексте: «Пустился мой хитрец // В переговоры // И начал так: “Друзья! К чему весь этот шум? // Я, ваш старинный сват и кум, // Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры; // Забудем прошлое, уставим общий лад! // А я не только впредь не трону здешних стад, // Но сам за них с другими грызться рад // И волчьей клятвой утверждаю, // Что я…” – “Послушай-ка, сосед, – // Тут ловчий перервал в ответ, – /// Ты сер, а я, приятель, сед, // И волчью вашу я давно натуру знаю; // А потому обычай мой: /// С волками иначе не делать мировой, // Как снявши шкуру с них долой”. // И тут же выпустил на Волка гончих стаю» («Волк на псарне»).