Протосеанс

– Не знаю, не знаю.., – взыграл головой Соболев, ожидавший чего-то еще. – Мне кажется, мы начинаем дело с незаурядным противником, который всё время будет класть себе в голову, что успевает изрядно наследить, но всякий раз, где-то рядом, уже у новой жертвы, во время будет ложиться на дно; и не печалится он и спокоен, как удав.

     Соболев, конечно, не сомневался, что портрет преступника не сегодня завтра обретёт свою правдивую выразительность. Но будет ли искомый ответ? Что это как-то передалось и нам, и мы все пока померкли.

     Правда, было искренне жаль пострадавших. Соболев поморщился. Понимали и все, что поимка Эвергетова ожидается бесконечным делом. Линия его шагов сходна со стратегией серийных убийц, так что набор сполна изобличающих улик будет собираться по крупицам, от крови к крови, от преступления к преступлению. А тут еще эта непонятка… Согласно показаниям наших же пострадавших: злодей как бы обёрнут живым щитом полупрозрачной мозаики и живет в так называемом симбиозе со взаимопомощью от внешних чужеродных сил. И никто из нас явно не готов был стоять пока на стороне какого бы то ни было точного знания. А откуда сами жертвы об этом грамотно информированы – тоже вопрос из вопросов, ведь память-то вроде того…

     Шувандин был по большей части предупредительным:

– Я знаю одно: если дать ему спуска – а в циклопическом сооружении природы всегда есть место этому, – то сволочить жертву в ее собственный же дом и надругаться над нею ему никогда и ничто не будет мешать, потому что будет уметь пользоваться этим регулярно и определенным умением не показываться на глаза. А главное, материал, используемый им, будет ниже травы, тише воды. Установка-то на это, как нам известно, им дана.

     ( Буду не точен, если не скажу, что большее наше внимание на себя обращала Уманцева Наталья Игоревна. Сохраняя завидную выдержку на фоне остальных, она кое-что нам подкинула. Она призналась, что она в своем «многосерийном» сне оказывается в одном и том же маленьком, заштатном городишке. В узких брюках цвета шалфея и в светло-кофейной водолазке с воротничком-стойкой – она это достаточно хорошо помнит и рассказывала до мельчайших деталей – и элегантно подвернутыми короткими рукавами она там – в своих похождениях – моложе на десяток лет. Фарфоровая кожа и белые волосы выявляют сочетание у нее шика и нежности, которых чего-чего, а в жизни от нее было не отнять. Её стиль – розово-алые мазки губной помады, стильный макияж, и впереди – (как всегда) – ресторан и невыразительное обеспеченное общество; армия изысканных блюд, и – любовь… Конечно же – любовь. На плече у нее самой дамская дорожная сумочка из белой ягнячьей кожи, а в ней фляжка и… финский нож! Она по-хорошему разумно осмотрительна, как это бывает, когда впереди разгар горячей идеи…

     В этом городе из сна всюду дискриминация (почему – не понятно) по признаку пола. Всё женское проявление в нем мужчины отождествляют с натурой, и только с чувственно-патологическим. Активный же видеоряд с экранов телевизоров с утра и до ночи вколачивает сознанию населения представление о женском теле как об объекте  сексуального потребления, и мужики-сограждане превратились в такие неистовые «машины похоти», что женщины просто дичь для вседозволенных охотников. Но и молоденькие женщины и девочки – тоже не промах. Большинство сами принижают возможности разума и доверяются только созерцанию и практикованию низменных сексуальных инстинктов…

     Мы подумали, что, видимо, Те Начала, которые учредили в этом городе такой странный порядок, раскрутили до таких немыслимых скоростей карусель смертей и самый процесс надлома общества, что, собственно, путь от генезиса до распада стал отчетливо виден и не вооруженным глазом; даже гостю города, такому, как она, Уманцева, это только и вменялось. Колесо рождения приостановилось. Страх покинул людей, словно относились тут все по отношению к друг другу скорее к растительному, чем к животному миру. Кажется вожделение, поголовно прочитываемое в глазах встречных, упрямо подсказывало Наталье, что они тут есть плод подозрительного творения, и через слияние друг друга блудники не завещают городу ничего – ни жизни, ни надежды. Это был город – обреченных. Краткий период цветения заканчивался, и люди с красотой и энергией навсегда утратили и свою последнюю жизненную силу.

     Более подробно это выглядело так.

     …Уманцева вышла на ресторан. У него не было внушительного запоминающегося фасада, зато внутри отделка искрилась, как шампанское. Это и подманило Наталью. Она очутилась в огромном зале и заняла первый попавшийся ей на пути столик, определенно за черным искристым сукном… Поверх него стоял английский свинцовый хрусталь, богато декорированный алмазной гранью, а в конфетнице, с клеймом сатанинской канцелярии в гравированном серебре, виднелась бесхозная, сверченная в трубку, записка. Наталья распустила ее. Там был изображен какой-то  непонятный знак и надпись на русском языке: «На выходные двери, где стоят безносые привратники, буду указывать вам только Я». Она вздрогнула и выкинула записку под стол.

– Что это, простите, за кабак такой? – остановила Наталья семенящего мимо набриолиненного человека, исполняющего роль официанта.

     Он что-то промурлыкал, она ничего не разобрала, только гмыкнула и разглядела перед собой, на месте хрусталя, будто она давно тут лежала, папку-меню, в желтой добротной коже, поверх которой золотился буквенный знак из трех букв «Э» в плену окружности. Она раскрыла ее и близко поднесла к лицу.

– Хотите мясо морского черта или пресноводных креветок?.. – всплыл невесть откуда впереди нее мужской голос, кажется, тоже из местного персонала. – Только чтобы закуска хорошо усвоилась, позвольте посоветовать в качестве фермента – исключительно водочки.

– Не надо никакой водочки! – Наталья твердо запротестовала.

– Не хотите, как хотите! А может быть омлет с лисичками? – не оставлял её в покое тот же самый голос.

     Наталья до сих пор не поднимавшая на источник звука головы, робко выпрямила шею, а… на противоположенном  крае стола не увидела никого. Только какой-то локальный сгусток тумана, маскирующий, видимо, тело, перетекающий и мерцающий странными радужными цветами, а на месте лица – о, боже! – была знакомая до боли мозаичная полумаска, главным содержанием которой выступали пресловутые серо-перламутровые глаза! Да, те самые!..

– Чу! – совсем с не присущим ей сельским выговором вытеснила она из груди, напитав свой рассудок действительно испуганным недоумением.

– Лезь в парчу! – Овальный разрез глаз полумаски неожиданно сузился, и от него в разные стороны по залу покатился гомерический хохот – длинномерный, и только тогда, когда на этом самом месте, во сне то есть, ближе к рассвету, самый накал кошмара возвращал ее в реальность, Наталья испытывала подлинный страх, провоцируемый постоянством и авантюрным смыслом. Сон был одинаковый, наступал под утро, и проходил в считанные минуты; но после, как ни странно, не давал ощущения тяжелой головы. Но зато – Наталья это поняла – был чреват для одинокого, пережившего жуткое над собой преступление человека. И самое удивительное еще было то, что те же самые сны пережили, оказывается, и остальные – те, правда, пока не говорили нам об этом, но, надо сказать, именно поэтому мы отнесли это дело к разряду загадочных, к категории так сказать «СС» – суперсложное.

     Что же происходило?

     Почему так было?

     Что еще за бесстыдный полис?

     Словарный язык жителей города показывал, о чем думал народ – ни о чем.

     Ибо не было будущего.

– То, что вы страшитесь неизвестного, это нормально, – возобновил нужную роль утешителя Завражный после того, как мы выслушали Уманцеву. – Начитан, этому есть веская причина. Ведь при близком рассмотрении ее мы увидим, что она распадается на обстоятельства. Вот возьмем – если противник есть (то это будет – обстоятельство), и если он вооружен, а в данном случае он был вооружен невидимостью, – то это будет условие. То есть я хочу сказать голой причины-то не бывает. Вы сегодня и жертва и обстоятельства, и условия, и действия. Поэтому вы сметены, удрученное сознание пускает все ваши ночи под откос. Жутко, правдиво естественно.

– Ничего не поняла, но так или иначе – спасибо, – неохотно отблагодарила Уманцева.

– Некая сущность взяла вас всех под начал, – встрял Шувандин тоже с убеждением. – И вот что я скажу. Как охотник-бушмен метким броском закручивает бола вокруг шеи страуса, так и вы – в крепком надежном плену сейчас у своего птицелова. Поэтому хорошо бы умозрительно перерубить эту веревку. Да.

– Но мы не страусы, – вяло отозвалась над неудачными словами портретиста Уманцева. Она все поняла и обреченно вздохнула. – Все-таки почему  с нами? – тихо начала возмущаться она, когда краткая пауза стала для всех временем тишины для достаточных размышлений. – Ведь после того, что с нами произошло, я не в состоянии больше жить с прежним аппетитом. Я разбита в щепки и в свою очередь мобилизуюсь мстить. Улюлюкать над собой не позволю никому!

– Это слишком деликатная тема, – блистал сегодня на своей обычной высоте Завражный. – Сначала нужны обстоятельные анализы…

– Какие к лешему еще анализы?! – вскипела Уманцева.

– Вы возьмите себя, пожалуйста, в руки, – предложил негромко Соболев.

– Ваш страх заставляет действовать таким образом, – я точно понимаю, – еще больше самоувереннее сказал еще раз Завражный.

     Соболев вежливо попросил Прижимистого рассказать ей и ее подругам свою точку зрения об Эвергетове, исключительно ради осторожности и разборчивости в данном аспекте.

     Прижимистый был несколько удивлен, почему именно он, он не был готов и придал этой теме остановочный темп, и как он это умел один делать подпустил довольно много мрачных красок. (А что делать – у нас в агентстве не было принято отказываться от предоставляемого права говорить.)

– Объект описания не может заранее дан, – сердито сказал он. – И все-таки дело небезнадёга. Этому шалуну не пропишешь, конечно, как лекарство – ижицу. Моя бы воля…

     Соболев помог:

– Видите ли, пока мы подозреваем фрагментарность его существа, разорванность…

     Завражный огладил свою насандаленную до блеска лысую голову. Полковник заметил это и кивнул ему как можно незаметнее – говорите.

– С позиции популярной сегодня паствы субъект элементарно не чтит соборный разум и готов нацелено и дальше срывать чувственные сладострастия, как плоды для необходимости своего животного насыщения. У меня не было бы и желания пристегнуть к этой истории его психофизические параметры, как основной проводник его прегрешений…

– Ваши догадки могут быть и ошибочны и… преждевременны, – холодно ответила Уманцева, вовсе не впечатлившаяся от наукоемкого выступления. – В безнравственности Эвергетова есть что-то отвратно-нечеловеческое, чуждо-дьявольское мне. Это я знаю точно.

– Не знаю, что он себе там внушил, кого вывел себе в идеал… Но в конце концов, если всё так даже и обстоит, то я думаю всё равно – это лишь продукт индивидуально-мозгового зачатия. Личные так сказать завихрения. – Это сказал я.

– Может быть. Знаю одно, он в ответе за себя, за каждый свой шаг, как всякий за себя, и рано или поздно вы обязаны будете достать его.

     Я увидел, что Уманцева однозначно и всерьез готовила клятву.

– Наследил он довольно, да, – цыкнул громко зажигалкой Завражный и так же громко вернул ее в свой карман и пыхнул дымком «Честера».

– Что касается избирательности… – Он с определенным акцентом в своем живом взгляде оглядел красивую шевелюру Натальи. – Тут я затрудняюсь сказать что-нибудь определенное. Вы хороши дамочки, ничего не скажу… Может быть тут только в этом дело?

     Шувандин не согласился.

– Кажется, я поверю, что здесь не совсем всё тривиально. Меня к этому склонило только что услышанное мною сновидение потерпевшей… К тому же оно наводняет ночь и всех остальных. Однако сейчас мы можем говорить только в предположительном смысле. И это первая и важная сторона вопроса. Поэтому я скажу пока только в гипотетическом формате. Весь его прошлый образ мыслей, или «Я», видимо, терзаются сомнениями, распадаются, и планирует его дух уже не он сам, молодые люди…

     Уманцева наложила растопыренные пальцы на пульс висков, а Завражный, почему-то повеселев, пощипал губами кончик своей презентабельной перьевой ручки.

– Так что же вы понимаете из их дозорных приключений? – спросил он. И повернул голову к Уманцевой.

– Бесстыдные поползновения и позы? – Наталья оставалась невозмутимо-скованной гневом. Кто бы дал ей ответ.

     Завражный замял сигарету в пепельнице.

– Послушайте, что я снова вам скажу… Уверен, пока он отложит «попечение» о вас. Но скоро вернется к вам же.

– Зачем? – не поверила Уманцева.

– Вы все четверо матронисты, и, будьте уверены, вам не зря раздавали тут комплименты. Но сны – не врут! Поэтому есть основания говорить, что он к вам, может случится так, вернется.

     Уманцева пообещала, глядя в упор Завражному:

– Яйца откушу подонку, кто бы он там ни был.

  Глава  2

     Он вообще большое значение придавал окружающим его вещам. Часто сворачивал голову – на стены, хранящие его измышления, на неохватное небо снаружи…

     Когда погода устанавливалась по-летнему сухая и теплая, и в воздухе и в сучьях деревьев слышалось постоянно  движение малахитового шума, Эвергетов уезжал за город. Любил сливаться с какой ни на есть пригородной природой и включаться в ее настроение.

     Чтобы определить направление ветра на этот раз Евгений раздавил шляпку дождевика и по струйке летучих грибных спор, обозначил для себя дыхание леса – его направление, как будто и правда тяготел принадлежать к роду животных.

     Майская природа особенно хороша, красит изумрудной нежностью едва распустившуюся зелень берез и тополей, выкормленных животворным соком с земли. От тепла потаенных фантазий Евгений застывает, заворожено ложится на спину и отправляет рыщущий взгляд во все точки безоблачного свода неба. Словно на свидании с невидимым ему чудом, чтобы досыта насладиться тайной надеждой и ожиданием. В этом году он безработный и бездеятельный анахорет, и времени – море.

– Заслышал игривые струи Реки Безумства.., – слетает с его языка подзабытая поэтическая строчка, родом, наверное, из средневековья.

     Да, он с некоторых пор не тот. Вот он чует сильный мускусный запах. Отбросив поэзию, осторожно, как зверь, он приподнимается на локте и сворачивает голову вправо: аккурат, где лесная тропинка стелется от лодочной станции до платформы. О! да по ней шлёпает  младотелая невеличка с таким форсистым лилейным личиком!

– Вот это фифа на пятничный день! – радуясь, самому себе сказал Эвергетов и поднялся уже на колени.

     Отдельные прядки волос интенсивных оттенков 16-летней Кати игриво закруглялись в своеобразный «карагуль», и подплясывали на каждом бодром ее шаге.

     Вмиг построжевший, Эвергетов вперился в нее своим пронзительным, твердым взглядом и долго не отводил от цели осатаневших глаз. Нездоровый блеск сразу появился в зрачках – и он почувствовал, как хищник, еще издали, теплую эластичную ткань существа будущей жертвы.

     (Вера, между прочим, рассказывала нам всё это с единственным непоправимым, неблагонадежным ей свойством – сутками позже, когда уже иннервации твари как бы были уже пройдены. То есть – исчерпаны.)

     «Поперек колоды бы!..» – сдавила паутина физических желаний забавного человекозверя.

     Тем временем с веселым и мечтательным видом Катя шла себе, от отца-лодочника, может быть, обед домашний носила. Был выходной, народ кое-какой был, но всё больше на том, дальнем берегу.

     Эвергетов постоял-постоял на коленях, огляделся, встал и зачем-то крадучись, как тигр на охоте, устремился вслед за намеченной жертвой.

     «Что за магия! Кто это еще садит в голову?» – Евгений услышал в голове  посторонние голоса.

– Твою мать!.. – Лицо его взялось сильным жаром, и Евгений глубоко рассерженно задышал в хрип: в мозг определенно задолбили. Он начал скалиться, корчиться, принимать разные демонические формы лица, а незнакомый гул продолжал нарастать и, наконец, человеческим голосом изнутри сообщил: «Что –  как паук на муху нацелился?.. Говорю же: сначала – лодочник!», – и он, Эвергетов, освободив себя от внезапной боли, перевел прицельный взор на дощатый домик лодочной станции.

     Молодой человек повеселел, ибо ноги его будто сами понесли к указанному месту.

     Крепкий и лысый мужик на появление чужака к удивлению позорно испугался. Его почему-то пронзила такая болезненная глубокая оторопь, что он мысленно успел оглянуть все свои прежние прожитые годы. Для проформы он сначала было выдавил заградительный возглас, но получил взамен такой сокрушительный железный удар, что слетел на пол, как срубленный ствол под ударом топора. Вот тебе и на! Наигорший позор!

     На рубашке Смидовича, подмышками, выступили мокрые полудужья пота, а из разбитого вдребезги носа закровоточило, как из ведра.

– Встать!

     Смидовича не отпускал дрожательный паралич. Он плакал, а остатками сил старался подчиниться, подняться на ноги. На колени вышло, но потом… Силы, определенно, вышли вместе с остатками мужества.

– Девочка от тебя вышла?

– Это моя дочь. Катя.

     Лодочник что-то зашамкал  раствороженным ртом, но тот портрет, который видел Эвергетов перед собой, напоминал уже прощальную сцену.

     Евгений сорвался на громкое бронхитное покашливание и грубо выматерился: – Смастерю-ка я из тебя произведение искусства, папа…

– Не трогай! – Мужчина затрясся больше прежнего. Мутным потоком слез он залил

себя и пол, по которому тащился на коленях, рыдая в грудь, к постели. Хотел что-то там нащупать под подушкой – как оказалось, пистолет! – но судьба ему, увы, не отпускала ни единого шанса  жить.

     …Смеркалось.

     «Умница. Тебе ли гамное веселье? Пережди, место – что надо, тихое, а ловчие ментики с доказательствами, пусть еще объявятся!» – ссыпалось в его мозг опять – сверху, в самый черепок.

     Эвергетов огляделся. Комната освещалась двумя оконцами, кроме кухонного угла и стола в помещении больше ничего не находилось.

     Выглядывая из себя, Эвергетов отлично понимал, что он это не совсем то, что кажется – это целое поделено уже на разбегающиеся струи. Он со своей стороны на правах передового участника событий заявил себе так: такие, как я, Эвергетов, как скоростные кометы: летают себе между орбитами, и активность их весьма ошеломительна, потому что  связана со сбоем в траектории скиталиц – в силу переменного притяжения. Но в конкретном определении в отличие от статичной, лениво крутящейся груды земли, в поле свободной игровой партии жизни, я, тварь, – научаем, управляем, и название моей жизни – титанизм.

     Мутная дыра, в которую Евгений заглянул когда-то из люльки, стала, выходит, для него тем самым осколком бытия, который был переориентирован не воссоединять в себе, а переродить до целого все свои прежние фрагменты жизни и принимать некую новую идею неизвестной ему пока руководящей силы, – силы, явленной  из темной части космоса. А некий символ, являющийся  во снах, происходит, безусловно, метафизической связью видимого и невидимого, чувственного и сверхчувственного; непознанного.

     Что самое чудесное, ведь как-то он сумел же, где-то в модусах собственного сознания, отпечатать ясное об этом понятие. Это же – потрясно, предопределенно. Иначе бы он на первых же порах  костерил  себя до покраснения глаз.

     Взгляд на себя изнутри становился всё мелкоострым и убедительным, и Эвергетов действовал – просто, как на поводу.

     Женька со слюной во рту вышел из помещения, на озере еще доносились приглушенные шумы отдыхающих, – летняя жара, – и двинул свои стопы по притесненному лесу, а на полпути к железнодорожной платформе перехватил одиноко шедшую девочку.

     Ага, вот и ты!

     Катька была не глупа и училась в силу своего характера всяким уловкам как оградиться от таких липучек, и сразу же повела себя наступательно. Не гляди что мелка, уверенно-звонко выпалила:

– Предупреждаю, один дошлый пошляк ничего уже не хочет от девчонок…

– Что ты, ярочка?.. Что ты? – засиял весельем Эвергетов.

     Катька шестым чувством поняла, что они с отцом попали в беду, настоящую беду, и обмякла, последний раз сорвавшись на истерику:

– Что щеришься, недопёсок!? Пусти! – А сама дала предательский ход назад.

     Он, не церемонясь, ударил ее в бровь. Она осела на тропу, мажась кровью.

– За что?!.

     Эвергетов хладнокровно отволочил ее в лес и стал избивать.

– Лыко надо слупить…

– Прошу, не делайте этого…

– Вольница – это тебе – не… крепость.

– Урод!..

– Ярочка… – Эвергетов сильно взял на затылке ее головы изрядный пучок волос, потянул наверх, она поднялась вместе с его рукой, застонала, он зацепил ее ноги и выдернул на руки. – А ты ведь недостающая до полной квоты единица. – И пошел куда шел – к железной дороге.

     По пути он посыпал ее калёным гневом и время от времени припадал на ходу к губам, целовал их взасос.

     У насыпи он опустил истерзанную ношу на камни. Дождался когда из лесного коридора, выстриженного железнодорожной колеей, стремительно выползет поезд-пила.

– Ну, горе мое лыковое, погрешила ты, уверен, – не видел папа! – немало за свои недолгие шестнадцать  лет, но через муки мучительные прошествуешь куда надо – не бойсь. Кем-то обнаружишь себя еще, не грусти…

     Он переадресовал ее на шпалы, а когда состав вьюжно разрезал ее сжатое в комочек тело, Евгений отдельными участками своей кожи пропитался утешительным содроганием стальных рельс.

     Вера нам комментировала полученную ситуацию так:

– …Опечалились сосны и березы на подступе к самому озерному берегу, у воды… И у пирса, где лодки стоят на приколе и погромыхивают цепями, в надводном пространстве нечто светло-телесное мерно покачивается в такт дыхания озерца, очень похоже – вижу – в одной из лодок обезглавленный труп мужчины…

     На рассвете ее слова обнаружили свое подтверждение – действительно, в Горенках обнажилась кровавая работа палача-фантазера.

     На нос лодки Эвергетов возложил исполосованный торс Смидовича, – и когда я подходил к лодке то увидел, как на днище орудовала остистая нутрия, аппетитно выедавшая  сочные брюшные внутренности. Последним запоминающимся штрихом был ранний планёр-ястреб, который испуганно отпрянул ввысь…

Глава 3

     Да, тяжелое, далеко не ласковое, имя – Эверг. На мой слух так произношение его – просто свирепое и, я бы даже сказал, угрожающее. Более, чем, кажется, «следовало бы».

     Меткой принадлежности этого астенического монстра к человеческому обществу, как легко понятно и так, и признаком самоданности, несомненно, служат – глаза, исполненные до краев благородной грусти. Как часто бывает у многих благоверных людей. По многочисленным рассказам о нем и по фотографиям – а жилище было теперь оккупировано нами – он был как бы в трауре, да замер, видимо, там, где его меньше всего ожидали мы, следопыты: в уголке, где его приласкала – уверенно утверждала Вера – женщина, на нахождение которой подсказали всё те же таинственные стимулы, приходящие к нему из вне. А, потом, при нем работал один из общепризнанных основных инстинктов – инстинкт стремительного перемещения. У нас, в «Соболе», сложилось такое впечатление, что Эвергетов заключил договор с приземным ветром, который доносил ему информацию о всём, что может его интересовать на земле грешной, и он, «проникнув сутью» и «напитавшись определенным образом чужими монадами», а может быть и по ничтожному запаху, оставленному какой-нибудь самкой, как бы по безукоризненной стратегии уходил отыскивать новую подружку по внушенным ему особенностям.

     Путь пролегал во Владимирскую область, в район Киржача. Во время его преодоления Евгений нечаянно полоснул ладонь ножом, который держал всегда в кармане брюк. Эвергетов смутился. Борьбой представлений и чувств – а некоторое время этим обстоятельством – в нем была вызвана даже минутная растерянность. Он зачем-то поднял голову вверх. Из прогалины листвы, где кроны уже соприкасались в единый полог, Эвергетов вдруг явно почувствовал нежное неторопливое дыхание как бы с той стороны, сверху вниз, как теплое отрывистое дуновение воздуха. Не случилось и трех веяний, он, прояснив для себя кое-что, словно с чьей-то подсказки, на небольшой высоте оторвал с листвы свежую паутину и приложил ее к глубокой ране. Кровоток стремительно загустел и остановился. Он вытянул губы в кривую усмешку.

     Когда Эвергетов добрел до конечной точки, – до выморочной деревушки без названия (которого он и не мог знать), то бесцеремонно пришпилился ( как ленивец в бытность свою цепляется к сучьям деревьев) к тамошней единственной размолодайке и обрел с ней – как по предварительному взаимному заказу и соглашению – насыщенный, греховный образ жизни, на расстоянии, безусловно для нас приглушенный и невидимый, и его деятельность  графически отныне выглядела плавным синусоидальным движением кривой вниз, однако мы почувствовали: переход его из дремлющего, латентного, состояния в деятельное – дело лишь некоторого времени.