Рубль – не деньги

– А сдавать когда?

Декана слегка повело влево, а лоб покрылся испариной. Надо было выручать.

– Дима, – я говорила медленно и доходчиво, как разговаривают с клиническими идиотами, – иди в кассу и оплати сдачу экзаменов, чек отнесешь в учебный отдел, а потом приходи опять сюда.

– Я ничего у вас не понимаю, – честно признался Димитрос. – Вот оплачу, а когда сдавать? – Но все-таки вышел из кабинета.

Нас разобрал истерический хохот. Но смеялись мы рано – это было только начало.

Дима действительно ничего не понимал в нашей жизни. Мальчиком он оказался легким, откровенным и коммуникабельным. Весь факультет целыми днями выслушивал его удивленные жалобы на российскую действительность и его семейное бытие. Дело в том, что Дима был женат на русской и приехал с ней сюда. По его словам, день ото дня жена становилась все злее, требовательней и ревнивей, а в конце прошлого семестра начала его побивать и не отпускала на летнюю практику. Для всех ситуация была предельно ясна, и только наивному Теодоракису не могло прийти в голову очевидное: она выходила замуж за грека, рассчитывая жить в Греции. И даже в страшном сне девочке не могло привидеться, что молодой муж потащится в Санкт-Петербург, да и еще поступит платно учиться в институт. Было от чего озвереть! Мы дружно удивлялись, как она его еще не убила.

Наряду с семейными неурядицами Дима не уставал удивляться русским идиоматическим и сленговым выражениям – половина занятий уходила на то, чтобы удовлетворить его неподдельный интерес к русскому языку. Читал он много, еще больше слушал, поэтому результат непереваренного им объема информации часто заводил в тупик. Никогда я не могла вообразить, что придется отвечать на вопросы типа «почему человек человеку друг, товарищ и брат» или «что такое „социализм с человеческим лицом“».

Голова мутилась не только от Диминой тяги к знаниям – других проблем тоже хватало. Я стала замечать, что путаю студентов, и стоит мне увидеть знакомое лицо в коридоре (а они все знакомые!), я сразу начинаю проявлять служебнопедагогическое рвение:

– Идем в аудиторию!

На что больше половины студентов резонно отвечало:

– Да у нас же не вы сейчас по расписанию.

Еще не хватало, чтоб я и расписание стала путать!

Пораскинув умом я пришла к выводу, что до каникул в таком режиме я не дотяну. Институту пользы никакой, а в Греции день моей безвременной кончины вряд ли объявят национальным днем траура. На выходные села в электричку и поехала к друзьям в пригород – может, на воздухе мозги проветрятся.

Пригород, воздух, друзья – это великолепно. Я, вроде бы, стала отходить, но студенты в общей массе и Дима со своими вопросами в частности не выходили из головы. Решила поделиться. Стала рассказывать… и вдруг, по аналогии, вспомнила.

– Слушайте, ребята! Ведь с этими бедными студентами, как на даче с бычком. Сейчас объясню. У нас дача, как известно, на Украине. Участок идет вниз, там яр, а за яром вверх поднимается бугор – это уже колхозные угодья. Мои девчонки обычно загорают на бугре, и я как-то пошла звать их к обеду. Смотрю – там бычок. Кто его там в лицо разберет – чей, и я решила, что это бычок моей тетки. Я и говорю, мол, девчонки, давайте сделаем доброе дело – отведем сбежавшего бычка тете Гале. Ну, эту корриду надо было видеть! Я боюсь бычка, он – вероятно, меня. Мы его с дочками тянем, он упирается. Шуму! Вверх, вниз! Жара – плюс тридцать пять градусов. Какие-то колхозные дети к нам приблудились. Еле дотащили бычка. И так гордо: «Тетя Галя, мы вашего бычка привели!» На что тетя Галя – довольно удивленно – «Та це ж ни мий».

Галка с Мишкой отсмеялись. И вдруг Галка мне так серьезно говорит:

– А ты что ж, бычка не узнала, да?

Я несколько обалдела.

– Галка, как же можно узнать бычка?!

Галка тут же наставительно заявила:

– Вот у моей тетки в деревне среди коров не ошибешься. Каждую в лицо можно узнать. Сами черные, вокруг глаз – белые пятна, а во лбу звезда…

– Горит, – закончил за жену Мишка. И грустно добавил: – Вот он, социализм с человеческим лицом.

Эх, жаль, что Дима не слышал!

Портрет Дзержинского

В совершенно замечательные советские времена существовала совершенно замечательная и широко разветвленная организация, которую основал легендарный Феликс Эдмундович Дзержинский. И в каждом кабинете, имеющем отношение к этой организации, висел его портрет. Это было непременным атрибутом – ну, чтоб каждый оказавшийся в таком кабинете сразу мог понять, где он и в какой переплет он попал. Феликс Эдмундович смотрел со стены строго и с профессиональным прищуром, что навевало мысли о неотвратимости наказания и испорченной биографии.

10 ноября 1983 года я развелась с мужем. Эта история отдельная и многотрудная. Только в процессе развода я поняла, что выйти замуж – дело плевое, а вот развестись – почти невозможное. Выйдя из суда, я долго стояла у дверей осчастливившего меня (как мне тогда казалось) учреждения и соображала, чем бы таким сбить отвратительную оскомину после тяжбенного процесса. Решила, что надо напиться. И позвонила одноклассникам.

Эта парочка моих друзей поженилась после школы, но виделись мы не часто, так как они уехали в Уссурийский край по распределению. Сейчас они были в отпуске, и я подумала, что утешать и веселить меня после развода – их прямая обязанность и священный долг. Слава богу, они думали так же, и уже через три часа мы сидели в густо заполненном зале ДК им. Ленсовета на концерте в честь Дня советской милиции.

Но концерта было мало – там же не напьешься… И мы поехали в гостиницу «Карелия». Валютный гриль-бар. Что может быть лучше, увлекательней и запретней в 1983 году?

От гнусного состояния у меня появился невообразимый кураж. Мы вкусно ели, много пили, а потом – в качестве художественной части – я сорганизовала танцы для западных немцев, сидевших по соседству, хотя в гриль-баре танцы, как таковые, не были предусмотрены вообще. Во время танцев я упрямо втюхивала немцам, что я из Лос-Анжелеса. Идиоты фээргэшники верили.

В разгар веселья меня пригласил приятный молодой человек в вельветовых брюках. Поскольку он все время молчал, то понять, кто он – немец или русский (а может, как и я, «из Лос-Анжелеса») – было невозможно. Возможность появилась к завершающему туру: он предъявил мне красную книжечку. Сомнений не было. Через двадцать минут мы дружно сидели в комнате под лестницей, где со стены на нас укоризненно и с прищуром смотрел Дзержинский.

Кураж, правда, еще не пропал. Мы бодро продиктовали свои анкетные данные, а Лешка еще успел помитинговать в защиту советских офицеров, которые, не щадя живота своего, служат в непосредственной близости от китайской границы, а значит, и имеют право на отпуск (по Конституции) и выпивку в валютном баре (по этическим соображениям).

Трудности наступили в тот момент, когда мой партнер по танцам в вельветовых брюках, подозрительно щурясь (мало мне одного Дзержинского), спросил:

– А почему вы говорили по-английски?

– Потому что я не знаю немецкого.

– А английский знаете?

– Знаю.

– Откуда же? – он считал вопрос провокационным.

– Учила в школе. И в институте. Государственные курсы закончила, наконец.

– И по работе ей нужно, – встрял, не удержавшись, Лешка.

– Ну, и где же мы работаем? – ехидно поинтересовался «вельветовый».

Лешка гордо выпятил грудь:

– В магазине «Академкнига», в отделе «Антикварные книги на иностранных языках». Товароведом.

– Да-а-а… – протянул «вельветовый».

Через неделю я в «Академкниге» уже не работала.

Коммерсант

Есть люди, к коммерции совершенно неприспособленные. Это и понятно – не каждому дано. Но тогда и стараться нечего, надо сразу идти по назначению, то есть в любой вуз, кроме торгового, и не рыпаться.

С Вовкой сначала так и было. Он поступил на матмех и успешно проучился аж два курса, но вдруг на третьем году в голову ему пришла блестящая (он в этом был уверен) идея – бросить университет. Идею он срочно начал воплощать в жизнь. Ушел с матмеха и в том же году поступил в Ленинградский торговый институт, здраво рассудив, что от математики прибыли никакой, а вот специальность технолога пищевой промышленности в условиях устойчивого дефицита продуктов – полное эльдорадо.

Учиться было легко и комфортно. Впереди маячила летняя практика, которая помогла бы разжиться дармовыми продуктами.

Рабочее место практиканту Соловьеву деканат определил в ларечке на площади Стачек сроком на два месяца. Погода радовала, перспективы завораживали. И душа пела. Пела о том, что с его математическими способностями подзаработать – дело плевое. В первый же день для продажи поступили сливы. Расторговался Вовка быстро и с шуточками, но подсчитывая выручку, с удивлением обнаружил, что не достает 15 рублей.

– Не беда, – подумал он, – первый блин комом, завтра наверстаю.

Завтра слив уже не было – была бочка с солеными огурцами. Вовка взвесил запечатанную бочку, сверился с накладной и расписался. Пора было приступать к работе.

Изодрав руки в кровь и весь облившись рассолом, Вовка открыл бочку… Огурцов там была ровно треть – остальные растворились. Это была слизкая соленая труха, которую продавать было, конечно же, нельзя, но и сдать тоже – поздно, расписался.

Доплатив деньги из собственного кармана, Вовка слегка загрустил. Утешало только то, что впереди было два месяца.

Спустя три недели вся наличность была потрачена на восполнение выручки. Субсидий не предвиделось, а мысль о поступлении новой партии товара отдавалась в сердце и голове звонкими молоточками. По ночам мучили фруктово-овощные кошмары. Еще неделю спустя, не выдержав этой пытки, Вовка занял денег у соседей по квартире. Денег хватило на липовый больничный и билет в Евпаторию, где жили родители.

К 1 сентября отъевшийся и отдохнувший, он вернулся в Ленинград, чтобы продолжить занятия в столь вожделенном институте. И занятия шли. Вовка сдавал экзамены, но на время производственной практики он неизменно покупал больничный лист, с указанием почти смертельного диагноза, и билет в Евпаторию.

Рухнуло все в одночасье – он получил диплом. По распределению оказался в пригородном ресторане первой категории в должности шеф-повара. Мечты о наживе давно уже не посещали: каждый вечер в ресторан приезжали друзья, бывшие сокурсники и просто знакомые. Кормил он их за свой счет – мимо кассы. И еще давал с собой продукты и выпивку – тоже мимо кассы. Человеком он был широким.

Через три года, положенных для молодого специалиста, когда уже все осточертело, Вовка принял очередное судьбоносное решение. Наскоро женившись в четвертый раз, он эмигрировал в Израиль, – благо, мама была еврейкой, а следовательно, по законам Земли обетованной, он был евреем. Вот где можно было развернуться! И он развернулся…

Через год однокурсникам пришло письмо. В нем Соловьев сообщал, что устроился весьма прилично. Купил домик на Голанских высотах – правда, денег назанимал у половины Израиля. Друзья покивали, порадовались… Смущало только одно: они достоверно знали, что на Голанских высотах (в районе военных действий с Палестиной) жилье давали бесплатно и даже приплачивали. А ведь ему еще отдавать деньги половине Израиля…

Пятнадцать копеек

Сентябрь в том году выдался совершенно мерзкий. И это удручало – в первую очередь потому, что моя дочь шла «первый раз в первый класс».

Первое сентября было еще более или менее: холодновато, конечно, но дождь пошел, слава богу, когда линейка уже закончилась. Все последующие дни – сплошная мокрота и грязь. На текущую учебу это не влияло, но ведь ребенку нужно еще и погулять, и какими-то внеклассными делами заняться. Школьными науками моя Ксюшка не особо себя обременяла, приходила домой, усаживалась за лакированную парту, которую мы купили ей вместо письменного стола, открывала любой учебник на произвольном месте и говорила одну и ту же фразу:

– Что-то же задавали, но что – хоть убей, не помню!

И так каждый день. Я кидалась к телефону, начинала обзванивать всех соучеников и их родителей подряд и общими усилиями мы определяли содержание домашнего задания. Дневников в первом полугодии малыши еще не заводили – что они там могли зафиксировать? А когда дневники уже полагались, то первое, что я увидела там, была запись учительницы: «Ходила по классу на уроке русского языка». Думаю, что и сентябрь начался бы с замечаний, но, видимо, деток все-таки жалели.

Помимо школы у Ксюшки была масса занятий. Я сразу решила, что нечего бегать по дворам, как жучка, и отдала ее во всевозможные кружки и секции. Мама я была беспощадная – наверное, в силу того, что слишком рано родила. Складывалось у нее везде и все удачно, кроме музыки, что было особенно жаль. Еще в четыре года мы с мужем приобрели для нее пианино и наняли учительницу, но Ксении не понравилось и то и другое. Тетка каждое занятие начинала с немудреного стишка: «По столу ползет паук, много ног и много рук…». Поэтический шедевр предназначался для того, чтобы детки правильно ставили руки на клавиатуре. Мою дочь это не пробирало никоим образом. Я увещевала, я кричала, я ставила в угол, – дело доходило почти до мордобоя. К тому же еще и дедушка постоянно лез в воспитательный процесс: «Плохая мама обижает хорошую девочку»… Это не шло уже ни в какие рамки! Тоже педагог выискался на мою голову! Песталоцци! Ушинский! Дед с самого рождения трясся над Ксенией, как никто, как бабка с дедкой над золотым яичком. «Чем ты девочку крмишь? Ты ее отравишь!», «Закрой форточку, ты девочку простудишь!», «В какой воде ты ее купаешь? Ты обожжешь девочку!» и все в таком роде. Родному папе он даже приближаться к ребенку не давал: «Ты такой огромный, ты покалечишь девочку!». Любил он ее, как никогда и никого из нас. Пришлось расстаться с фортепьяно, учительницей и мечтой одновременно.

Через год Ксюшка объявила, что хочет играть на гитаре, как папа, но приткнуть ее в музыкальную школу не удавалось: то ли не было гитарных классов, то ли они, эти самые классы, были переполнены, я не помню. После долгих поисков, наконец, нашла единственное место, куда ее взяли, – струнный ансамбль при Доме культуры… чьей-то культуры… – в общем, возле Исаакиевской площади. Я честно возила ее туда два раза в неделю с новенькой гитарой и все были безмерно счастливы, пока мне не пришло в голову поинтересоваться успехами ребенка.

– Кошенька, сыграй мне что-нибудь из того, что вы там разучиваете.

Кошенька охотно взяла гитару и ударила по струнам.

– Блям!

– Это что? – я чуть не подскочила вместе со стулом.

– Это моя партия, – гордо сообщила дочь.

Без лишних разговоров и демаршей я прекратила увлекательные, а главное, «полезные» поездки в Дом чьей-то культуры и начала усиленные поиски «места под солнцем» – какую-нибудь лазейку в обычную музыкальную школу. Спустя два месяца приятель мужа вывел меня на загадочного и, как он уверял, всесильного Иммануила Фомича.

– Почему имя такое? – поинтересовалась я. – Он немец, что ли?

– Какой, к черту, немец! – возмутился приятель.

– Как же! – решила я просветить его. – Имя немецкое. Вот Иммануил Кант, например.

– Твой Кант был Фомич? – парировал приятель. – То-то и оно! Езжай смело. По крайней мере, у него не ансамбль народного творчества.

– Струнный, – поправила я.

– Ну струнный, народный. Какая разница?

И мы с Ксюшкой поехали показываться всемогущему Иммануилу Фомичу.

– Вызовем такси? – спросила я у дочки.

– Не-е-ет, – протянула она, – на троллейбусе. Ты сама сказала, что до Витебского вокзала транспорт идет.

– Такси тоже транспорт.

– Оно дороже.

Ксюшкина рассудительность и бережливость поражала, а иногда и смешила. В кого она такая? Разве что в дедушку, больше не в кого.

– В грязь и дождь – тоже дороже, – попыталась возразить я, но постоянный защитник – дед поддержал мою дочь.

– Правильно девочка говорит, не сахарные. А тебе лишь бы деньгами сорить.

Их двое, я одна, – пришлось идти на поводу у большинства.

Перед выходом из дома я сменила дочке прическу: собрала ее длинные светло-каштановые волосы в тугую ракушку на затылке, а заодно достала модную, взрослого фасона юбку, – чтоб ребенок произвел и внешне впечатление серьезного товарища.

– Мам, зонтик возьми, – напомнила Ксюшка.

– Вот это уж нет!

– Девочку промочишь, – тут же вмешался дедушка.

– Папа, либо я ее промочу, либо потеряю, выбирай!

– Ладно, иди без зонтика, – проворчал дед.

Ну действительно, этот зонт пока откроешь, пока закроешь… А Ксюху за руку держать надо.

Как только взобрались в салон троллейбуса, дочка тут же притормозила и стала дергать меня за рукав плаща.

– Давай проходи, – поторопила я ее, – там сзади еще люди.

– Мам! – лицо Ксюшки светилось восторгом. – Мам, смотри!

– Давай сначала сядем, пока места есть.

Мы сели прямо около дверей и дочка тут же указала мне на какое-то объявление.

– Читай!

– Читаю, – сказала я. – Здесь написано: «Требуются на работу водители I–II класса». И что?

– А то, что я уже могу зарабатывать деньги, – гордо заявил ребенок.

Всю последующую дорогу до Витебского вокзала мне пришлось рассказывать про шоферов, их классность и про то, что не для того я ее отдала учиться в школу при Педагогической академии наук СССР. Кажется, Ксения опечалилась. Я опечалилась еще больше, но промолчала. Меня пугала ее заинтересованность деньгами. Говоря «деньги – чеканенная свобода», Достоевский не имел в виду маленьких детей…

Дом всемогущего Иммануила Фомича оказался буквально в трех минутах ходьбы, и мы добежали, не промокнув. Дверь открыл сам хозяин. Это был парень моего возраста, и всесильность ему шла, «как Соеву пенсне». Я, кажется, понравилась ему еще меньше, судя по тому, как он протянул:

– Мама, что ли?…

– А вы ждали, что семилетний ребенок один к вам через весь город вечером поедет? – ответила я вопросом на вопрос. – Знакомьтесь, моя дочь Ксения.

Ксюшка переступила порог, встряхнулась, как собачонка, и поежилась, а я стащила с нее куртку, не дожидаясь пока хозяин предложит раздеться и пройти. В общем, в комнате мы оказались по своей инициативе.

– Царьгородский, – сказал хозяин.

– Царь, простите, что?

– Царьгородский Иммануил Фомич. Но ты можешь звать меня Фома.

– Вы к кому обращаетесь? – решила уточнить я.

– К тебе. – И повторил: – Меня зовут Фома.

– А меня Ерема.

– В смысле?

– В том, что называйте меня Людмила Петровна и на «вы», а Ксения будет к вам обращаться по имени отчеству, – расставила я сразу все точки над «i».

– Нет, – твердо сказал странный молодой человек, – мы с тобой будем на «ты», а девочке идет другое имя – Женевьева. – И обратился к Ксюшке: – Можно называть тебя Эви?

Судя по тому, как у моей дочери вспыхнули щечки и маленькие ушки, я поняла, что этому придурку она позволит называть себя хоть козой-дерезой.

– Впрочем, присаживайтесь и перейдем к делу. Эви, ты музыке уже училась?

Ксюшка довольно толково изложила про свою любовь к гитаре и нелюбовь к пианино, особое внимание уделив жуткому «блям», которому ее выучили в Доме чьей-то культуры.

– Покажи, – предложил Фома и всунул ей в руки гитару.

– А у меня семиструнная, – со знанием дела сообщила дочь, – на этой у меня не получится.

– Хорошо, заменим.

Ксюшка что-то там изобразила, и удивительный парень Иммануил Фомич укоризненно обратился ко мне:

– Это аккорд ля-мажор, мамочка, а ты про какое-то «блям»! С Эви мы договоримся так…

Они действительно договорились, я только отслеживала нить беседы. Самое потрясающее, что этот, кто он там – Кант, Царь или Фома, – с легкостью невероятной нанялся к нам учителем фортепианной премудрости, а уж гитара – как само собой разумеющееся. И все это в Доме офицеров.

Выдвинулись мы в сторону дома уже около девяти вечера. Ксюшка была счастлива тем, что ее оценили и говорили, как со взрослой, а я – тем, что не придется выбрасывать эту гробину «Красный Октябрь».

– Едем на троллейбусе, – строго сказала новообращенная Эви.

– Едем, – устало согласилась я. Что-то переговоры сильно меня измучили.

В полупустом салоне было изумительно грязно. Сразу плюхнувшись на сидение, я полезла за мелочью. Какой от этого элементарного действия меня ждет репримант, я даже не могла представить! А если бы могла, то поехала бы зайцем, – под угрозой штрафа и советской милиции.

На загаженный пол троллейбуса я выронила пятнадцать копеек – даже не звякнув, они покатились по слякотному слою в неизвестную сторону.

– Надо искать, – решила дочь.

– Только не это! – взмолилась я. – Посмотри, какой здесь свинарник!

Не обращая внимания на мои слова, Ксюшка пошарила глазами вокруг, и со словами «на эти деньги можно пять стаканов газировки купить» – полезла под сидение. Сопровождаемая моими доводами насчет того, что пятнадцать копеек не деньги, она начала ползать под креслами и пододвигать ноги пассажиров, извиняясь и интересуясь: «Вы монетку не видели?» Самое ужасное, что всю эту эскападу поддерживали взрослые люди, сидящие в троллейбусе. Они охотно переставляли конечности, надевали очки и, вглядываясь в грязищу на полу, советовали Ксюшке:

– Вот там еще поищи!

За остановку до нашего дома, чумазая хуже любой твари из болота, моя дочь наконец нашла драгоценную потерю.

– Тоже мне, Эви, – только и смогла сказать я.

За шкирку и под дедовские причитания я отволокла ее в ванную, где долго мыла и отстирывала, то и дело повторяя:

– А потом мы подсчитаем, во сколько мне обошлись твои пятнадцать копеек.

Здоровый образ жизни

Всемирная организация здравоохранения всегда и постоянно не рекомендует что-то есть, предупреждая, что буквально во всех продуктах, не сразу, но попеременно, содержится всякая гадость – нитраты, гербициды, а то и вовсе синильная кислота. Почитаешь инструкции ВОЗ о том, как вести ЗОЖ, и сразу не то что есть, жить не хочется. Речи про спиртное и табачные изделия уже никто даже не ведет!

Если во времена СССР не советовали использовать что-либо, значит, этого было просто не достать, но звучало это красиво и лояльно, даже с некоторой заботой о населении. Например, читаешь в поваренной книге или в отрывном календаре «не стоит добавлять в салат „Оливье“ зеленый горошек – он делает блюдо пресным», и сразу становится понятно, что не стоит расстраиваться, если в очереди, где давали по две банки в руки, горошек как раз на тебе и закончился. Это сейчас – иди и покупай что хочешь и в любое время суток, только учти, все – сплошная просроченная гадость. И если в те времена фантазии хватало только на то, что нас травит ЦРУ, то теперь – будьте уверены – этим заняты еще и страны бывшего социалистического лагеря.

Жить становится все опасней и скучней.

Вот в 90-е был такой недолгий период, когда надо было задуматься о своем здоровье, что было очень созвучно наступившим временам. В магазины сразу никто не заходил: перед каждой, или почти каждой, торговой точкой спонтанно образовывался некий авансовый распределитель. Люди обменивались между собой талонами: кто-то менял «сигареты» на «крупу», кто-то «водку» на «мясо» …Народ общался и взаимно поддерживал друг друга, что очень укрепляло и солидаризировало общество. Если хоть что-то можно было ухватить без талонов, то между собой перезванивались, передавали важную информацию – что, где и сколько – по цепочке, брали, что подфартит, «на себя и на того парня». Вот это была консолидация социума!

Закупали все в огромных количествах: сахарный песок – мешками, картошку – ведрами, макароны – ящиками. У людей появился дополнительный (а у некоторых и единственный) смысл жизни! Вот как раз в этот замечательный период звонит мне вечером коллега.

– Регина Павловна, мне тут приятель привез из Пскова много мяса.

– Много – это сколько? Корову целую, что ли?

– Ну да, – отвечает он совершенно серьезно, – только не корову, а нетель.

Я оказалась весьма заинтригованной:

– А нетель – это кто?

Выясняется, что тоже корова, но которая – мало того, что молока не дает, так от нее и приплода никакого, то есть абсолютно бестолковое создание, разве что пустить ее на убой. Вот и пустили.

– Так вам надо?

– Конечно! – радостно кричу я в трубку.

– Нога подойдет? – уточняет коллега.

Я благодарно соглашаюсь на заднюю ногу, даже не задумавшись о том, каких она может быть размеров, эта нога у нетели. И на следующий день он привозит мне прямо на работу огромный и неподъемный рюкзак, из которого торчит кусок окровавленной простыни. Холодильника у нас в преподавательской нет, поставить эту кровавую нетель некуда. И первое, что я делаю, это иду к завкафедрой с просьбой отпустить меня домой «прямо сейчас».

– Куда я тебя отпущу? – интересуется он. – Сегодня заседание кафедры.