История одной жизни

Из Батайска нас организованно увезли в город Сальск. Оттуда – в Пролетарск, южный район Ростовской области, где мы временно поселились в колхозе имени Буденного. Рядом протекала река Маныч. Там жили донские казаки, которые приняли нас дружелюбно. Мама пошла работать в колхоз. Фиму отдали в детский сад. Туда же, исключительно для пропитания, отправили и меня, хотя я не подходил по возрасту. С нами была тетя Хана, жена одного из дедушкиных братьев, и еще несколько семей. По соседству каким-то образом оказались мои двоюродные сестры, а с ними бабушка Хейвет, которая, так и не встретив деда, влилась в группу эвакуированных.

В колхозе Буденного нам жилось довольно хорошо: мы были сыты, стояло теплое лето. Но однажды ночью, когда ситуация на фронте ухудшилась, о чем я знал из газет, в дверь постучали. Грозный голос приказал указать на местонахождение председателя колхоза и секретаря парторганизации, добавив: «Если не скажете, то буду стрелять». Нам сразу показалось, что это диверсанты, стало страшно, и тетя Хана скомандовала: «Ложитесь на пол!» Она крикнула, что мы ничего не знаем. Нас не тронули, но мы еще долго лежали на полу и никак не могли прийти в себя.

После пережитого страха женщины решили, что надо эвакуироваться из этих мест, несмотря на кажущееся благополучие. Перед нами встал вопрос: куда ехать, ибо власти уже не интересовались нашей дальнейшей судьбой. Единственная железнодорожная ветвь из Пролетарска шла на северо-восток, к Сталинграду. Мама решительно обменяла очередной костюм папы на мешок со свежим белым хлебом. К этому хлебу мы захватили мешок лука, так как ничего из продуктов больше в доме не было. Затем мама наняла человека, отдав ему очередную вещь из гардероба, поскольку деньги к тому времени кончились, и он отвез нас на станцию Пролетарская, где мы и другие эвакуированные незаметно ночью погрузились со своими семьями на железнодорожные платформы с углем. Бабушек мы устроили в тамбурах, чумазые мальчишки сидели прямо на угле. Так, с Божьей помощью, считая себя в очередной раз спасенными, мы двинулись на Сталинград. Поезд ехал с долгими остановками, мы брали уголь, разводили костры, женщины варили похлебку. На станции Котельниково мы сошли с поезда, потому что дальше он не шел, и пришлось ночевать прямо на скамейках в парке. Мы были предоставлены самим себе. К этому времени у нас кончились запасы хлеба и лука.

И тут случилось очередное чудо. Будучи старшим среди мальчишек, я повел их на перрон, где непрерывным потоком на Сталинград шли воинские эшелоны. Это был конец осени 1941 года. Мы с любопытством разглядывали военных и поезда. По книгам Гайдара я знал, как выглядит бронепоезд, и безошибочно узнал его, когда он подошел к перрону. Из вагона вышел военный, чье лицо мне показалось знакомым. Мы подошли ближе, и я услышал: «Вайсман, это ты?» Каково же было мое удивление, когда я узнал в этом уже старшем лейтенанте директора школы, Георгия Захаровича! Я рассказал ему, что мы эвакуируемся и застряли в Котельниково, не зная, что делать, что мама меняет вещи и что мы живем в парке. Он спросил, есть ли у нас хлеб или деньги. Получив отрицательный ответ, Георгий Захарович исчез в поезде, который уже стоял под парами. Через минуту выскочил на перрон с двумя буханками хлеба и 30 рублями одной банкнотой. Отдав их мне, он сказал: «У меня больше ничего нет. Скажи маме, чтобы немедленно ехала дальше». Как я впоследствии понял, это было то время, когда немцы шли на Сталинград, находясь где-то между Доном и Волгой.

Наступали холода. Среди эвакуированных появился человек, который начал вербовку на строительство оборонительных сооружений в городе Абганерово, что в 100 километрах южнее Сталинграда. Он обещал зарплату, паек и теплые вещи. Мама ухватилась за этот спасательный круг. Мы сели в пассажирский поезд, который шел на Сталинград. Нас высадили в Абганерово. В моей памяти осталась теплая уютная комната, где мы жили. Каждое утро я уходил с мамой копать окопы. Это были не простые окопы в человеческий рост, а противотанковый ров, который рылся машиной. Наша задача состояла в том, чтобы выносить оставшуюся во рву землю. Явственно помню огромное количество людей, доставленных из Сталинграда, цвет советской интеллигенции, в шляпах, в беретах, одетых по-городскому, в основном пожилые мужчины и очень молодые женщины. Над нами жужжали фокке-вульфы, но бомб не сбрасывали. Очевидно, велась аэрофотосъемка.

Наступала зима, работа закончилась, и мы съехали в более дешевую квартиру. Денег не было, еды тоже. Четко помню, как ночью, находясь в каком-то амбаре, голодный, я шарил рукой по полу, находил единичные пшеничные зерна и подносил их ко рту. Понимая, что так дальше жить нельзя, группа эвакуированных обратилась к властям, которые предложили переезд на зиму в калмыцкий колхоз Тибиткинерово, где можно было найти работу и перезимовать. На какое-то время мысли о войне ушли на задний план, потому что главное было прокормиться.

Погрузив последние пожитки, бабушек и Фиму на сани, мы двинулись в путь. Был страшный холод, начался буран. Вскоре я потерял из виду идущих сзади маму и других женщин. У нас был отрез теплой материи, который мама когда-то купила, чтобы сшить пальто для папы. Видя бабушку Хейвет, которая была легко одета, и, догадываясь, что ей холодно, я пытался накрыть ее полотном, но она посмотрела на Фиму и сказала: «Лучше накрой Фиму и себя». Бабушка Хейвет замерзла у меня на глазах, но я не знал этого до тех пор, пока мы не приехали в село, и встретившие нас мужчины не сказали мне об этом. Нас выгрузили, повели в дом, а бабушку куда-то забрали. Через какое-то время пришли наши мамы. Кто, как и где хоронил бабушку, я не знаю.

В колхозе работы не оказалось. Помню, как нас всех поместили в одну комнату. С нами оказался единственный мужчина, пожилой сапожник, богатством которого был мешок с колодками для обуви. Однажды, когда нечем было топить «буржуйку», железную печурку с дымоходом, выходящим в окно, обеспокоенные женщины, предложили ему топить печь колодками. Несчастный пожилой человек стоял на коленях и молил этого не делать, но другого выбора у нас не было. Тепло его колодок берегло нас от замерзания еще несколько дней. Когда стало совсем невыносимо, мама наняла очередные сани, погрузила бабушку, меня и Фиму и увезла назад в Абганерово, откуда она решила непременно ехать дальше на Сталинград.

К тому времени у нас снова кончились продукты. Однажды я вышел на перрон, где почувствовал дурноту и головокружение. Я присел на скамейку, очевидно, бледный, как стена. Солдаты, находившиеся вблизи, подхватили меня под руки и привели в зал ожидания. Мама поняла, что это был голодный обморок, вынула из чемодана что-то из вещей, ушла на перрон и вернулась с буханкой хлеба, разрезала ее и предложила всем по куску. Но бабушка Цейтл, которая понимала, что ей не выжить в свои 70 лет, отказалась есть, добавив: «Я не голодна, отдай это детям». Вскоре после этого моя бабушка тихо и незаметно отошла в мир иной. И только много лет спустя, переоценивая эту историю, я понял, что она, также как и бабушка Хейвет, пожертвовала собой ради нас, детей. Когда я спросил маму, как она похоронила бабушку, она рассказала, что наняла двух молодых ребят, отдала им последний костюм дяди Колмана, и ночью они увезли ее на саночках и похоронили.

Приходится удивляться мужеству и жертвенности женщин нашей семьи. Царство им небесное! Теперь, когда никого уже не осталось, один раз в году, в Йом Кипур, я молча читаю заупокойную молитву Изкор обо всех ушедших родственниках, далеких и близких, которые у меня всегда в сердце.

Итак, мы двигались на северо-восток. Перрон Абганерово был полон народу. Все ждали редкого пассажирского поезда «Ростов-Сталинград». Нечеловеческими усилиями и, очевидно, личным обаянием мама достала билеты, сумела заставить совершенно чужих людей поднять нашу, теперь уже облегченную, семью и опустить в тамбур вагона поезда, который стоял на станции не более трех минут. Помню, как по головам осаждающих вагон пассажиров эти люди подняли Фиму, потом протолкнули маму, а я как-то взобрался сам. В руках у меня был мешок с обувью. Очутившись в вагоне, мы вздохнули с облегчением и двинулись в очередную неизвестность.

В Сталинграде я первым соскочил с поезда, опустил свой мешок на землю и повернулся к маме, которая передала мне Фиму. Потом помог ей спуститься и вдруг услышал взволнованный голос: «А где же обувь?» Мешка с драгоценной зимней обувью не стало.

На вокзале, который затем вошел в историю как один из последних оплотов защитников Сталинграда, располагался эвакопункт. Это было третье организованное учреждение помощи беженцам на нашем пути. Мама показала свою, уже превратившуюся в лохмотья, справку. Нам дали талоны на питание на несколько дней вперед и направление в эвакогоспиталь, который помещался в школе. Это был конец 1941 года. Немцы наступали. Отложив атаку на Москву, они рвались на Кавказ к Бакинской нефти, наступая на Сталинград армией Паулюса, чтобы выйти к Волге, перерезав тем самым снабжение центра страны.

Хочу включить в свое повествование воспоминания моей двоюродной сестры Бимы, семья которой тоже прошла тяжелой дорогой эвакуации: «Все родные мамы и дедушки Генриха Брохмана погибли в гетто. Мы спаслись из горящего Кишинева, сев в какой-то состав. Потом оказались в Караганде (Тельманский район, поселок 22, колхоз Красная Нива), где мороз доходил до 40 градусов и более. Я ходила в первый класс, а все тяготы новой жизни легли на плечи мамы. Были такие бураны, что нас, детей, обматывали веревкой, чтобы не потерялись».

Из Сталинградской жизни

Жизнь в Сталинграде нам казалась сплошным праздником, потому что нас кормили, поили и возили в баню. Я с ребятами ходил по пустующей местной школе, рассматривал экспонаты, библиотеку, иногда по ночам брал книгу из шкафа и читал.

Сталинград расположен на холмах, и когда нас возили в баню, то несчастный газик при подъеме в гору приостанавливался от переключения скорости, чуть подавал назад, и мне казалось, что мы сейчас разобьемся, сорвавшись с холма, который в моем воображении вырастал до огромной горы.

Потом мама заболела сыпным тифом. Сердобольный доктор по фамилии Ланг убедил ее лечь в больницу и не беспокоиться за детей. Мама была острижена наголо и, перенося тифозный бред, изредка выглядывала в окно, чтобы помахать нам с Фимой рукой. Вскоре и Фимочка заболел дизентерией. Его также госпитализировали сначала в общее, а позже в детское отделение из-за осложнения в виде воспаления почек. Я остался один. В начале 1942 года беженцев начали переправлять на левый берег Волги в бывшую республику немцев в Поволжье. Места эти были незаселенные, так как в 1941 году немцев выселили оттуда в Сибирь и Среднюю Азию. Меня хотели отправить вместе с другими, несмотря на отказ ехать без мамы и брата. И отправили бы непременно, если бы на пути к безжалостным чиновникам не стал доктор Ланг. Вместо того, чтобы разлучить семью, он отправил меня в палату к брату, где мы с ним расположились на одной койке. Это соломоново решение совершенно постороннего человека спасло меня от разлуки с семьей, которая неизвестно к чему могла бы привести. В отсутствие мамы я всячески ухаживал за братом, ощущая на себе долг старшего в семье. Этот сюжет из моих воспоминаний лег в основу другого стихотворения моей дочери Эллы, которое называется «Госпиталь».

Мама наголо острижена,

Мне уже тринадцать с гаком,

Мы с братишкой строим хижину

У тифозного барака.

Вот и брата взяли в госпиталь,

В небе ни луны, ни солнца.

Сиротой скитаться по свету

Неужели мне придется?

Доктор роста двухметрового

В окровавленном халате

Разместил меня, здорового,

С братом на одной кровати.

То от страха зубы клацали,

То от ветра и от стужи,

По тропе эвакуации

Ковылял я неуклюже.

Разгорелось солнце рыжее,

Небо в шелковых барашках…

Мы каким-то чудом выжили.

Видно, родились в рубашках.

К моменту выздоровления Фимы к нам в палату положили несколько детей из блокадного Ленинграда. Даже сейчас, будучи врачом и повидав больных дистрофией в первые годы работы, я не могу описать, в каком виде предстали передо мной эти несчастные дети. На них были только кожа, кости да впалые глаза. Еще помню страшную картину, которую не могу обойти молчанием. В палату вошел мужчина, тоже из Ленинграда, выглядевший точно так же, как и дети. Вытащив из кармана пачку червонцев, он попросил санитарку сварить ему курицу. Он понимал, что умирает, и ему очень хотелось умереть сытым. Через несколько часов, в ночное время, видимо, нарушая предписание врача, пришла санитарка с кастрюлей, пригласила из соседней (взрослой) палаты этого мужчину и предложила ему еду. Не съев и половины, он повалился на бок и скончался на моих глазах. Эта сцена до сих пор преследует меня. Всякий раз я ее рассказываю, как один из самых страшных эпизодов сталинградской эпопеи, ибо именно тогда я осознал по-настоящему, что такое смерть.

Мама выздоровела, и через несколько месяцев, весной 1942 года, нас перевезли в город Палласовку на левом берегу Волги. Мы поселились в пустом доме, где не было даже стекол в окнах. В этой местности непрерывно дули ветры, случались частые песчаные бури, и власти вскоре поняли, что эвакуированные здесь не выживут, то есть их нужно отправлять дальше. Немцы оккупировали Сталинград, и оставаться в прифронтовой полосе было нельзя. Поэтому нас посадили в пульмановские вагоны (для скота) и отправили с очень медленной скоростью через Оренбург, Челябинск и далее на Северный Казахстан. Мы доехали до Петропавловска, там нас посадили в пассажирский поезд. Он доставил на станцию Булаево, где к вокзалу подогнали колхозные подводы. Стокилометровый путь до Возвышенского совхоза мы проделали за сутки. С нами было несколько семей из Кишинева.

Приехав в совхоз, нас и еще одну семью с девочкой Розой, которая была старше меня на один год, привезли в отдаленное село, где мы и провели два года до приезда отца. Мама трудилась на различных работах, в том числе на животноводческой ферме: возила воду из колодца, расположенного в степи, ходила с женщинами на полевой стан, где с ними лопатила зерно, доила коров, ухаживала за быками, а я старался во всем ей помогать. В совхозе действовала школа-четырехлетка, и для того, чтобы получать паек хлеба и кусок сахара, нас с упомянутой выше девочкой записали в 4 класс.

Школа была неприглядная. Помню молодую учительницу. Она вела все предметы, но имела обыкновение убегать на свидание к молодому солдату, так как в совхозе располагалась резервная часть. Однажды я проявил свои знания по географии, подойдя к карте, и молодая учительница поняла, что может оставлять меня вместо себя. Я выходил к доске и рассказывал сцены из прочитанных романов Жюля Верна, показывал на карте маршруты путешествия Магеллана, Колумба, и дети с удовольствием меня слушали. Так вместо 7 класса я дважды ходил в 4 – ради куска хлеба.

Хочу рассказать об одном эпизоде, который был очередным чудом во имя моего спасения. В мае месяце, когда еще не растаял весь снег, мы с ребятами возили на быках солому для скота. Отъехав от фермы на значительное расстояние, мы погрузили целую скирду соломы на сани и пустились в обратный путь. Я шел последним, так как эвакуированных ребят местные всегда оттесняли. Вдруг среди ясного неба начался буран страшной силы: все кружилось, вертелось, мы потеряли ориентацию и не знали, что делать. Я зарылся в солому и ждал решения старших ребят. Страха не было, было холодно. Хотелось только тепла и еще не видеть того, что перед глазами. Посовещавшись, местные ребята приняли единственно правильное решение: поставить во главе колонны самых старых быков. Все укрылись в соломе, буран по-прежнему бушевал с осатанелой силой, не виданной даже в Сибири. Очевидно, я уснул и очнулся, когда сани с шумом вошли на ферму. Нас, шестерых ребят, спасли старые быки, которые нашли дорогу, несмотря на буран и пургу. Не всем повезло так же, как нам. Позже я узнал, что в этот буран погибла часть стада вместе с пастухами, которые, ведомые пургой, зашли в озеро и утонули.

Еще помню эпизод, когда мама ухаживала за быками. За мной погнался один из них. Я сумел увернуться, вскочив на какое-то возвышение. Бык посмотрел на меня разъяренно, как на корриде, но отступил.

Следующее чудо также случилось в этом Богом забытом отделении совхоза. Каждое утро маме нужно было привозить на ферму бочку воды. Водовозку нельзя было оставлять на морозе, так как вода могла замерзнуть и разорвать бочку. Но что мы, городские жители, могли понимать в сложном водовозном деле?! Однажды вечером мы выехали за водой по сильному морозу. Лошадь тяжело дышала, из ноздрей свисали сосульки. Наполнив бочку водой, мы должны были вернуться немедленно, но лошадь начала нервничать, стучать копытами и не сдвинулась с места. Стояла ужасная тишина, и вдруг мы услышали вой. В темноте я увидел блестящие огоньки. Мы поняли, что это волки, присутствием которых и объяснялось странное поведение лошади. Мама решила возвращаться на ферму. Надо было спасать себя, лошадь, которую мы выпрягли и взяли под уздцы, повернув в сторону фермы. Бригадир, увидев нас, ошарашено спросил: «А где бочка?» Мама рассказала про волков, про то, что мы спасли лошадь, которая испугалась не меньше нас. Бригадир ответил, что нам нечем будет поить скот. Он заставил нас повернуть обратно, пока бочка не замерзла. К счастью, никаких волков уже не было, равно как и страха. Мы не столько рассчитывали на лошадь, сколько сами толкали водовозку, чтобы побыстрее вернуться. К слову сказать, это была единственная водовозка на ферме.

Как я уже говорил, в Сталинграде у нас украли зимнюю обувь. Летом я ходил босиком, но однажды осенью, когда мы с ребятами возили зерно от комбайнов, вдруг повалил снег, и для того, чтобы не отморозить ноги, я должен был погрузить их в зерно. После этого я побежал домой и с плачем заявил маме, что больше не могу идти работать без обуви. Тогда мама пошла к директору совхоза. Директором был сосланный троцкист. Он очень вежливо объяснил маме, что в его распоряжении обуви нет и единственное, чем он может помочь, это выделить сыромятину, из которой, если правильно ее скроить и объединить концы шнурком, можно создать онучи или постолы по-молдавски. Мама получила сыромятину, и вместе с нашей соседкой она сшила детям некое подобие обуви.

Хозяйка дома, в котором мы снимали комнату, была женой фронтовика. Кроме наших двух семей, у нее квартировал сосланный оппозиционер, отличавшийся необычным пучеглазием. Его звали Федя. Он занимался сапожным делом, был весь искалечен, крив на ноги и беззуб. Очевидно, он сожительствовал с хозяйкой, так как впоследствии она родила ребенка. Федя рассказал мне свою историю, из которой я понял только то, что он был в тюрьме, где его очень сильно били и пытали, и все, что на нем сейчас видно, – это следы рук палачей. Хозяйка выделила нам участок земли, на котором мы сажали картошку – единственное средство нашего пропитания. Уходя на работу, мама велела мне варить ведро картошки, чего нам хватало на сутки. Однажды мы с мамой поехали рубить ракиту, так как в Северном Казахстане печи топили либо кизяком, либо ракитой. Мы взяли подводу, топоры, заготовили целый воз дров для себя и для хозяйки. Наступила зима. Нам выдали валенки, и это была единственная обувь. Не имея домашних тапочек, а также желая продлить жизнь валенкам, дочь наших соседей предложила дерзкий план. Ночью, когда по селу раздавался только лай собак, в кромешной темноте мы вышли из дома, снабженные бритвенным лезвием, найденным у хозяйки. Мы подошли к складу на краю села, и моя спутница сказала: «Ты худой, лезь в щель в дверях. Там будут рулоны комбайновых лент. Отрежь два куска, а я буду на страже». Я выполнил эту операцию, и мы благополучно вернулись домой. Брезент мамы спрятали в подушки и затем использовали для производства тапочек и колош. Таким образом, сам того не желая, я стал вором. Хорошо, что пропажи никто не заметил и наш поступок остался безнаказанным.

Началась подготовка к сдаче зерна государству. Мы с мамой были посланы на элеватор в центральную усадьбу совхоза для очистки зерна от примесей. Там я обратил внимание на женщин, которые воровали зерно, пряча его в шароварах. Заметив мамино удивление, одна из женщин сказала: «Геня, почему ты не носишь шаровары?» Мама все поняла и на следующий день надела папины штаны и заправила их в чулки. Конечно, мы не знали, что Сталин сажал за колоски, которые люди утаивали и не сдавали государству. Инстинкт жизни превыше всего, нужно было кормить детей, и мама пошла на этот риск. У хозяйки были жернова, которые мы с Фимой, сидя на полу, крутили в две руки. Появились мука и крупа, а с ними лепешки, суп, каша. Правда, с солью была такая же проблема, как и с сахаром. Шёл третий год войны.

Приведу последнее из трех стихотворений Эллы, объединенных под названием «Триптих».

Колосок

Нет от супруга давно вестей.

За колосок – тюрьма.

Маме нечем кормить детей.

Мама сходит с ума.

Мама работает каждый день,

Ходит в колхозный амбар.

– Ты шаровары, Аня, надень,

Как же без шаровар? –

Бабы сказали, она поняла

Без объяснений, и вот,

В папиных брюках, ну и дела,

Мама в амбар идет.

Ловко штанины заправив в носки,

Зерен набрав запас,

Мама несет домой колоски,

Мама спасает нас.

Освобождение из лагеря

Напомню, что в 1944 году мы получили письмо от папы, который досрочно освободился и благодаря стараниям дяди Копеля разыскал нас в эвакуации. Внезапно ворвавшись в нашу жизнь и увидев ее нищету, папа на следующий же день поехал в центральную усадьбу совхоза и, переговорив с директором, таким же ссыльным, получил предложение стать заместителем директора совхоза по горюче-смазочным материалам.

В этом районе жили поляки, сосланные в 1939 году. Ребята молодые и очень решительные, они записались к генералу Андерсу, который, не желая воевать на советском фронте, создавал свою собственную армию. По согласованию с англичанами (так как польское правительство в изгнании находилось в Англии), его армия должна была дислоцироваться в район Ближнего Востока, чтобы внести свою лепту на войне в Северной Африке. Мы переехали в центральную усадьбу совхоза. Я пошел в восьмой, а Фима – во второй класс, но у нас не было бумаги и чернил. Мама делала чернила из угля и золы, а писали мы на газетной бумаге между строк. Мы были практически раздеты, мама донашивала последнее платье. И тогда папа решился на авантюру, подсказанную ему поляками. Поехав в город за горючим, он сумел продать бензовоз и на эти деньги привез мешок муки, картошку, одежду, обувь, бумагу и прочие необходимые вещи. Более того, папа по подсказке поляков умудрился купить тощую корову, которую мы, городские жители, к сожалению, так и не смогли осилить. Впоследствии мы решили ее продать. Чтобы продать корову, надо было поехать в город. Мама наняла возчика. В течение суток по дороге, окаймленной тайгой, мы с этой коровой шли к базару, где ее и продали. Рискованные действия моего отца были актом отчаяния, и они могли плохо закончиться, так как папа, освободившись, сразу встал на учет в милицию. Но случилось очередное чудо, и его активность осталась незамеченной. А через несколько месяцев он был вызван к начальнику милиции, который пытался завербовать его на роль осведомителя среди эвакуированных. Понятно, что согласиться на это отец не мог и, попросив один день для принятия решения, поехал к полякам. Посоветовавшись, поляки предложили ему два варианта. Отец мог записаться добровольцем в польскую армию и уехать в Палестину. Или – в Красную армию и сразу же, не заезжая домой, прибыть в Семипалатинск в распоряжение некоего майора Штромберга, который формировал запасной танковый полк. Недолго думая, мой отец отбыл в Семипалатинск, сообщив нам, что едет в командировку. Через несколько дней мы получили от него письмо с фотографией, на которой он был в форме младшего сержанта. Там же содержалось указание сходить в милицию и предъявить это письмо. Получив вместо осведомителя Вайсмана его послание, начальник милиции топнул ногой и сказал: «Ну, хитрый еврей, выкрутился все-таки!» Это было еще одним чудесным исходом из сложной ситуации.

В 1944 году Сталин осуществил переселение кавказских народов: чеченцев, ингушей, крымских татар, калмыков, греков, болгар, турок-месхетинцев и других, «не вызывавших доверия», в Среднюю Азию и Сибирь. В один из зимних дней этого года мы увидели страшную картину: к нам привезли чеченцев, среди которых были женщины и дети. Солдаты буквально выбросили их на снег. Мне даже помнится, что некоторые из несчастных шли босые. Наши мамы приютили одну семью, которая потом была отправлена в отдаленное селение. Еще помню, что в школе появились два новых учителя-кавказца: учитель истории и учитель литературы. Эти мужчины через несколько месяцев исчезли так же внезапно, как и появились. Я думаю, что их обвинили в поджоге дома секретаря парторганизации совхоза, который в то время произошел по неизвестным причинам.