Странные истории

– Нет, праздник совершенно удался,– говорит Константин Константинович, пытаясь шагать в ногу с впереди идущими, но тут же сбивается, и отирая шею платочком говорит, – Со-вер-ше-нно, очень даже совершенно. Давненько мы так отлично не сиживали, можно сказать с прошлой Пасхи.

– Иди ровнее, не мотыляйся по дороге,– говорит ему укоризненно Татьяна Ивановна.

– Люби меня хо-ро-ша-я!.. Люби меня кра-са-ви-ца!– вдруг ни с того ни с сего запел Константин Константинович.

– Постыдись людей, «красавица»,– урезонила его жена.

– Пусть поёт, мама,– вступилась за отца Марина.

– И правда, пусть,– поддержала её жена.

Народ, как полноводная река, уже тёк и тёк с кладбища по тем же улочкам и переулкам и изумлённые собаки смотрели сквозь штакетник и не лаяли, и только словоохотливые воробьи, перелетая с одних кустов на другие, росших на обочине, с весёлым гомоном сопровождали подгулявшую толпу.

– Одно слово – Пасха, – сказал дед Антип, сидя на лавочке щуря, подслеповатые глаза и вслушиваясь в затихающий гомон праздничного дня.

Саратов, 2007.

Андрюша

(рассказ)

Андрюша – это мальчик, лет пяти- шести, с полными щёчками, выразительными карими глазами, одетый в зелёный комбинезон с начёсом. На круглой голове его красуется фуражка с длинным козырьком. Он важно и деловито ходит с лопаточкой около большой кучи земли и то и дело тычет ею в кучу, пытаясь то -ли вырыть ямку, то -ли почерпнуть рыжего глинозёма. Капроновая лопаточка, рассчитана на песок, и потому не может сделать ни того, ни другого. Малыш кряхтит, приседает, пыжится. Но вот голова его от тёплого весеннего солнышка вспотела, он сдёрнул с головы фуражку, обнажив упрямый затылок, а затем и всю лобастую голову с немного оттопыренными ушами.

Сообразительный мальчик вскоре понял, что орудие труда его крайне несовершенно, нашёл тут же в куче земли что-то наподобие длинного гвоздя и стал им ковырять. Рядом с кучей земли зияла большая яма, которую только что выкопал ковшом трактор «Беларусь». Он выкинул последний ковш земли, поднял опорные лапы и укатил, заботливо урча мотором.

Через дорогу от кучи выкопанной земли виднелся ряд новых захоронений. Многие могилы были без оградок. Покосившиеся кресты, от проседания оттаявшей земли, сиротски торчали из земли. Красно – рыжие холмики тут и там были усыпаны увядшими цветами, да от небольшого ласкового ветерка шелестели листьями зелёные искусственные венки. Здесь ещё нет никаких насаждений, хотя через дорогу уже поднимается молодой лесок. Без насаждений могилки выглядят сиротливо.

На одном из таких красно-рыжих холмиков лежит молодая женщина. Она намертво схватила оттаявшие комья земли широко раскинутыми руками. Растрёпанные русые волосы скрывают лицо, а плечи её то и дело вздрагивают от всхлипов. Иногда она тихо причитает, часто повторяя одну и ту же фразу: «На кого же ты нас оставил?»

По всей видимости, это мать хозяйственного карапуза, которого зовут Андрюша. Андрюша продолжает ковырять землю, совершенно не обращая внимания на мать и нисколько не надеясь на помощь.

Что произошло с ними – Бог ведает. Ясно только одно, что в могилке, над которой убивается женщина, схоронен очень дорогой ей человек и, повидимому, муж. Женщина же пришла, чтобы выплакать горе. Она живёт сейчас только памятью о нём и отдаётся скорби вся без остатка.

– Ну, поднимайся, милая, поднимайся,– послышался рядом участливый женский голос. С дороги свернула пожилая женщина и, подойдя к могилке, стала поднимать лежавшую. Та, почувствовав, что о ней заботятся и сострадают, буквально завыла, хватаясь за оттаявшие комья земли.

– Сядь…, сядь,– вот на дощечку,– уговаривала плачущую старушка,– не гоже на сырой земле валяться, так можно простудиться и болезнь какую подцепить. Ему не поможешь, из гроба не поднимешь, а тебе здоровье ой, как ещё пригодится. Всё образуется, милая, Бог он всё видит и обязательно поможет, ты в этом не сумлевайся.

– Ы-ы-ы-ы,– тянет молодая, – никто ещё оттуда не вышел, никто не воскрес. Закопали и всё…

– Мёртвых ещё Бог не судил, а живых он к себе постоянно призывает. Живым надо воскреснуть, милая. Хотя и мёртвые то же могут.

– Правда? – спросила молодая с надеждой.

– Конечно, правда, в мире всё было… У меня, милая, было горе немереное. Думала, что горше его и не бывает, ан… нет – живу и жизни радуюсь. Да так радуюсь, что до горя этого такой радости и не знала.

– Бог, Бог! Где же он был ваш Бог, когда моего Серёжу убивали? Что же он с неба смотрел и пальцем не пошевелил, чтоб человеку помочь?– и она вновь залилась слезами.

На темы христианской философии и домостроительства, с ней было говорить бесполезно. Сейчас она воспринимала мир только с высоты своего горя и старушка это поняла.

– И-и-и-и ник-то ничего не видел,– продолжала причитать молодая,– дело закрыли, а свидетелям рты заткнули. Шесть человек свидетелей, шесть и никто не пикнул, вы понимаете? Кого задарили, кого запугали… А его задавил пьяный, крутой, прямо на пешеходном переходе, при горящем зелёном свете светофора, средь бела дня.

– У вас, кто здесь, муж? – спросила старушка.– Плачущая кивнула и снова завыла.

Эту женщину, давили два горя: горе потери мужа и горе властвующей несправедливости. И если с первым она, понемногу смирялась, то второе полностью обладало её душой. Мозг женщины требовал возмездия. Видя, что дело развалили, она хотела тогда сама наказать убийцу и даже был подходящий случай в милиции, в коридоре, когда её в очередной раз вызвали к следователю.

В коридоре был ремонт, и она помнит лежащий гвоздодёр и идущего мимо ухмыляющегося убийцу. Мысль у неё сработала моментально, остановить её никто не мог, до гвоздодёра было три шага и пять шагов до уходящего врага. Она хорошо помнит его бритый затылок и мясистые маленькие уши на большой голове. Почему она тогда этого не сделала? Зло должно быть наказано. Почему в тот благоприятный момент для мести у неё отнялись ноги и она, кусая губы от ярости, опустилась на стул, пожирая взглядом удаляющийся затылок. Да, мозг и сейчас продолжал требовать справедливого возмездия и, опустошённая горем душа, не находила в себе сил бороться за справедливость, не могла она освободиться и от гнетущей тяжести – потери близкого человека. Всё было больно, куда не ткни – везде рана.

– Как зовут- то тебя, милая? – спросила старушка, когда женщина, сидя на дощечке, немного успокоилась.

– Мария,– послышалось в ответ.

– Вот и хорошо, вот и прекрасно, а меня Валей зовут, Валентина Михайловна ,– добавила старушка, видимо, сопоставив возраст. Обе немного помолчали. – Ты, Мария, на Бога – то не надо. Он поругаем не бывает. А вот о себе и о сынишке подумать требуется, законы жизнеустройства никто не отменял. Эвон, какой у тебя богатырь! – и она кивнула на Андрюшу. В это время тот перестал копать и пристально посмотрел на мать и на незнакомую тётю. – Скажи – как тебя зовут?,– обратилась Валентина Михайловна к мальчику.

– Андрюша,– произнёс тот, чётко выговаривая каждую букву.

Похвала сыну подействовала на Марию и она сквозь слёзы улыбнулась.

Мальчик улыбнулся тоже, отчего на его щёчке образовалась небольшая симпатичная ямочка. У Валентины Михайловны спёрло дыхание – как же он был похож на её сына в таком же возрасте: большой лоб, безмятежный взгляд, и эта ямочка на правой щёчке… У сына была точно такая. Валентина Михайловна усилием воли справилась с нахлынувшим на неё чувством и сказала:

– Запомни, Мария,– у тебя есть сын, это всё. Тебе есть, для кого жить.– Тут она запнулась, губы у ней задрожали. Мария почувствовала, что у новой знакомой тоже проблема. Она поняла, что с её сыном тоже что-то случилось. И, возможно, в этом возрасте.

– Вы, глядя на Андрюшу, вспомнили своего сына?– спросила Мария.

Валентина Михайловна кивнула,

– Да вспомнила, его тоже звали Андреем и он был как две капли похож на твоего сына.

– Вы потеряли сына в этом возрасте?

– Да нет, мой вырос, а в 20 лет его не стало,– и добавила,– сердце остановилось.

– Может быть, внуки есть? – участливо спросила Мария.

– Он не был женат.

– Так и что, что не был, а вы бы друзей поспрашивали. Современная молодёжь, она ведь другая, у неё всё проще.

– У Андрея не было проще, у него было всё сложнее,– задумчиво ответила старушка и добавила,– да, я интересовалась, спрашивала, на меня глаза квадратные: «Что? У Андрея? Вы своего сына, мамаша, не знаете». Только я знала своего сына, очень хорошо знала, но мне очень хотелось и я не удержалась. Девственником он был, девственником и скромником,– заключила она.

– Да, страшно вот так. А если б был внук или внучка, это уже другое дело…

– Нет, так было бы всё просто,– сказала старушка,– а Господь ведёт нас своими путями, он нас испытует и показывает нам, как надо… Если бы было так, был внук или внучка, то было бы всё очень просто. Я бы сейчас на это не согласилась.

Мария, подумав, что Валентине Михайловне этот разговор неприятен, спросила:

– Вы сейчас уходите?

– Не, не ухожу,– старушка отрицательно покачала головой.

Она никогда не уходила с кладбища рано. Она приходила, как и некоторые её знакомые, на весь день. Её самые счастливые минуты жизни были здесь, на кладбище. Сначала, после смерти сына, она была здесь по велению скорби. И эта сила была столь велика, что буквально приковывала Валентину Николаевну к надгробию. Ей казалось, что свет померк и жизнь остановилась. Ничто не радовало её, ничто не могло взогреть её улыбку.

«Жизнь кончена,– думала она,– зачем она мне, совсем одинокой и несчастной. Разве теперь я нужна в этом мире? Зачем этот мир? зачем в нём я?» – думала она. А потом, потом стало всё не так. Да, счастливые минуты жизни, были здесь, на кладбище, они переместились сюда из страшного в неудержимом беге города и мира. Здесь можно было полностью отрешиться от него с его страстными законами выживания и страшным оскалом зубов наживы и выгоды. И потому кладбище – это был её мир, её пансионат для отрезвления души. «В общем, кладбищенское пространство, этим и ценно,– думала она,– что делает человека более свободным и разумным. Люди в мире похожи на взмыленных коней, которые тяжело водят боками и испуганно фыркают, когда их ведут в конюшню. А там, в тёплой конюшне, в стойле они, уткнувшись мордой в колоду, будут стоять, успокаиваясь и мерно пережёвывая овёс».

Валентина Михайловна улыбнулась этим мыслям и этому случайно пришедшему на ум сравнению. Это сравнение было немного грубовато, но другого в голову не приходило. Потому, что слово «конюшня» ассоциировалось с большим количеством неубранного навоза, это был литературный штамп, берущий своё начало с Авгиевых конюшен. Но родные могилы не были стойлами. Для умерших это было место последнего земного приюта после странствий; а как для живых?

С живыми было сложнее. Если не для неё, а для Марии, то это было место пока не успокоения, а тяготы. Если же для неё – то она перешла через этот пресловутый рубеж – и для неё кладбище стало прибежищем страждущей души. Оно для неё оказалось началом новой жизни. Кладбище, в какой- то мере, стало горнилом переплавления её страстей. Это место опаляло их и переплавляло до тех пор, пока последние не переставали нести в себе разрушительное начало. Нет, её страсти, как присущие человеку, от его грехопадения, совсем не исчезли и не могли исчезнуть, они стали другими. И в меру их перерождения и переориентации менялась сама Валентина Михайловна.

Не все страсти меняли вектор своего движения сразу. Одни, опалённые страданием души, меняли направление движения моментально, другие долго не хотели сдаваться и мучили Валентину Михайловну, но, в конце концов, постепенно уступали.

Полностью ли перегорели её страсти? – она не знала. Предполагала, что ещё не полностью. Однако, что-то в ней в корне изменилось. Не мир стал другим – добрее или злее,– а она стала другой, она переменилась, а, следовательно, переменилось и её отношение к миру. Нет, Валентина Михайловна не стала на него зла или равнодушна к нему… Она смотрела на мир как на больной организм, которому необходимо лечение и одна из процедур оздоровления человека в миру, это пребывание на кладбище.

Ещё Валентине Михайловне пространство над кладбищем виделось в виде некой стеклянной, невидимой трубы, которая доходит до самого неба, где живут ангелы, архангелы, силы и власти, где находятся души умерших и души угодников Божьих. Что два мира: этот – видимый и тот- невидимый соприкасаются именно в этой точке, называемой кладбищем. Что, именно, по этой трубе приходит за кладбищенскую ограду аромат потустороннего мира. И она была твёрдо уверена в том, что, бывая здесь, она иногда слышит ангельское пение и даже небесные церковные звоны. И от этих звуков у неё всегда было сладостно на сердце. И она радовалась уже тому, что так чудно устроен человек, что так промыслительно чудно устроен мир, даже тому, что сын ушёл из жизни девственником и глубоко верующим человеком. Сейчас это было самым главным, а не то, совсем не то – оставил после себя сын потомство или нет? Это было не только не важно, это была чисто мирская мыслительная категория и о ней Валентина Михайловна даже и не вспоминала. Она и себя не вполне ощущала земным жителем, потому как с каждым днём она всё больше и больше отдалялась от мира с его мирскими страстями и медленно переходила в мир с думами уже надмирными.

«Сын там,– ликовало её сердце,– он с Богом,– ликовала давно укоренившаяся мысль,– я люблю это кладбище,– стучало в висках,– я люблю этот мир, который рано или поздно придёт сюда в виде успокоившихся людей и это будет торжество правды, в которой нет ни зла, ни зависти, а есть только любовь и желание созидать эту любовь».

Валентина Михайловна жила в этом новом для неё мире, сотканном из новых ощущений, и вполне была им довольна. Андрей с Богом – и это было для неё самым главным. Об этом и священник говорил, когда отпевал. И теперь ей хотелось, чтобы и она была с Богом, и миллионы других людей.

– Что Бог не делает – всё к лучшему,– говорила она про себя, и потеря сына, когда он с Богом, для неё было же не потерей, а великим приобретением, за которое она уже должна благодарить Господа. Но, как это объяснить Марии? Как освободить её голову от тех скорбных мыслей, которые когда-то пленили и её, пленили так, что не хотелось жить. Наверное, для этого нужно время, просто время, живя в котором, ты не должна уповать только на свои силы, но более всего подчиниться промыслу и уповать на безграничную Господнюю любовь ко всем, живущим на земле.

Валентина Михайловна уже привыкла смотреть на все события, происходящие вокруг неё, с позиции веры. Это было очень удобно, потому как православие давало ответы на все вопросы. И если что-то сразу не укладывалось в голове, то потом, это что-то, обязательно давало о себе знать, и ответ находился сам собой. Нет, это происходило не потому, что в религиозном плане на него не было ответа, а потому, что человек не мог принять этот ответ, потому как не был готов к его приёму.

Валентина Михайловна прекрасно помнит своё душевное восприятие всего, когда она была в мире и жила для мира, то есть она помнила суету и вечное стремление к тому, что сейчас в её понимании не стоило и ломаного гроша. И она помнит ту бурю мирских низменных страстей, которые охватывали её и волокли подальше от божественной правды. И потому, она очень хорошо понимала Марию с её жизненными интересами. Её нужно было просто успокоить, чтобы страсти несправедливости, потери, боли перестали в ней бушевать, ибо организм мог просто не выдержать накала страстей.

– Жизнь твоя, Мария, на этом не кончилась,– говорит Валентина Михайловна. Она не кончится ни сегодня, ни завтра, ты ещё очень молодая. Пока ты меня не поймёшь, пока ты просто поверь моим словам. Почему ты мне должна поверить? Потому как я понесла тоже большую в мире утрату, и я знаю, что говорю. У меня так же разрывалась грудь, а потом оказалось, что жизнь совсем не кончилась, а она только, только начинается. Вот и у тебя, раз Господь тебе дал такое испытание, жизнь только начинается. До этого ты жила по-иному. У тебя была другая жизнь, жизнь летящая на крыльях веры в будущее. Только у будущего этого была граница, а теперь Господь тебя зовёт к жизни не оканчивающейся на кладбище, к жизни без границы.

– «Нет, этого она ещё не поймёт,– подумала старушка,– надо полегче, чтобы это вместить нужно время. Ведь у нее только наступило время выбора: остаться в мире прежнем – колготном, обманном или начать стремиться к другому миру, к миру с Богом в душе. Отдаться в его власть и, живя на земле, служить только ему и думать только о нём».

Валентина Михайловна опять спроецировала эти мысли на себя. Ведь, эта, новая жизнь поглотила её полностью: поглотила её сознание, поглотила её душу и даже тело. И она уже не представляла себя вне этой новой жизни, и она радовалась ей, радовалась Богу, ибо он показал ей эту жизнь и она благодарила Бога за внимание к ней.

В материальном плане Валентина Михайловна жила очень скудно. Коммунальные платежи за большую трёхкомнатную квартиру в кооперативном доме съедали почти всю пенсию, и поэтому она очень скромно питалась, не позволяя себе никаких лишних и даже зачастую не лишних расходов. Так ей было необходимо вставить зубы, но она тянула с этим мероприятием.

Валентина Михайловна отказывала себе буквально во всём, чтобы жить в той квартире, где жили они с сыном. Её квартира – это особая история и особое испытание. В жильё старушка вложила все лучшие годы жизни. Она сразу трудилась в трёх местах: В детском садике посменно, на скорой помощи между смен и ещё уборщицей в остающиеся узкие промежутки времени. Тогда, молодая, она очень хотела иметь большую квартиру и потому выкладывалась до последнего. Она мечтала, что сын вырастет, женится и приведёт в квартиру жену и их семейная жизнь – станет и её жизнью. И что это будет одно большое целое, потому и тянула из себя жилы, мечтая о небольшом рае в отдельно взятой квартире.

Но Бог судил иначе. В расцвете сил сын умер и квартира на какое-то время превратилась в укоризну её прошлой жизни, когда она надеялась только на себя. На Бога она тогда тоже не во всём полагалась, – бурлящий поток жизненных сил заставлял забывать о промыслителе и жизнедавце. Смерть сына была как снег на голову. Старый мир в одночасье рухнул, а новый ещё не народился. Он рождался в ней с болью, криком, плачем, а зачастую даже и кратковременным отчаянием.

Эти роды были мучительны. Слёзы горя и слёзы радости, то и дело сменяя друг друга, прокатывались по душе. Рождаясь, она видела новое солнце и новые звёзды. И если раньше, до этого рождения солнце и звёзды воспринимались Валентиной Михайловной совсем иначе – это была просто неодушевлённая материя, великолепная в своей бесстрастной красоте, которая радует глаз, проникает в душу, создавая в ней волны удовлетворения, волны спокойствия, волны мечтательности. Это было тогда хорошо. Да, да! Хорошо ей, но не сегодняшней, а той давнишней, и уже почти забытой.. Она понимала, что её ту и теперешнюю разделяет целая вечность.

И теперь в себе она ощущала волны, и теперь они были в душе, но не катились по ней как встарь, наподобии весеннего потока, а уходили к сердцу, докатываясь, обнимали его и устремлялись в его глубь. И сердце откликалось на эти волны, потому, что волны – это мысли. Чистые, они уходили вглубь сердца и там проникались иным нетварным светом и как эхо возвращались назад, облагораживая собой всё тело.

Прежние волны могли только стимулировать чувства бренного тела, но не могли принести им свет новой жизни, свет нового торжества, поднять человека на высоту нового осмысления Господней правды и Божьего величия. И тогда, в прошлой жизни, совсем земной, ей было жалко, что она часто не понимала сына, который уже знал об этом истинном свете и говорил ей о нём, который исходит из глубинного сердца. Но ей, тогда понять сына и увидеть новый свет, было не дано. А теперь она ощущала этот свет и ей хотелось о нём рассказать.

Первым, кому она пыталась рассказать, были родственники. Однако родственники не слушали её, и Валентине Михайловне было обидно, что она знает, а они нет. Впрочем, всё это прошло. Родственники так и остались на своих позициях неверия. Обида сменилась жалостью, а потом успокоением. Это был мир с Богом. Это был её сегодняшний мир, где она каждый раз понимала, что ничего ещё не достигнуто и что всё только начинается.

Так она не могла переступить через себя и решить вопрос с квартирой, хотя уже далеко не как раньше относилась к этой теме. Она по-прежнему не хотела менять большую квартиру на меньшую, чтобы меньше платить, а на вырученные деньги жить. Потому что мир, каким-то своим концом всё ещё удерживал её. Одним таким удерживающим концом была квартира и это была, как понимала Валентина Михайловна, сохранившаяся, непереплавленная страсть. Она мучила Валентину Михайловну и не отпускала. Вести борьбу с ней было сложно, потому как она всегда напоминала о себе при решении всевозможных дел в квартирном кооперативе. Получалось, как получалось.

Нет, Валентина Михайловна по – прежнему не могла выехать из этих стен и, не потому что эти стены – были её мозолями. Об этом она совсем не думала, а думала о том, что здесь жил её сын и в этих стенах она изменила свой образ жизни, изменила понятие о мире и в этих стенах она впервые почувствовала любовь к Богу. И любовь к сыну, была уже иной, не как прежде. Его комната и беседы в ней с ним о вере, о Боге и душе были дверью в её глубинное сердце. Это через сына в этой комнате ей был открыт новый мир, с иной жизнью и иными ценностями, без знаний о котором и некоторых ощущений, явленных ей, она уже не могла существовать. К этим ощущениям она стремилась, а они появлялись и уходили. Она стремилась – а они ускользали.

Потом эта квартира начала её понемногу тяготить, она сковывала её волю. И Валентина Михайловна стала просить Бога, чтобы он помог разрешить ей этот трудный вопрос наследования. Потом Валентина Михайловна опасалась, что всё новое в ней, с переменой квартиры, может уйти, а ей не хотелось, чтобы возвращалось старое. Разумеется, она понимала, что это не так, но всё равно рисковать не хотелось.

Она понимала, что без этих ощущений, давно бы превратилась в злую, измученную жизнью старуху, недовольную не только всем окружающим, но и самой собой, утонувшую в бесплодных осуждениях и разговорах о ценах, льготах и тарифах с такими же обездоленными людьми как и она. Да, Валентину Михайловну это тоже интересовало, но это носило несколько отвлечённый характер. Отвлечённый – значит отвлекающий её от главного в жизни, от разговора с Богом. Родные, как и прежде, не понимали её. Сначала, они уговаривали её поступать благоразумно – разменять квартиру, или сделать завещание, чтобы через это получить помощь. Но она отвергла всякие притязания и те решили, что у неё что-то с головой.

Больше всех с ней по поводу обмена квартиры говорила родная сестра. Она, то же была одинокой и свою квартиру подписала на племянницу. Однако, хоть она и решила свой вопрос заранее, но не совсем удачно, потому как племянница считала это тёткиным долгом, а не актом доброй воли. Соответственно, к старушке ехать не сильно спешила и она в свои семьдесят с хвостиком лет со всеми делами управлялась сама, благо пенсия была гораздо больше, чем у Валентины Михайловны и можно было нанять соседей, чтобы сделать какую- то работу.

Всё это видела Валентина Михайловна и не спешила с решением в пользу племянников, но вывод для себя сделала. Вывод её был прост – нужно, чтобы после неё в квартире жила настоящая крестьянская, то есть, верующая семья. Найти такую семью оказалось не совсем просто. Среди родственников были почти все атеисты. Правда, верующим человеком был её двоюродный брат. Он был весьма одарённым человеком – писал стихи и один из циклов посвятил ей. Но Валентина Михайловна подумала – «не этим ли способом он хочет подобрать ключи к её душе и завладеть квартирой?».

Были у неё кроме родных и хорошие знакомые, искренне верующие люди. Но вера есть вера, а характеры, есть характеры. Сама она решительно не знала, что делать и надеялась только на Бога, что, в конце концов, он разрешит её вопрос. Приняв такое решение, Валентина Михайловна успокоилась и, если ей никто не напоминал о нём, то она сама и не вспоминала. «Пусть Господь сам решит этот вопрос» – жило в её душе,– ему виднее.»

Однако, немало времени уделив непростым душевным устроениям Валентины Михайловны, мы как-то упустили из виду её новую кладбищенскую знакомую – Марию и её прекрасного малыша. А дело здесь принимало трагический оборот. Старушка увидела, что Мария стала морщиться, присела и вдруг ни с того ни с сего повалилась на првый бок. Валентина Михайловна только и могла услышать от неё единственное слово «сердце». Ещё Мария попыталась улыбнуться, но у неё это плохо получилось.

Старушка побежала в административное здание, чтобы вызвать скорую. По дороге ей попалась женщина с мобильником и они сумели вызвать неотложку. Когда Валентина Михайловна вернулась к Марии, то та уже ничего не говорила. Андрюша сидел около матери и чего-то у неё просил. Мать не отвечала, и Андрюша просил всё настойчивее, теребя мать за рукав. Валентина Михайловна успокоила малыша и стала ждать врачей.