Невеста Сфинкса

Сердюков еще раз почтительно поклонился, не забывая при этом внимательным и острым взглядом изучать хозяина и его жилище. Большая комната выглядела необычно. Стены, задрапированные темной коричневой тканью, были украшены картинами неизвестных Сердюкову художников. Все они изображали либо батальные сцены из древних времен, либо сцены охоты. Меж картинами располагались сабли и рапиры, ножи, пистолеты, ружья. Далее виднелись охотничий рог, шкуры убитых зверей, головы кабана и лося, а в довершение всего этого великолепия на полу распростерлась шкура леопарда с искусно выделанной мордой зверя.

Сам хозяин, в просторном домашнем платье и с трубкой в зубах, восседал в покойном кресле, которое с трудом вмещало его крепкое широкое тело. Массивные плечи и шея, крупная голова с коротко остриженными густыми волосами делали Аристова старше своих лет, а Сердюков к тому времени знал, что они с Когтищевым почти одногодки. Егор сверлил гостя внимательным и тяжелым взглядом.

– А разве у полиции возникли сомнения относительно Петиной смерти? – Аристов затянулся и выпустил дым из носа и рта одновременно.

– Увы, смерть Петра Викентьевича с самого начала вызывала у докторов сомнения, вернее, причина смерти. Собственно, эти сомнения и заставили доктора, призванного к больному еще там, на даче, в первые дни болезни, сообщить в полицию о своих подозрениях. Странная болезнь, непонятная. – Сердюков аккуратно пересек комнату, стараясь не наступить на леопарда. – Вы позволите?

Получив утвердительный кивок головы, Сердюков расположился в соседнем кресле. Для него, узкоплечего и худого, оно показалось огромным, он точно утонул в его мягких лапах. Напротив вместе с хозяином его сверлили стеклянными глазами лось и кабан, их рога и клыки выглядели не очень дружелюбно.

– Ваши трофеи? – следователь кивнул на чучела и шкуры.

– Мои, – последовал короткий ответ. – Но вы ведь не об охоте изволите спрашивать?

– Напрасно вы так думаете. Иногда разгадка находится в совершенно неожиданных местах. – Следователь улыбнулся, пытаясь растопить лед недоверчивости хозяина. – Обычно причины семейных драм кроются внутри, в глубине отношений, которые окружающим иногда совершенно неизвестны. Поэтому если бы вы немного рассказали мне о вашем семействе, то есть об Аристовых и Соболевых, то, вероятно, это облегчило бы мне задачу.

– Чудно, ей-богу! – Егор сердито сдвинул брови. – Вы и впрямь полагаете, что его убили? И собираетесь искать убийцу среди ближайших родственников Петра? Среди людей, которые любили и боготворили друг друга? Помилуйте, зачем? Зачем убивать молодого человека, который ничего плохого никому не сделал, да и не мог сделать по причине своей… – Егор запнулся, так как понял, что зашел слишком далеко. Сердюков чуть не подпрыгнул.

– По причине своей беспечности, бесполезности?… – попытался он подсказать собеседнику.

– Я не хочу говорить ничего плохого о покойном, – последовал угрюмый ответ.

– Вы не желали этого брака для Зои Федоровны, ведь так? – тихонько начал плести свою паутину Сердюков.

– Что с того? Зоя как безумная сделалась от любви. Да и Соболевы были не очень рады раннему браку сына. Но что поделаешь?

Аристов снова закурил и замолчал.

– Сестра для вас… – начал Сердюков.

– Свет в окне, – чуть улыбнулся собеседник.

– Вы, судя по всему, ее опекун?

– Да, наши родители рано оставили нас в одиночестве. Правда, я к тому времени уже был взрослым человеком, но все равно перенес смерть матушки с трудом. Отца мы потеряли еще раньше. Но еще труднее было то, что мне пришлось взвалить на себя бремя опекунства и воспитания младшей сестры.

– Да, нелегко, видно, быть воспитателем юной барышни, – заметил полицейский с сочувствием.

– Вот-вот, – оживился Егор Федорович. – Представьте, сударь, я только-только вырвался на свободу из-под родительской опеки. Вокруг столько радостей жизни. Но вместо развлечений приходится самому стать строгим родителем для совершенно необузданного юного существа. К слову сказать, последние годы матушка позволила мне жить отдельно. Поэтому в родительский дом я захаживал нечасто, о чем теперь с прискорбием вспоминаю. И сестра моя Зоя росла без меня. То есть я появлялся только для того, чтобы в очередной раз потакать ее детским прихотям и капризам. Матушка журила меня, да все без толку. И вот когда ее не стало, забота о сестре стала моею обязанностью. Я наивно полагал, что наше общее горе и моя любовь к ней сделает ее совершенно ручной и послушной. И каково же было мое разочарование, когда мы с ней поссорились вскоре после похорон матери. Вы только подумайте, господин следователь, я, чуть больше двадцати годов, и девочка, которая еще не девушка, но уже и не ребенок. К тому же привыкшая, что я ей ни в чем не отказываю. Она желала вертеть мною по своему усмотрению, а я ждал ее послушания и покорности. В итоге пришлось прибегнуть к помощи гувернанток и компаньонок. Но все они скоро покидали нас по причине несносного характера воспитуемого дитяти. Сестре между тем сравнялось шестнадцать. Я опять же по наивности полагал, что это уже почти взрослый человек – потому что пришлось покупать наряды уже для взрослой барышни. Заказывать корсет и все такое прочее. Но опять же глупо ошибся. Она оставалась тем же взбалмошным ребенком. А тут эти ухажеры, как черти из табакерки. Да еще ей захотелось выйти замуж. Я не на шутку испугался. Уж думал, что придется караулить сестру с ружьем по ночам.

– А чем вам не нравились претенденты? – осторожно поинтересовался Сердюков.

– Среди них не было достойного и серьезного человека. Между мной и сестрой вспыхивали страшные ссоры. Зоя не желала терпеть моей власти над ней. Мне казалось, что она меня возненавидела. Я пришел в совершенное отчаяние, но и она глубоко страдала. Однажды, рыдая, она пригрозила мне, что уйдет в монастырь. Я же посмеялся над нею, сказав, что сам возьму вожжи и отвезу ее. Зоя вспылила, и что вы думаете? Назавтра я повез ее в монастырь! Под Петербург, в Эн-ск. В пути я полагал, что она перестанет дурить и капризничать, а она, вероятно, думала, что я только пугаю ее. Однако когда тяжелая массивная дверь обители захлопнулась перед моим носом, я понял, что свершилось то, чего мы оба совершенно не желали. Одно утешало меня – Зоя не примет постриг. Во всяком случае, в ближайшее время. А побыть в тиши и благолепии ей не помешает.

– Да, – протянул Сердюков, – кто бы мог подумать, что так тяжело быть братом.

– Любящим братом, – уточнил Егор.

– А что же вы, вы сами, что предприняли потом?

– Уехал. Уехал в Африку.

– Поохотиться? – Сердюков выразительно кивнул на леопарда.

– В некотором роде. Видите ли, я всегда искал себя, но не находил для себя достойного поприща. Возможно, мне следовало стать военным. Да нет войны! Мне всегда хотелось приложить себя в деле торжества свободы и справедливости, да в Отечестве нашем очень трудно, видите ли, с торжеством свободы и справедливости. Тут либо в бомбисты иди, или в полицейские. Ни то, ни другое меня не прельщает.

– Эк вы нас, полицейских, уничижительно! Да вкупе с бомбистами! А случись что, караул кричите?

– Я полагаю, что в полиции разные люди служат, только не секрет, что общество наше не слишком ваш мундир жалует.

– Это верно, особливо среди молодежи теперь модно полицию критиковать и высмеивать. Но я не в обиде на вас. Будем считать, что это моя расплата за непрошеное вторжение в ваш дом, – и Сердюков чуть доброжелательно улыбнулся тонкими губами.

Аристов смотрел на него внимательно. Странный малый. Пожалуй, слишком, как это выразить, осмысленный, что ли. Нет в нем бутафорской бравады, этого омерзительного холуйства. Перед ним сидел, казалось бы, совершенно невзрачный человек, белобрысый и худой, но который своим выражением лица, своим тоном, располагающим и дружеским, вызывал доверие и желание говорить. Причем рассказать то, о чем никто никогда не спрашивал, в чем сам себе никогда не признавался.

– Так, стало быть, сударь, вы войну для себя сыскали, и не ближе, как в Африке? Дайте-ка я угадаю. – Сердюков потер лоб длинным пальцем, похожим на карандаш. – Уж не буров ли вы защищали, батенька? Война между бурами и англичанами!

Ответом ему были изумленные брови собеседника, которые поползли вверх.

– Угадал? – засмеялся Сердюков. – То-то же! Мы ведь тоже иногда и газетки почитываем.

– Да, вы угадали. Именно там, на юге Африки, я утолял свою жажду к справедливости и счастью.

– Насколько я могу судить, счастье для буров не задалось, но, вероятно, вашей вины тут нет.

– Вы правы. Это было геройство небольшого народа против великой империи, война за независимость, за право жить своей жизнью. Теперь я понимаю, что исход был предрешен. Но тогда… Тогда у меня голова шла кругом. Столько пришлось пережить! На исходе войны меня ранило, и довольно тяжело. Но я выкарабкался, и мне пришлось долго, через весь континент возвращаться домой. Моих сил, да и денег хватило ровно до Каира. Там мне пришлось остановиться, чтобы прийти в себя и решить, как жить дальше. И тут произошло чудо. Каким-то странным, непостижимым образом меня нашло письмо сестры. Мы иногда писали друг другу. И наши письма постепенно стали очень нежными и добрыми. Сестра повзрослела, я изменился. И мы поняли, что теперь можем снова понимать и любить друг друга. Такими, какие мы есть. И что мы одни на белом свете, и нам надо держаться друг за друга. Вот тогда-то я и надумал искать в России семейство, которое совершает путешествие, чтобы с их помощью привезти Зою в Африку. Показать ей таинственный Древний Египет, пирамиды. А потом уехать в Европу или еще куда-нибудь. Жизнь путешественника казалась мне прекрасной идеей для такого неугомонного существа, как Зоя, да и родительское наследство позволяло рисовать подобные планы.

– И вы нашли Соболевых?

– Да, я нашел Соболевых. Зоя нашла Петра. А я…

Аристов снова замолк. До этого он казался даже оживленным, а теперь огонек в его глазах угас.

Сердюков еще пытался выяснять что-то. Но Егор замкнулся и совершенно ушел в себя. Странно, что он вообще начал этот разговор. Следователю ничего более не оставалось, как раскланяться. Уходя, он запнулся о леопарда и чуть не упал. Вслед ему ухмыльнулась клыкастая морда кабана.

Глава 12

Куда может деваться жена от мужа, который к тому же старше ее на двадцать лет? Любой человек сразу же скажет без запинки – сбежала с любовником, тут и думать нечего! Василиса могла торжествовать – ее подозрения насчет невестки полностью сбывались. Однако Викентий отказывался верить сестре. Само отсутствие жены еще не означало факта измены. Но куда она исчезла, почему не оставила письма, к тому же при ней Петя! Первым делом Соболев направился в дом тестя. Однако супруги Дудко не могли даже взять в толк, о чем говорит их зять, куда ушла, зачем? И не могла она просто так убежать из дома куда глаза глядят. Она девушка боязливая, рассудочная, да еще с ребенком на руках. К любовнику, с малышом? Курам на смех! Родня? Да вся в Малороссии, вряд ли она туда добралась. Куда еще ездили, где бывали? Да только на богомолье, по монастырям.

Соболев вернулся ни с чем, хотя мысль о любовнике теперь уже не казалась такой реальной. Но где, где может находиться добропорядочная молодая дама с маленьким мальчиком? Помилуйте, да где угодно! Разумеется, в полицию он не пойдет, и вообще никто не должен знать, что у него приключился такой домашний конфуз. Василисе строго-настрого запретили обсуждать происшествие с прислугой и соседями, не дай бог дойдет до университета, тогда конец безупречной репутации. Соболев не выходил из кабинета. Все думал, терзался. Потом решился и, выйдя на улицу, нанял стайку мальчишек-голодранцев, чтобы те выспрашивали извозчиков о даме красивой наружности с ребенком и горничной. И вот когда он уже почти отчаялся что-либо узнать, один из сорванцов вызнал-таки, что какая-то дама нанимала извозчика везти в Эн-ский монастырь. Ну конечно, ведь мадам Дудко что-то бормотала о богомолье.

Забрезжила слабая надежда, и Соболев, весь в лихорадочном волнении, собрался и устремился по пятам жены. Студенты, лекции, книги, выступления в научном обществе, все было брошено.

Монастырь встретил непрошеного гостя долгим колокольным звоном, возвещавшим конец заутрени. Заснеженные купола храма, крыши монастырских построек, едва протоптанные монашками и паломниками тропинки, деревья, белые и замерзшие, темные фигурки монахинь – все это сразу погрузило Соболева в странное, почти сонное состояние. Или сказывалось напряжение и бессонница последних дней? Он торопливо шел, и хруст снега отзывался в его голове таким громом, что зазвенело в ушах. А вокруг стояла блаженная тишина.

Немного поплутав по монастырскому хозяйству, профессор наконец добрался до кельи матери-настоятельницы. Невысокого роста женщина с добрым усталым лицом встретила его любезно. Послушница принесла самовар и бублики, что оказалось весьма кстати, ибо гость устал и продрог. Однако когда Соболев поведал настоятельнице о том, что ищет в монастыре свою жену и сына, лицо монахини сразу сделалось строгим и отрешенным.

– Вот что я вам скажу, батюшка, – произнесла она с расстановкой. – Хоть и сказано в Писании: «Жена да убоится мужа своего», да только мы должны понимать сие не как страх животный, а как уважение, почтение, а отсюда и трепет, подобный страху. Ведь жена тоже Творение Господа нашего. Так отчего же она живет не как человек, а как зверь, который боится, что его побьют палкой?

– Помилуйте, да неужели жена моя возвела на меня такую напраслину, что я ее бью? – вскричал обескураженный профессор.

– Так ведь ударить можно и словом, и взглядом. Да еще и больней будет, потому как слово душу ранит, а душевные раны долго болят и тяжко врачуются. – Настоятельница сложила маленькие аккуратные белые ручки на животе и посмотрела на посетителя, как доктор на безнадежного больного.

Соболев схватился за голову. При этом бублик, лежавший на краю стола, улетел в угол комнаты. Настоятельница долго смотрела вслед бублику и тихонько качала головой.

– Неужели, неужели она так говорила про меня? – ужасался Соболев.

– Не больно у нас и говорят о мирском-то, – укорила его настоятельница. – Супруга ваша по большей части плачет и молится. Один раз только я с ней и говорила, уж очень несчастной она мне показалась. Хотела утешить ее материнским словом. К тому же она тут у нас не впервой, помню ее еще совсем юной девушкой. С мамашей своей приезжали к иконе нашей чудотворной приложиться, щедро на храм жертвовали.

– Матушка, дозвольте и мне пожертвовать во славу господню вашему монастырю, только, ради бога, помогите мне, подскажите, что делать?

– Что делать, что делать? – Голос настоятельницы стал ворчливым. – Люби, люби и не терзай. Люби без огляда и грязь на чистом не малюй. Тебе Господь дал в жены эдакую красоту. И такую чистую, как родниковая вода, а ты всю эту воду мутишь! И Богу, Богу молись, пресвятой Деве-Богородице, чтобы просветила твой разум!

Получив добрый совет и разрешение остановиться в монастырской гостинице, Соболев направился в означенную келью в сопровождении монашки. Он шел и не видел дороги. Спроси его потом, как выйти обратно, он бы не ответил. Соболев шел и думал о том, как он встретится с Серафимой, какие найдет слова в свое оправдание. А в том, что виноват, что оказался самонадеянным глупцом, глухим и слепым, Викентий уже не сомневался. Весь вопрос в том, поверит ли она, сможет ли преодолеть накопившуюся обиду. Господи! Каким он был идиотом, каким жестоким и немилосердным мужем оказался для несчастной своей Серафимы! Только бы она услышала его, только бы позволила высказать ей свою любовь и поверила!

Наскоро переодевшись с дороги, он выскользнул из номера-кельи и прокрался вдоль дверей, надеясь услышать знакомые голоса. Его замысел оправдался, и в конце коридора он услышал плач сына и сердитый голос Луши. Профессор глубоко вздохнул, перекрестился и постучал.

– Луша, открой, должно быть принесли горячей воды. Да умой поскорее Петю, чумазый весь! – Голос Серафимы звучал с некоторым напряжением.

Дверь поспешно отворили, и Соболев быстро вошел, не оставляя горничной время на размышления?

– Ах! – только и пискнула девушка и едва успела отскочить – Викентий вошел в комнату широким хозяйским шагом. Пока он стоял за дверью, он уже тысячу раз нарисовал в своем воображении картину встречи, произнес про себя миллион нежных и ласковых слов. А войдя, почувствовал, что обида и раздражение вдруг вынырнули из глубин сознания и затопили всю душу. Серафима была в двух шагах и тоже, как горничная, ахнула. И это изумление повергло Соболева в еще большее раздражение. Профессор сунул в руки Луше бобровую шапку, перчатки и обернулся к жене:

– Неужели вам трудно было предупредить меня, что вы отъедете на богомолье? – произнес он, пытаясь сдержать свои дурные чувства, но это плохо у него получилось. Голос прозвучал скрипуче, и он сам себе показался отвратительным в этот момент. Соболев хотел улыбнуться, но получилась вымученная гримаса. На лице Серафимы выразилось изумление от его нежданного вторжения. – Отчего, отчего вы не сказали? Почему я должен искать вас по всей столице, как сумасшедший?! – Он повысил голос. Ее молчание выводило его из себя. Луша, предчувствуя семейную грозу, подхватила захныкавшего Петю и бросилась вон. Супруги остались одни. Серафима проводила сына взглядом.

– Вы меня искали? – искреннее подивилась жена. – А зачем я вам? Неужели вы заметили, что меня нет? Тогда, быть может, вы взяли себе за труд подумать, отчего меня нет, может быть, мне плохо, тягостно жить с вами и вашей гадкою сестрой? – Ее голос зазвучал звонко, высоко. У Соболева поползли мурашки по спине. Он никогда не слышал такого голоса жены и вовсе не предполагал, что она осмелится говорить ему подобное.

– Серна! – Он сделал к ней навстречу маленький, робкий шаг. – Увы, я действительно не предполагал, что тебе так плохо со мной. Мне казалось, что я правильно поступаю по отношению к тебе, но я ошибался. Прости меня! – вырвалось из него затаенная боль. – Прости, Христа ради! Я действительно был слепым и глухим болваном. Прости!

Он хотел взять ее за руки, но она не далась и отступила назад, убрав руки за спину, точно он собирался насильно втащить ее обратно в семейную жизнь.

– Но почему? – спросил муж упавшим голосом. Ведь он сделал над собой чудовищные усилия, признал свое поражение, попросил прощения!

– Вы не любите меня, – едва прошептала Серафима. – Вы любите себя рядом со мной, но не меня.

Соболев стоял как громом пораженный. И это ее он пытался учить уму-разуму, в то время как она сама способна преподать ему урок!

– Милая моя, бесценная! Не гони меня прочь из своей жизни. Позволь мне любить тебя! Я очень, очень люблю тебя. Да только не умею это сказать и выразить. Да, да! И не смотри на меня с удивлением. Что толку, что я профессор и учу молодежь. Книжные премудрости – это иное знание. Душа моя, поверь, я не лгу, не рисуюсь перед тобой. Я и вправду как в скорлупке и не могу ее расколоть. Хочу любить и не умею! Господи, да поверь же мне!

Она стояла совершенно оторопелая от его признания. Соболев воспользовался ее замешательством и, широко шагнув, поймал в объятия. Так они застыли, прислушиваясь друг к другу.

Луша, наскоро похватав одежду Пети, накрутила на него все, что было под рукой. И теперь они все ходили по монастырскому двору, поглядывая на дверь гостиницы, скоро ли папаша соизволят выйти. А тот все не шел. Мальчик замерз, его нос и щечки покраснели от мороза. Да и сама Луша уже хотела в тепло, да поскорей горячего чаю выпить. А барин все не шел. Воротиться без разрешения девушка боялась. Что ж, хоть и стояли нынче заутреню, придется снова пойти в храм, авось там потеплее от печки, да от свечей, да света Божьего и Божественной любви.

Глава 13

Изгнание из рая было стремительным. Василиса получила телеграмму от брата и уставилась на нее в тоскливом недоумении. Но как она ее ни крутила, ни читала так и эдак, смысл выходил один: убираться восвояси и поскорее. Мысль о возвращении к опостылевшему супругу в провинциальную глушь навалилась на Василису как могильная плита. А ведь близится Рождество, а там и Новый год. У Лавра завтра каникулы начинаются, на улицах иллюминации и гулянья. Магазины и лавки полны кушаний и нарядов, разных разностей, от которых глаза разбегаются. Она уже и о елке позаботилась, дворник принесет на днях. В кладовке до сих пор еще живы игрушки из их с Викешей детства, которые она собиралась повесить на елку с Лавриком. И вот теперь, именно теперь ей приказано убираться вон!

Василиса с потерянным лицом вошла к сыну в комнату и молча подала ему телеграмму от дядюшки. Мальчик пробежал глазами строки и поник лысой головой. От этой поникшей головы у Василисы защемило сердце. А вскорости явился и Викентий. Василиса еще немного надеялась, что в дороге он передумает, но, увидев его лицо, поняла, что ее отъезд неизбежен.

– Здоровы ли Серафима Львовна и Петечка? – с заискиванием спросила сестра.

– Здоровы, здоровы. Следом скоро будут. А ты, стало быть, Вася, собирайся к мужу.

– Неужто ты меня гонишь, Викеша, братец! – В голосе сестры зазвучали слезы и горькая обида.

– Никто тебя не гонит. Да только негоже супруга так надолго оставлять одного. Езжай с Богом! Вон и Лавр тебя проводит, с отцом повидается. А то, поди, и не узнает родного отца!

И видя, как испугался племянник, поспешно добавил:

– Но только ненадолго, Лавр, ненадолго. Не опаздывай к началу занятий! Ты и без того много пропустил.

Подгоняемая многозначительными взглядами, Василиса собралась очень скоро. Ей и собирать-то было нечего. Взяла только то, в чем явилась к брату, и со скорбным выражением лица простилась с ним у крыльца. Проводив сестру с племянником, Викентий вернулся в комнату, которую она занимала, и с недоумением распахнул шкаф. Все наряды, которые они с женой купили для Василисы, остались висеть сиротливо. Соболев пожал плечами и приказал прислуге собрать все и послать вслед почтой.

Лавр поехал с матерью. Он не хотел ехать, боялся, что дядя не позволит ему вернуться. И в то же время ему было отчаянно жаль мать. Куда делось стыдливое пренебрежение, которое он испытывал к ней? Нахохлившаяся старая серая птица, угрюмая и подавленная, закутанная в потертый платок, она забилась в глубь коляски и старалась не смотреть на нарядную улицу, торопливых прохожих, которые спешили в свои дома, к семьям, к елке. Отчего-то елку ей было особенно жалко. Наверное, потому, что там осталось ее детство, ее погубленные мечты о счастье.

После блистательного Петербурга, роскошной профессорской квартиры с ванной, с начищенным паркетным полом, пуховой периной, льняными простынями, фарфоровой посудой на столе и прочими нюансами цивилизованной жизни возвращение в свое захолустье оказалось нестерпимым. Покосившийся домишко на окраине с прохудившейся крышей. Калитка на одной петле, которая висит так уже не первый год, вековая пыль на обшарпанной мебели. Крашеный облупившийся пол, шмыгающие под ногами бесцеремонные мыши. Лавр, уже отвыкший от родных пенат, поставил свой чемоданчик в передней и озирался с тоской. Навстречу вышел почти забытый человек, которого он знал как своего отца. Невысокий, худой, с одутловатым лицом и вздутым животом, заросший бородой, с длинными, как у сельского попа, волосами. Одет Когтищев-старший был в какой то бабий старый халат, подпоясанный кушаком от поношенного жениного платья.

– О-хо-хо! – воскликнул Когтищев. – Кого мы видим! Кто к нам пожаловал! Столичный житель собственной персоной! Узнаешь ли ты родного отца, голубь ты мой! А я вот тебя и не признал.

Лавр ловко увернулся от родительского лобызания. От папеньки невыносимо разило немытым телом, перегаром и чесноком. Василиса тоже не поспешила к мужу с приветствиями, а скоро проскользнула в дом. Мерзость запустения и бедности глядели на нее изо всех углов. Сын вошел следом и остановился в сомнении, куда ему приткнуться. Его здесь не ждали, ему не рады. Никаких чувств, кроме растущего омерзения и брезгливости к родительскому дому и полузабытому папаше, он не чувствовал.

Каникулы тянулись мучительно долго. Лавр считал каждый день и почти не выходил на улицу. Его прежние товарищи, узнав о его прибытии, позвали его гулять и играть, но тотчас же снова принялись дразнить лысым Коленом. При этом каждый успел позавидовать его гимназической шинели, сшитой из хорошего дорогого сукна, фуражке, ранцу, очкам в тонкой оправе. Через три дня очки были разбиты, шинель порвана на рукаве, а фуражку изрядно поваляли в грязном снегу. Чтоб не задавался!

Лавр маялся. На улице ему было невесело, а дома совсем невмоготу. Мать суетилась по дому, но делала все точно во сне. Лавр догадывался, о чем она думает, и это еще больше усугубляло его тоску. Он презирал и любил ее одновременно, но сам себе был гадок. Он хотел помочь ей, но все, к чему он притрагивался, вызывало у него тошнотворное отвращение. Дрянная пища, плохая постель с клопами, холодные, дурно пахнущие комнатки. Неужели он жил тут раньше? Неужели тут проходили его первые детские годы? Ах, скорей бы, скорее вернуться в Петербург, в свою милую чистенькую комнатку, к своим книжкам, краскам, нарядной одежде. Забыть родительские пенаты как страшный сон!