Невеста Сфинкса

На первом снимке он увидел ужасающую картину мучений покойного Петра Соболева, запечатленную столь ярко и четко, будто фотограф стоял у постели больного накануне смерти несчастного. Все страшные поражения кожи были видны совершенно ясно, при этом очевидно было, что человек на фотографии – несомненно, Петр Соболев.

При желании, вероятно, можно найти подходящего, похожего на Петра натурщика, приложить умение и загримировать его, подобрать свет особым образом. И готово! Но зачем? Положим, преступление задумывалось давно, существует некий дьявольский умысел, создается фотография якобы умирающего, а потом происходит и само убийство с мистическим подтекстом.

– Когда, вы говорите, сделали этот снимок? – Сердюков оторвался от созерцания умирающего Соболева и поднял голову.

– Видите ли, я не делал этого снимка, именно этого снимка, в том смысле, что на нем изображено. Я делал другие снимки Петра, а этот возник непонятным мне образом, – пробормотал Когтищев, понимая, что его слова кажутся полицейскому детским лепетом, и оттого смутился еще более, чем усугубил подозрительность Сердюкова, который так и буравил собеседника взором.

– Послушайте, Лавр Артемиевич, я, как человек верующий, полагаю, что разного рода изображения если сами собой и возникают, то являют собой чаще всего образ Божественный, или, по крайней мере, религиозный, становясь чудотворными иконами. Тут же я вижу нечто ужасное и совершенно лишенное чудесного богоносного смысла. Поэтому полагаю, что никакого чуда тут нет и быть не может, а есть только непонятный мне пока злой умысел. И чем больше я на это гляжу, тем больше убеждаюсь, что несчастный Петр Викентьевич был действительно убит, как доктор и подозревает!

– Ну, наконец-то! – воскликнул Лавр с деланым облегчением. – Слово сказано, и это слово – убийца! И убийца Пети – это я! Только объясните, объясните мне, недогадливому, зачем, зачем мне это понадобилось? – Он обхватил руками свою лысую голову и сильно сдавил ее. У него оказались очень красивые, длинные тонкие пальцы. Сердюков усмехнулся.

– Послушайте, если бы я обладал вашими талантами фотографического художника, я бы тотчас же запечатлел вас в этой чрезвычайно выразительной позе.

– Вольно вам насмехаться! Но ведь я действительно не могу понять, как получился этот снимок!

– Хорошо, допустим, вы не понимаете, как он получился. Но когда вы его обнаружили, что фотографировали до этого и где?

– Где? – спросил сам себя Лавр. – Где? – подумал, нахмурил лоб, который сложился неглубокими еще складками. – Где!

Он поднял палец, и лицо его на миг прояснилось.

– Я фотографировал Петьку, то есть Петра, в пустыне, в Египте. Недалеко от пирамид. Там же я сделал снимок Серафимы Львовны. А потом полез в саму пирамиду, полагая запечатлеть там неведомый мир фараонов. Да только помнится, что толком мне ничего снять там не удалось, освещения не хватило. Да, да, я припоминаю, что именно в такой последовательности все и было. Уже позже, в Петербурге, я стал проявлять и обнаружил эти снимки. Да так испугался, что не мог сообразить, стоит ли их показывать кому-либо. Но они будоражили мой ум, я не могу понять, как они получились, что это значит. Ведь я не видел перед собой подобной картины! И представьте мой ужас, когда я увидел умирающего Петю, покрытого точь-в-точь такими же язвами, как на фотографии, почти через год после того, как я сделал этот снимок! Я совершенно растерялся. Что же получается, будто я накликал на него эту напасть своими фотографиями! Но что же тогда значит милая и прекрасная Серафима, закопанная по самую голову в песок? Когда я думаю об этом, то холодею от ужаса.

– Послушайте, сударь! Оставим в стороне мистику. Опыт подсказывает мне, что любую мистику можно объяснить вполне реалистическим образом. Вы осматривали свой фотоаппарат, вы проверяли его?

– Да, разумеется, первым делом я осмотрел аппарат. Качественная вещь, сделан в мастерской господина Карпова, впрочем, вероятно, это имя вам мало что говорит. Изволите видеть, у меня прекрасные аппараты. – Когтищев сделал широкий жест в сторону своих сокровищ. – Апостоли, торговый дом Стеффен. Вот, взгляните, это именно тот, что побывал со мной в пирамиде. – Лавр указал следователю на один из аппаратов в своей мастерской. Тот лишь кивнул в ответ, мол, успеется. – Осмотрел я и пластинки, да все понапрасну, не обнаружил ничего странного.

– Значит, если я правильно понял, эти два кадра вами сделаны были до того, как вы посетили внутренность пирамиды. Кадры внутри пирамиды не получились, а последующие оказались самыми обычными и приличного качества.

– Именно так все и было, – уныло подтвердил фотограф.

– Тогда, следуя вашей логике, внутри пирамиды произошло нечто, что совершенно изменило изображение, верно?

Лавр обреченно кивнул.

– Изображение приняло странный, провидческий характер, не так ли? – Следователь подбирался к жертве, как кот к мыши. – Изображение изменилось, оно нарисовало будущее молодого Соболева, как если бы вы этого хотели. Оно неким таинственным образом отобразило ваши черные мысли относительного кузена. Осталось понять, что вы тогда думали о прекрасной и так нежно любимой тетушке?

Глава 9

Явление золовки недаром отозвалось в душе молодой госпожи Соболевой тяжелым чувством. Новый человек в доме всегда обуза для хозяйки, особенно если он чужой. А то, что новоявленная родственница, хоть и родная сестра мужа, а все же совершенно чужой человек, было ясно совершенно с первого мига ее пребывания в доме брата. Ведь недаром же Викентий Илларионович долгие годы не поддерживал с сестрой почти никаких отношений.

Гостье отвели комнату, где она расположилась с давно забытым комфортом. Пришлось пройтись по лавкам и магазинам, обновить гардероб, чтобы родная сестра самого профессора Соболева не выглядела чучелом. Приглашенный парикмахер изрядно потрудился над ее волосами. Теперь можно было без смущения явить миру забытую родственницу. Поначалу Василиса все время проводила в лазарете пансиона, а когда сын пошел на поправку, перевезла его на квартиру Соболевых и неотлучно находилась при нем. Мальчик скоро поправился и заметно повеселел. К тому времени его мать совершено освоилась в новом мире. Теперь надобно было устроить все так, чтобы сделаться нужной брату, чтобы он не отослал ее обратно в ненавистную провинциальную глушь к опостылевшему супругу.

– Любезный братец, бедная Серафимушка так устает с мальчиком, так устает! Уж на ней и лица нет! Позволь мне помогать ей по хозяйству, она ведь такая молоденькая, слабенькая! В доме столько дел! И кухарке приказать, и провизию выбрать, и прислугу приструнить, да мало ли чего! А я тут как тут!

Соболев пожал плечами, что означало немое согласие. И вот уже Василиса правит домом, у нее все ключи. Она и на кухне, и в бельевой, и в буфетной, прислуга трепещет и слушает ее пуще хозяйки.

Молодая барыня опомниться не успела, как обнаружила себя совершенно не у дел. Где бы она ни оказывалась, за что бы ни бралась, тут же рядом возникала Василиса с угодливой улыбкой:

– Полноте, дорогая! Стоит ли вам тратить на эдакие пустяки свое драгоценное время?

– Помилуйте, Василиса Илларионовна! Да на что же мне еще тратить время, как не на собственный дом да на свою семью? – как-то робко возразила Серафима.

– Да вовсе это не для вас! – резко оборвала ее золовка. – Вам надобно красоваться в гостиной и доставлять радость вашему мужу, моему брату-благодетелю.

– Да ведь я не кукла фарфоровая, чтобы сидеть в гостиной, как на витрине! – обиделась молодая женщина.

– Экая вы странная, ей-богу, – зашипела Василиса, – другая бы только и сидела перед зеркалом да кружила в нарядах, радуясь, что Господь наградил ее такой неземной красотой. Это же чудо, такая красота. Это беречь надо, хранить, а вы туда же, на кухню да по лавкам!

Василиса фыркнула, а Серафима испуганно сжалась и потупилась. В словах золовки она не услышала того доброго восхищения, какое привыкла слышать в устах супруга. Слова Василисы сочились неприкрытой завистью. Когда Когтищева только переступила порог дома Соболевых и увидела жену брата, то в первый миг была неприятно поражена ее молодостью и красотой. Вот угораздило Викентия жениться на такой фифе! И бывает же такое в жизни, вот просто так родиться с такими выразительными глубокими синими глазами. С такими нежными губами, густыми изогнутыми бровями, овальным подбородком с маленькой ямочкой у рта. А белые плечи и точеные руки, а роскошные густые русые волосы ниже лопаток! И все ей, ей одной!

Невольно госпожа Когтищева все это богатство сравнивала со своими достоинствами – длинный нос, маленькие запавшие глаза, редкие тусклые волосы, впалая грудь, плечи прямые, точно палки, без притягательной округлости, словом, глазу не на чем остановиться. И самое обидное, что Василиса такой была всегда, даже прелесть и свежесть юности не спасала ее в молодые годы. Оттого, уже будучи молоденькой девушкой, она знала свое место в хороводе невест, и будь она краше, не стала бы носиться с идеями мирового переустройства да водиться с нигилистами. Ведь кто стремится мир сломать да возвести из обломков новый? Тот, кого Создатель чем-нибудь обделил. Вот и неймется подобным существам на белом свете, не желают они примириться со своей судьбой. Пусть все рухнет, глядишь, в этой кутерьме и мое счастье взойдет, как цветок на заре. Потому-то и появился в жизни Василисы Когтищев с его нетерпением и революционным жаром. Добропорядочные и совершенно благополучные, скучные до невозможности друзья брата даже и не смотрели в ту пору на неказистую сестрицу Викентия Соболева. А уж когда она стала женой Когтищева, так и брат презрительно отвернулся от нее и забыл о ее ничтожном существовании. А в чем, в чем она провинилась? Помнится, однажды пристала к брату, мол, сыщи жениха среди своих товарищей. «Свахой меня сделать хочешь? Так не будет этого позорища никогда!» – Викентий так страшно тогда закричал на сестру, что и сейчас, вспоминая тот разговор, она невольно вздрагивала.

В молодости Соболева злило, что Василиса не может понравиться приличному человеку, хотя на язык бойкая и характер верткий. В неудачах сестры он невольно видел и свои неудачи. Ведь его собственные отношения с женщинами в ту пору носили совершенно мучительный характер. А тут еще сестра, которую никто замуж не берет. Одинокий мужчина – нехорошо, конечно, но не смертельно, а вот незамужняя девица – совсем дурно, неловко, стыдно. Поэтому, когда Когтищев обнаружил свои матримониальные планы, Викентий испытал двойственные чувства. Уж больно убогим оказался жених сестры, до неприличия убогим, и, прости Господи, еще и нигилист! А это просто опасно для порядочных людей!

Соболев не удержался и выразил свое отношение в новому родственнику в самых резких выражениях. Василиса взъярилась и хлопнула дверью. Тогда их пути разошлись надолго. Но Викентий остался с чувством неизгладимой вины. Он долго мучился вопросом, мог ли он воспрепятствовать этому браку? Что проку в том, когда б сестра осталась при нем старой девой? Но на эти вопросы он не находил ответа. Поэтому, когда она вдруг неожиданно привезла сына Лавра и бросилась к его ногам, умоляя принять его на воспитание, в этом Викентий увидел возможность загладить свою вину, которая грызла его все эти годы.

Очень это было для нее унизительно, брат принял ее холодно, надменно, точно они не родные. Но Лавра взял и постепенно прикипел к нему душой. Мальчик изредка писал матери скупые письма, из которых она жадно черпала сведения о событиях, происходивших в петербургском доме брата. Только из этих писем она и узнала о том, что Викентий женился, а потом и о рождении племянника Пети. Пока брат оставался холост, в душе Василисы грелась неясная надежда, что через сына она сможет проникнуть в утраченную ею жизнь. Стоит только Лавруше покрепче привязать к себе дядю. Но с женитьбой последнего ее планы рухнули. И лишь когда Лавр заболел, Василиса решила, что ни за что своего не упустит, махнула рукой на мужа, на покосившийся домишко и помчалась в столицу. А муж? Что с ним сделается? За ним полиция приглядывает!

Ей не составило труда, как показалось на первый взгляд, быстро укрепиться в роли домоправительницы и совершенно завладеть положением. Удача вскружила Василисе голову. Юная невестка оказалась совершенно безобидным и жалким противником, которого она победила без особых хлопот.

Горничная Соболевых несколько раз видела, как новая родственница жадно подсматривает за хозяйкой дома: то ненароком войдет к ней в спальню, то в чуть приоткрытую дверь сунет свой нос.

– Барыня, голубушка, вы сглазу не боитесь? – однажды спросила девушка Серафиму Львовну, расчесывая ее волосы.

– Кто же его не боится, Луша! Боюсь!

– Вот и я говорю! – с жаром продолжала горничная. – А у ентой, Василиски, глаз нехороший. Злой! Она на вас так смотрит, так смотрит, будь ее воля, наверное, пронзила бы глазами-то!

– Да? Ты тоже заметила? – Серафима невольно повернулась к девушке. – Вот, а я все думала, будто мне мерещится, будто я возвожу на нее напраслину!

Жизнь в доме мужа стала для Серафимы тягостной. Она и без того чувствовала себя не совсем хозяйкой, не совсем женой, была полна неуверенности и страхов. А теперь и вовсе затосковала. Как-то, собравшись с духом, она попыталась донести до супруга свои страхи и страдания. Но он нашел их пустыми. А что до Василисы, то на сей счет профессор оказался даже доволен, искренне полагая, что сестра действительно помогает молодой и неопытной жене по хозяйству. Он не видел между женщинами раздора и считал, что все совершенно счастливы и довольны.

Однажды профессор получил приглашение в Москву выступить со своими лекциями. Соболеву было лестно, он нередко получал такие приглашения, его знания, его статьи, его лекции, его книги вызывали у коллег восторг и зависть. Он был совершеннейшим кумиром в глазах молодежи, студенты ловили каждое его слово, на его лекции приходили слушатели других факультетов.

Викентий Илларионович сообщил жене о грядущей поездке. Разумеется, ее он с собой взять не может, так как Петя снова куксится и, видимо, вот-вот снова разболеется. Серафима поникла головой, ей так хотелось посмотреть на Москву! Она так устала от ненавистных стен детской и постоянного плача сына!

Ее печаль усилилась, когда она узнала, что Викентий берет с собой Василису и Лавра. Василиса смогла убедить брата, что будет замечательно навестить втроем своих московских родственников, которых уже сто лет никто не видел, и неизвестно, живы ли они. Соболев понимал, что жена наверняка расстроится, разобидится, и даже ожидал слез. Однако, к его удивлению, она промолчала, посмотрела на него странным, незнакомым ему взглядом, и что-то непонятное мелькнуло в ее глазах. Он увидел перемену, но не придал этому значения.

Потом Викентий будет помнить этот взгляд всю жизнь, и когда он снова вспыхнет в ее прекрасных глазах, Соболев уже будет знать, что впереди его ждет буря, смерч, после которого останется только пустыня.

Глава 10

Сборы в Москву были долгими, шумными, бестолковыми. Прислуга бегала по дому, Василиса кричала и суетилась. Лавр тоже пребывал в радостном оживлении. Его веселье подкреплялось неосознанным ощущением победы над противником, торжеством, которое ни он, ни его мать не могли скрыть. В этой суматохе только молодая госпожа Соболева не принимала участия. Да в этом и не было надобности. Камердинер почистил и сложил вещи барина, книги и необходимые бумаги Соболев упаковал сам.

Накануне отъезда вечером за чаем Викентий Илларионович, видя, что жена его совершенно удручена, принялся ее утешать, полагая, что она расстроена близкой разлукой. Серафима не выдержала и, резко поднявшись из-за стола, вышла прочь, глотая слезы, хлынувшие по ее прекрасному лицу. Викентий проводил ее недоуменным взглядом и собрался было пойти следом утешить, как вдруг его остановили слова сестры:

– Полно, братец! Негоже вам за ней бегать, словно она дитя малое и капризное! Ей-богу, точно Петя! Да только я полагаю, что слезы эти просохнут, как только мы отъедем. Быстро найдется утешитель. Неужто в ее-то годы взаперти сидеть и слезы точить о муже, который на двадцать лет старше!

Василиса шумно отпила горячего чая из блюдечка и с удовлетворением наблюдала за остолбеневшим Викентием. Она давно сомневалась в непорочности и благопристойности Серафимы. Нет, такого не может быть! Не может среди обычных людей жить само совершенство, стало быть, ее пороки просто скрыты от посторонних. Муж, конечно, как это всегда бывает, ничего не видит у себя под носом. Да и когда ему? Он весь в науке, постоянно в университете. Вот она, Василиса, и принялась присматривать за невесткой. И так как ничего не обнаружила, то еще больше укрепилась в своих подозрениях о глубоко скрытой порочности Серафимы. Но как сказать брату, коли ничего нет? Отъезд в Москву пришелся как нельзя удачно. Ведь молодая женщина оставалась совершенно одна, предоставленная сама себе!

Викентию стало душно, и он поспешно расстегнул ворот. Он ли не думал об этом, он ли не боялся! Да, жена никогда, никогда не давала ему повода. Но ведь такие вещи обычно падают как снег на голову! Ох, нет! Зачем, зачем он так плохо думает о своей бедной девочке! Она такая чистая, наивная, доверчивая, нежная. Пугливая трепетная Серна! Нет, плоский ум сестры не допускает иного развития событий, как банальная гадкая измена. Он же будет выше низменных подозрений и не позволит Василисе сомневаться в чистоте своей жены.

– Вот что, Вася, – таким было домашнее имя сестры, – оставь-ка ты подобные разговоры. Мне они противны и неприличны. И сделай милость, не вздумай говорить подобные вещи Серафиме!

Сказано это было таким суровым тоном, что Василиса обмерла. Уж не погонит ли вон?

– Что ты, что ты, Викеша! – всполошилась она. – Да разве я серьезно! Господь с тобой, пошутила я, да видать неудачно! Прости Христа ради!

Викентий не ответил. А Василиса поняла, что переступила черту. Но при этом она поняла со всей очевидностью, что посеянные ею ядовитые семена сомнения, подозрительности и тревоги дали моментальные всходы.

И уж чего не ожидали брат и сестра, так это того, что бедная Серафима услышит их разговор. Она поднялась из-за стола и вышла, чтобы унять слезы, прошла несколько шагов по коридору и усилием воли заставила себя не плакать. Надо вернуться за стол, надо взять себя в руки и не раздражать мужа. Ведь она и так последнее время все в слезах, все в тоске. Кто вытерпит такое! Вот и не хочет он брать ее с собой. Нет, надо успокоиться и вернуться назад.

Она решительно развернулась, прошла по коридору к дверям столовой и уже почти дошла до двери, когда услышала разговор мужа и золовки. С поникшей головой, но на сей раз без слез, Серафима пошла прочь и заперлась в своей спальне.

На другой день поутру путешественники стояли у крытого экипажа у крыльца дома. Серафима вышла на крыльцо проводить мужа. Поверх домашнего платья она накинула шубку, но голова оставалась непокрытой. На мягкие пышные волосы, убранные, несмотря на раннее утро, как всегда аккуратно и с изяществом, плавно опускались снежинки. Викентий погладил ее по щеке, провел ладонью по волосам.

– Ну, жена, не шали тут одна без меня! – пошутил Соболев и почувствовал, как она вздрогнула от его, как казалось, невинной шутки.

Так что же, неужто Василиса угадала? Викентий непроизвольно оглянулся на сестру у экипажа. Та поймала его встревоженный взгляд и тотчас замерла в готовности. Мол, только прикажи. Я не поеду и денно и нощно стану стеречь семейную честь! Викентий подавил в себе невольное желание тотчас же остаться или и впрямь оставить сестру соглядатаем. Профессор поцеловал жену:

– Ступай. А то холодно, не дай бог, простынешь.

Она быстро пошёа наверх по ступеням, швейцар захлопнул дверь. Соболев стоял на тротуаре и ждал, что она обернется, улыбнется на прощание, помашет рукой или пошлет воздушный поцелуй. Нет, даже не оглянулась.

Соболев уселся в экипаж с тяжелым чувством. Почему жена не оглянулась? Почему так холодно простилась? Неужели она и в самом деле задумала дурное? Почему так грустна, так подавлена в последнее время. Что не ладится меж ними?

Не ладится! Вот подлинное слово! И верно, не ладится, а он не замечает, не понимает, что она страдает. А отчего Серафима страдает? Что кроется в этой изящной головке, какие мысли бродят? И тут Соболев с изумлением понял, что в последнее время вообще толком ни о чем серьезном с женой и не заговаривал, что он вообще серьезно с ней ни о чем не говорил никогда. Разве что один раз, когда сделал предложение, да и то ответ дали родители невесты…

Краска стыда поползла по лицу Соболева, когда он стал вспоминать свои опыты по воспитанию жены. Ах ты Боже мой! Как же он был слеп и глух! Почему слепое обожание и страсть так быстро уступили место менторскому тону дурного воспитателя? Уж не потому ли, милый друг, что все твои прежние страхи, с которыми ты жил все прежние годы, разом заговорили в тебе. Все твои прежние любовные неудачи и разочарования зашевелились в душе, словно многоголовый змей. И их мерзкое шипение заглушило голос подлинных чувств.

Соболев откинулся на подушки сиденья. Скоро и вокзал, а там и поезд на Москву. Бледное лицо профессора и плотно сжатые губы не на шутку испугали Василису. Поначалу они с Лавром весело болтали, потом притихли и со страхом посматривали на Викентия, который все больше погружался в мрачные размышления.

В какой-то миг он даже приказал остановиться и решил было повернуть назад. Несколько минут он сидел молча и смотрел в окно, раздумывая. Его спутники замерли, не шевелясь и не дыша. Наконец Соболев тяжко вздохнул:

– Трогай! – И лошадь резво побежала вперед. А там уже виднелся Николаевский вокзал, слышались удары колокола и гудки паровозов.

В Москве его принимали с восторгом. Но ни успех, ни бесконечные приглашения от московских знакомых и родственников не могли унять его тревоги. Он послал жене телеграмму, но не получил ответа, и это обстоятельство повергло Викентия в совершенное уныние. Он решил, что не останется дольше, наскоро завершил курс и, сославшись на недомогание, спешно отъехал.

По мере того как он приближался к дому, его тревога росла. А вместе с ней и чувство свершившейся катастрофы. Когда он распахнул дверь в дом, да так быстро, что даже опередил швейцара, тишина показалась ему подозрительной.

– Барыня где? Серафима Львовна?

– Уехали-с, – последовал ответ.

– Так, – Соболев почувствовал странное удовлетворение оттого, что его опасения полностью оправдываются. – А Петя?

– С ними-с, – швейцар поклонился.

– Куда же они отправились, черт побери! – уже не в силах сдержать себя закричал профессор.

– Не могу знать, батюшка. Не говорили-с, – швейцар поклонился еще ниже, полагая, что теперь его барин точно ударит, уж больно злы-с.

– Лушка где? Где Лушка? Она, поди, знает, куда барыня уехала?

– И Лушка с ними-с, – выдохнул швейцар.

Соболев взлетел по лестнице. Ворвался в спальню жены, распахнул гардероб. Да что тут поймешь, в этом бабьем царстве шелка и кружев! Метнулся к огромному зеркалу, на котором красовались шкатулочки с драгоценностями, поспешно открыл одну за другой. Камни подмигнули ему заговорщически, насмешливо. Вот, нас не взяли, нами пренебрегли, стало быть, есть и другие, более драгоценные экземпляры! Соболев застонал и присел на край кровати. Но запах жены, ее духов, ее кожи оказался теперь невыносим. Он встал и, шатаясь, побрел в детскую, но и там его встретила та же пустота. Только забытый плюшевый медвежонок валялся на полу. Соболев поднял его и, прижав к лицу, зарыдал.

Глава 11

Жуткие и таинственные фотографии, сделанные Когтищевым, не шли у Сердюкова из головы. Нет, братец, шутишь, не может такого быть, чтобы сначала изображение, а потом само событие, да еще так ярко и так страшно! Что-то тут не то, да только что? Да и сам Лавр Когтищев производит странное впечатление. Его, несомненно, можно назвать и изысканным, и элегантным. Как ни удивительно, но совершенно голый череп в соседстве с тонкой оправой золотых очков и сильно выдвинутой вперед челюстью делают его даже очень интересным, особенно для тех дам, которые не любят тривиальности и однообразия. Добавить мягкие складки модного костюма, яркий галстук и трость с серебряным набалдашником – неотразимый шик! Но что же, что, точно соринка в глазу, мешает любоваться молодым человеком? Что в нем такое, отталкивающее?

Оставим-ка мы пока этого Когтищева в сторонке да навестим другого молодого человека, тот вроде как поразумней да попроще.

И, приняв такое решение, следователь направился на квартиру к Егору Федоровичу Аристову, шурину безвременно погибшего Петра Соболева.

– Разве мы условились о вашем визите? – изумился Аристов, когда следователь вошел в гостиную вслед за долговязым слугой.

– Сударь, прошу извинить мою неделикатность, – Сердюков поклонился. – Уверяю вас, господин Аристов, что мое непрошеное вторжение в ваш дом объясняется только одним обстоятельством. А именно желанием как можно быстрее установить ясность касательно смерти вашего молодого родственника. Как я полагаю, и вдова, то есть ваша сестра, Зоя Федоровна, и мать покойного, и его отец находятся в таком плачевном состоянии души и тела, что вряд ли с ними возможно говорить. Но медлить нельзя, и посему я стараюсь, поелику это возможно, выяснять все обстоятельства у других членов семьи, которые, конечно же, удручены потерей, но все же могут говорить с полицией.