Сказка и жизнь

А осень пахла листьями. Серость нависла над миром. Дождь мочил землю. Ноги шагали по лужам. Руки, почему-то замерзли в карманах. По щекам текли струи. Вода попадала за шиворот, и тогда мурашки пробегали по телу. В такие моменты сам себе кажешься сорванным мокрым листом… Перед глазами туман воспоминаний сквозь дождь. Всё было так хорошо и так недавно. Я знал, что она меня любила. Мне казалось, что мы проживем долгую красивую жизнь. Я верил, что она подарит мне сына. Знал… я ничего, оказывается, не знал. Мы любили друг друга. Мы были во всём – прямая противоположность. Нам говорили: «коса и камень, лёд и пламень». Мы были обо всем различных мнений, однако это нам не мешало. Я любил подолгу смотреть в её глаза, видеть её улыбку, слушать её. Я знал все её привычки, жесты… её всю. И вот, всё разом рухнуло: любовь, надежды, вера, желания… всё, что только может рушиться – рух-ну-ло. Рухнул мой пряничный домик на песке воображения у моря надежд.

Прошло полгода. Елена замужем. Но не за Талаевым, а за его другом.

Я устроился работать в редакцию университета. Живу всё в том же общежитии – уже легально. Иногда вижу её. Я и раньше писал, много писал; теперь же сия потребность возросла до неимоверности. Мне надо писать. Создать свою вещь, свой стиль, вы разить своё Я. Заставить признать себя. Нет, не для себя. Но какое-то волнение охватывает меня дрожью и дух противоречия, словно смеётся надо мной во мне же. Да знаешь ли, что таких, как ты – миллионы – которые хотят заставить признать себя. Самоуверенных, целеустремлённых… Ты хочешь сказать, что чувствуешь в себе ту необъятную силу, энергию, которые могли бы превзойти все ожидания окружающих и, даже свои собственные? Это бред сумасшедшего! Ты? Ты хочешь превзойти тех, кто уже создал шедевры, восславил истинное искусство!? Да. Я чувствую в себе силу, способную снести всё на своем пути.

Сегодня выходной. Какого чёрта я шляюсь по улицам? Такси подвозит меня до общежития. Письмо. Этого письма я, вообще-то не ожидал. Мы росли вместе. Учились вместе, жили в одном доме. Сидели за одной партой. Как-то, пожалуй, уже давно, я ездил к ней.

Я даже, кажется, увлекся ей. Это случилось до моего поступления в университет.

Потом всё прошло, мы посмеялись над собой. Переписывались очень редко. И – вот! Получая письма, человек испытывает, весьма своеобразные ощущения. То бывает дурная радость или острая тоска, негодование или тихая грусть, странное тепло или ярость, непонятное сожаление или благодарность… Я осторожно открываю конверт. Читаю… перечитываю ещё раз. Письмо, далеко не официального или шуточного характера, как то бывало прежде, далеко не сдержанное. Она писала его в неистовом отчаянье, переполненная пессимизма и неудовлетворенности всем и вся. Она его не перечитывала, по всей вероятности, а если и перечитывала, то не была в состоянии уразуметь своей сентиментальности в том смысле, в котором обычно сама воспринимала подобные вещи.

Она одинока в своих мыслях. Ей не с кем их разделить, некому их передать. И, мечущаяся в желании бежать от себя, она мучается, ибо подобное невозможно. Очевидно, она в таком состоянии и получила мой ответ на несколько странное предыдущее её письмо. Я тогда отправил послание весьма туманного содержания, с неимоверным количеством намёков, сделанных по той причине, что мне, спустя много времени после нашей встречи, оказалось трудно изложить свои истинные чувства и дела относительно Елены. Мне не хотелось ей писать о том, что я собирался жениться, что теперь один и прочее. Вот и пришлось – постараться и обойти острые углы, обогнуть «глубокие» места своих мыслей.

Господи! Какая горечь в её ответе. Неужели не мне одному достается? Эта горечь, этот крик отчаяния одинокого человека, коим являюсь и я, попытка ухватиться за соломинку, выбрав ею меня… а скорее, не выбрав, но увидев во мне эту соломинку, она не стесняется звать, не ищет предлога для основного мотива, а плачет, рыдает душой, взывая к помощи. И, возможно, эта неподдельная боль человеческая, столь знакомая и частая моя гостья, взволновала все моё существо. Ибо, зная подобное состояние, и, не получая поддержки, мне приходится испытывать такое же неимоверное отчаяние, проклинать мир за его несовершенство, обвинять всех и вся не известно в чём. Мне страшно захотелось сесть в поезд и уехать туда, к ней. Она меня зовёт. Нет, она не пишет «выезжай», но делает хуже, она разрывает мою душу и удивляет меня. Да, мне жалуются на одиночество, приносят свои беды, мысли, чувства. Но, боже мой! если бы они знали, что я не менее, если не более, одинок. Если бы они знали, чего мне стоит смеяться, петь, играть, шутить… а, в общем, походить на других – ЧЕ-ГО! Можно прекрасно понять их состояние, но, тем не менее, нельзя по существу помочь. И я-то это знаю лучше, чем другие. Что значит – уйти от себя?

А – ничего, ибо от себя не уйдешь. Никаких методов по этому поводу не выдаст вам современная популярная литература. Хотя, возможно улизнуть от себя на час, на два, и немногим более. И это иллюзорное спасение я бы не советовал искать. Подобные попытки, просто-напросто никчемны и, лишь повергнут вас в последующее время в ещё большее смятение и пессимизм. Это – обман. Человек, « зараженный» глубоким мышлением, до смерти, до конца дней своих не избавится от этой «болезни». Болезни – мыслить. И лишь сумасшествие способно подорвать сию болезнь тем, что подорвёт и искалечит ваш рассудок. А заболевший не будет счастлив, за исключением отдельных моментов своей жизни. Он вечно чего-то ищет, порой, не зная сам чего. А когда, кажется, что нашёл, какая-нибудь мелочь рушит иллюзию, и он вновь ищет. Сизифов труд! в загробном царстве Аида. Сизиф катит камень в гору, но не может достичь её вершины. И, если вы выкладываете передо мной карты вашей уставшей души, то не надейтесь на помощь. Тут уж никто не поможет. А я могу лишь выслушать вас и не выдать собственного состояния, имеющего те же составные, что и ваше.

Что делать? Ехать? Но в таком духовном состоянии как я теперь – ехать нельзя. Я могу наделать глупостей. Слишком сильно я ещё люблю Елену, чтобы не показать свою любовь своей же глупостью. Я бы согласился жениться, сей же час. А этого не должно случиться. Нет. Этого, конечно и не произошло бы. Но, ч т о может случиться, когда встречаются две страдающие души!?

У физиков я бываю часто. Вот и теперь я здесь. Играют в «фри», которую мы между собой называем «сварой». Я сыграл пару партий позавчера, проиграл, решил – отыграюсь в другой раз. Вчера получил зарплату. Как раз, можно и развлечься.

В комнате накурено. Эта комната условно называется «клубом». Играют только здесь.

За столом сидит семь человек, четверо играют. На столе, покрытом зелёным одеялом, лежат кучей купюры и, сброшенные карты. Спиной к окну сидит Пан, напротив него третьекурсник – астроном, остальных я не знаю. Трое, живущие вместе с Паном – наблюдают. По новой сдали карты. Пан бледный, глаза воспалённые. Расширенными зрачками (у него близорукость) стреляет то на собственные карты, которые держит перед самым носом дрожащей рукой, то на кучу денег. Время от времени он выколачивает зубами мелкую дробь. Третьекурсник-астроном спокоен. Он сложил свои три карты на колено и прикрыл ладонью. – Как дела? – интересуюсь я.

– Продуваем, – ответил Астроном.

Глаза Пана метнулись на меня, не то с отчаянием, не то со злобой, а может быть, выражая и то и другое. Послышалась дробь.

– Пан, давай подменю, – предложил я.

– К ч-чёр-ту, – дрожа всем телом и уставившись в кучу кредиток на столе, прохрипел Пан. – Сядешь вместо меня, – уступил Астроном, – только вот подожди – банк разыграем.

– Сколько?

– Девяносто.

У меня невольно губы сложились в трубочку, я присвистнул и не удержался, – Нормально!

– Начинай, – закашлявшись, хрипло гаркнул Пан белобрысому с бесцветными глазами парню, сидевшему справа.

– Рваный, – ответил тот, – и два втёмную.

– Четыре, – прохрипел Пан.

– Сетыре, – протянул малый, сидевший напротив белобрысого, с узкими раскосыми, хитрыми глазами.

– Восемь, – сбил Астроном.

Белобрысый подносит карты к самым глазам, откидывается на спинку стула, едва раздвигает пальцами свои три карты и вновь складывает, как складывают веер. – То же, – буркает он.

Глаза Пана загораются каким-то диким огоньком. Вероятно, думает, что не густо с очками у его противника, что тот боится.

– То же, – громогласно с хрипотцой ухает он.

– Тысяць, – улыбаясь только узкими глазками, пропел туземец. – Десять, – спокойно говорит Астроном, и его пальцы отстучали, когда он провёл по картам тыльной стороной руки. Кажется «блеф», этот туземец имеет не больше двадцати восьми. И Астроном это чувствует. Я его уже изучил в игре. Гора на столе заметно увеличилась. Белобрысый выбрасывает на стол «червонец». Простучав зубами, Пан швыряет карты на стол.

– Ты узэ пац? – осведомился туземец, – и я тозэ, – допел он, улыбаясь глазками. – Варим?, – полувопросительно предлагает Астроном, угрюмо глядя на свою ладонь, накрывшую карты.

Белобрысый смотрит на него, потом – на деньги, обводит испытывающим взглядом всех присутствующих, затем – откидывается на спинку стула, вновь впивается глазами в карты и, помолчав, соглашается, – сварили.

Я тасую колоду. Астроном с белобрысым «тянутся». Астроном вынул семь треф. – Сколько ввару? – выпучив глаза, спрашивает Пан.

– Семьдесят, – спокойно отвечает белобрысый с бесцветными глазами. – М-м-м, – отозвался Пан и уставился на стол.

– Садись, – Астроном уступает мне своё место, – разыграй с ним. Играем вдвоём. Ни Пан, ни туземец не решаются ухнуть по такой сумме в банк.

Начали по пятёрке. Ещё раз. Пан лихорадочным взглядом следит за нашими руками. Глуповатая улыбка появляется на губах белобрысого. Астроном спокойно сидит на подоконнике и курит. Он улыбается и подмигивает мне. Белобрысый, всё ещё никак не сгонит дурацкой улыбочки со своей красной рожи. Его левая рука лежит на столе. Указательный палец, время от времени поднимается и опускается. В правой – у него карты. Он поглядывает то на стол, то на меня. Жадный огонёк загорается в его бесцветных глазах.

Ага, заволновался. У него хорошая карта. Восторг чувствуется во всём его теле, в сдерживаемых, едва заметных движениях носком туфли, пальца левой руки, зрачков, то чуть-чуть расширяющихся, то сужающихся вновь. В комнате звенящая тишина. Все следят за игрой. Страшно накурено – даже дым ест глаза. Астроном налил из кофеварки два стакана крепкого кофе и поставил перед каждым из нас. По комнате, несмотря на сигаретный дым, распространился приятный аромат. Белобрысый кивает головой в знак благодарности и отпивает несколько глотков. Я тоже подношу стакан к губам и, наслаждаясь запахом, пью ароматный напиток. Уверенность разливается по телу, я чувствую её каждой клеткой. Моя правая рука потянулась к лицу, пальцами потираю подбородок… спокойно! Без лишних жестов и телодвижений. Противник следит за моим движением. Чёрт возьми, теперь придётся всю игру тереть подбородок, ибо Белобрысый уже насторожился. Надо сбить с толку. Главное теперь, время от времени повторять жест, независимо от положения дел. Я успокоился, приняв такое решение. Почему-то уверен, что выиграю. У него хорошая карта, но не отличная. Я смотрю на свою левую руку. Под ней лежат мои три карты. Отличные карты. Одинаковый расклад мало вероятен. Что ж, пусть думает, что я блефую. – Десять, – я достаю из внутреннего кармана пиджака две пятёрки и швыряю их небрежно в кучу. Белобрысый судорожно потянулся к карману. Долго копается. На стол выпадает десятка из разжатых пальцев. Я бросаю ещё десятку и улыбаюсь – никому, просто так. Я знаю, что проиграть мне так же трудно, как всем им здесь – выиграть. Я знаю, моя улыбка очень спокойна, главное не выдать ни чем своей уверенности или неуверенности – в этом залог удачи, желаемого исхода игры – не обнаружить себя. Чаще, как правило, противник, не желая того сам, реагирует на всё. Если внимательно следить, то не так уж и трудно очень скоро понять – как. Сейчас он может напугаться, поняв моё превосходное положение… Хорошо ли, плохо ли идут дела, я стараюсь и в том и в другом случае проявлять себя совершенно одинаковым образом. Правда, иногда не удается скрыть улыбки. Люди же настолько по-разному, но непосредственны в своих чувствах, что не могут скрыть свои чувства, не могут научиться быть бесстрастными в игре. Вот – Пан. Достаточно взглянуть на его пальцы, дабы узнать его состояние. Я играю крайне редко. Больше стараюсь наблюдать за тем, как играют другие и уже научился давно во всём и всегда сдерживать своё необузданное «Я». Вот только письма ещё продолжают меня выдавать. И, когда я téte-à-téte с некоторыми людьми – вы дают глаза, но здесь я просто не в состоянии уследить за собой, забываешь обо всем, и рассудок делается бессильным перед чувствами.

Зрители заволновались. Все курят, я не только вижу, но чувствую, как за нами напряженно следят шесть пар глаз. Белобрысый бросает десятку. Я пытаюсь уловить его настроение. Наши взгляды встречаются. Он зол. Хотя ни один мускул не шевелится на его лице, но зрачки сильно расширились и, когда он отводил глаза, так же молниеносно сузились, злорадно говоря « ну гусь, плохи твои дела».

Я тоже кладу червонец.

– Сварим? – белобрысый выговорил это, словно отстучал по металлу. – Нет, – отвечаю.

Он смотрит в упор на меня. Я стараюсь не улыбнуться.

– Давай, – уже растягивая слоги повторно предлагает он.

– Нет, – я уставился на свою левую руку.

Белобрысый неуверенно кладет карты на стол. Поправляет их большим и указательным пальцами обеих рук. Самообладание, по-видимому, покинуло его. Судорожно сорвав с руки часы, он швырнул их в кучу денег.

– Вскрываю, – не то с радостным злорадством, не то с отчаянием, почти выкрикнул он.

Дрожащей рукой открывает кар у. Три картинки – тридцать очей. Он улыбается, предвкушая…

Я раскрываю свои карты веером, складываю, вновь раскрываю и бросаю на стол.

Два туза и семь треф. Белобрысый бледнеет, глаза его сузились, уши покраснели. Его передёрнуло. Он схватил мои карты и бессмысленно пролепетал: « туз черви, туз треф, семь треф». Он весь как-то сник. Встал из-за стола, налил стакан кофе, дрожащей рукой поднёс ко рту. Стакан громко стукнулся о зубы… Он молча одевается. Подошёл Астроном, взял из кучи на столе десятку, часы, протягивает белобрысому. Тот всё ещё ошалело смотрит на три карты, брошенные на столе.

Пан оперся обеими руками о стол, уставился в него невидящими глазами и пробормотал:

« Дайте мне пиджак».

Астроном подошёл к столу, сгрёб кучу и, разделив её на глаз на три части, одну отодвинул в мою сторону, другую оставил на месте, а третью собрал и протянул Пану.

По улице я шёл как слепой. Я устал, я сбит с толку этой безумной, азартной, красивой игрой.

– Привет! Послушай, тебя искала Мария.

Я оборачиваюсь на голос подошедшего. Силюсь вспомнить, где я его видел, как его имя. Имя так и не вспомнил, но зато теперь до меня дошло, что это её сокурсник. – Понял, – ответил я и направился к ближайшему телефону-автомату. Возле автомата очередь. Жду. Наконец-то набираю номер. Долго никто не подходит к телефону. Я уже собираюсь повесить трубку…

–Алё?

– Мария!?

– Да, я. Я сегодня тебя искала.

– Знаю. Потому и звоню.

– Иначе бы не позвонил?

– Пришёл бы. Ты не против?

– Нет. Но лучше встретиться в парке.

– Да, лучше.

Я жду. Она пришла сразу же. Я смотрю в её глаза. Они отражают свет фонарей. Усталые, слегка припухшие, с красноватыми белками. Она плакала. Я знаю, что лишь один повинен в этих слезах. Однако, что ей сказать?

– Пошли в ресторан?

– Нет.

– Почему?

– Не хочу.

– Что у тебя здесь, – я ткнул пальцем в свёрток.

– Ты просил меня как-то принести почитать, – она протягивает свёрток мне.

Разворачиваю. Листаю. Моруа – мне нравится его манера письма. – А Фейербаха у меня нет, – добавила она, – В библиотеке возьмешь. – Там нет, я уже спрашивал.

Осенний ветер шелестит в пожелтевших кронах, становится прохладно . – Ты не замерзла?

– Немного.

– Пошли к нам?

– Нет, не пойду.

– Что так?

– Мне скоро домой, – она смотрит на меня грустно-грустно.

Я стараюсь выдержать её взгляд, не опустить глаз.

– Зачем все это? – тихо спрашивает она.

– Что ЭТО? – не понял я.

– Зачем ты позвонил?

Я молчу. Вопрос застигает меня врасплох. Право, зачем я позвонил? Ах, как порой трудно бывает ответить на простой вопрос. Почему я не к Лайле пошёл сегодня, не пошёл куда-нибудь к друзьям? Ведь есть куда пойти. Мне хорошо. Очень хорошо, когда рядом Мария. Какое-то детское, безмятежное состояние… И все тревоги, заботы – всё остается где-то далеко; кажется ненужным, никчемным. – Я позвонил… я хотел узнать, зачем ты меня искала?, – хм, как нерешительно это сказано. – Зачем, зачем? Я хотела тебя видеть, я соскучилась, я устала от всех и всего. Зачем, – Мария смотрит под ноги на опавшие листья. И вдруг, без всякого перехода, спрашивает, – А ты что-нибудь за эти дни написал?

– Да. Написал небольшой рассказ. Хочешь?.. – чувствую, как волна необъяснимого тепла захлестывает меня, захватывает мой разум. «Зачем ты меня любишь? Меня же нельзя любить. Я писал тебе об этом. Мне кажется я всем приношу несчастье. Зачем я влюбил тебя в себя? Ведь тогда, на полевых работах, я, просто выбирал с тобой картошку в один мешок. Мы болтали, я посмеивался над тобой, придумал тебе дурацкое прозвище, варьируя фонемы в его произношении. Тебя это страшно сердило, ты обижалась и говорила, что я – невыносим и не умею шутить. Я однажды, так же вот, в шутку обозвал тебя одной из своих вариаций; ты посмотрела на меня и сказала: «Какой же ты противный». Меня задело это «ПРОТИВНЫЙ». Я уставился на тебя и, полушутя, полувсерьез сказал «А противных – всегда любят». И ты любишь. Пожалуй, с того момента начались наши странные отношения. Я не виновен, что мои слова роковым образом подействовали на тебя. Но и сам я как-то иначе с тех пор стал относиться к тебе. Я знаю, ты все это перечувствовала, пережила, но не скаку же я обо всем вслух, сейчас. Уже достаточно времени прошло, в наших отношениях многое изменилось. Я, иногда вспоминая ту осень, дивлюсь случайности (или неслучайности) нашего сближения. Но вот в последнее время что-то надломилось. Где, когда, что? Я не могу сказать». Мне на ум полезли стихи и я вслух негромко начал,

– Я никогда вам не прощу

Любви, что вы всегда таили,

Страданий тех, что вы сносили -

Я не хотел и не хочу,

Что б вы во мне кумир искали,

Что б…

я себе, ведь не прощу

Любви, которую едва ли,

Сдержал бы.                                                                          Да, и не сдержу,

В оковах разума.                                                                                Зачем же?

Я Вас любил, я Вас люблю,

Я в мыслях Вас боготворю…!

Каким я был, остался тем же.

Мария берет мою руку. Дрожь пробегает у меня по пальцам.

– Поцелуй меня, – шепчет она.

Прошло время. Много времени, Я сейчас один. Совсем один. Один по доброй воле. Избегаю всяких знакомств, по мере возможности не завожу их, избегаю, каких бы то ни было, мало-мальски серьезных разговоров. Я ушёл в себя; весь, с головой. Как и прежде, испытываю такое ощущение, будто я не живу, не действую, а просто со стороны, наблюдаю свою жизнь, свои вольные и невольные действия. Я оказался сам себе посторонним. Эти два года я переписывался с Лайлой. Писал Марии – ни строчки не ответила. Я давно смирился, успокоился после разрыва с Еленой. Два года пролетело, не знаю где она, как? Мне, право же, это совершенно безразлично. В позапрошлом году… да, была ещё одна любовь. И тоже она кончилась ничем, моим отъездом… забывать трудно. Трудно, но я забываю. И хотя, воспоминания время от времени одолевают истинными призраками, рождёнными моим воображением, всё же боль улеглась, острота чувств притупилась, и светлое, спокойное, радостное почти ощущение этого прошлого тревожит своими посещениями. Раз в два-три месяца я наезжаю в город моих студенческих лет. Бываю у Лайлы, единственной из «великолепной пятерки» с кем я вижусь, кого по-прежнему люблю светлой мальчишеской любовью. Молчание Марии болезненно действует на меня. Сейчас весна. Зимой я был там. Мы виделись. Я позвонил ей, попросил приехать, придумав какой-то серьезный деловой предлог. Она приехала. Мы прошли в мой номер.

Я смотрел на неё. Она прятала глаза, избегала встретиться с моим взглядом. Мы долго сидели молча. Чего я хотел? Не знаю. Потом я понёс какую-то околесицу. Она язвительно улыбалась. Однако, в конце-концов, её прорвало. – Зачем ты просил меня приехать? – без обиняков спросила она. – Я хотел тебя видеть.

– И только?

– Да.

Она смотрела на меня так, словно видела впервые и, словно спрашивая, "что тебе, собственно, нужно от меня?"

– Ничего, – проговорил я.

– Что ничего?

– Ничего не надо, – смешавшись, выдавил я из себя.

–Не надо больше подобного делать, – Мария смотрела на меня серьезно и даже сурово. – Почему?

– Потому что я не хотела ни этой, ни других встреч. Мне надоело. Я вопросительно вскинул на неё глаза.

– Да, да, – подтвердила она, дабы я не сомневался в том, что услышал. Она встала и направилась к двери. Я опередил её, повернул ключ и спрятал его в карман. – К чему это? – насмешливо проговорила Мария.

– Не хочу, чтобы ты так уходила. Просто так, ничего не сказав мне, насовсем.

– Ужели?! – она издевалась, – Мне кажется, я уже всё сказала! Именно тебе. Я молчал.

– Откроешь? – она явно теряла терпение.

– Нет – отрезал я.

– Ну, хорошо, – она села и тупо уставилась в пол.

И вновь, как прежде, разыгралась моя фантазия.

«Мы стоим в лесу. Стоим близко друг к другу, она мне улыбается. Свежий запах леса пьянит. Я касаюсь щекой её виска. Целую её в тёмные, густые волосы. Она проводит тыльной стороной ладони по моей щеке: « Не сердись, я пошутила. Мы с тобой ещё поговорим серьезно. А теперь я не хочу. Теперь так хорошо, разве тебе хочется прервать это "хорошо"? Вот видишь, я права. Потом, она вдруг отходит от меня и говорит,

– Ты никогда не любил меня.

– Неправда. Я люблю тебя.

– Ты не одной мне это говорил.

Я смущаюсь, потому что она права и не права. Да, я её люблю. Но не так, как любил Елену. Я не ошибаюсь, называя это чувство к Марии любовью. Но и чувство, так не похожее на это, чувство к Елене (прошлое чувство, а может быть всё ещё настоящее) – тоже любовь. А что их разнит – эти чувства? Я, право сам не знаю. Впрочем… мне в голову пришла нелепейшая мысль: женился бы я на Марии или нет? Я никогда раньше серьёзно об этом не думал. Да или нет? На Елене бы женился. А вот на Марии? Она очень чуткая, красивая натура… Да или нет? Опять застучало в висках. Нет, решительно сказал я себе. И не потому, что она… что она? Я не знал почему. Но – нет. Я не мог представить её в роли своей жены. Она мне вдруг показалась недосягаемой и, тем сильнее повлекло в ней. Я понял – почему н е т. Слишком она непосредственна, чиста. Она больше походила на мой идеал женщины, в смысле женщины-мечты, нежели в житейском. Я ликовал. Ликовал, от того, что понял, уяснил себе, что же такое между нами.

– Я люблю тебя, – повторил я упрямо, потому что не смог бы объяснить то, о чем сейчас думал. Лес уже окутали сумерки. Ах, как много я хотел тебе сказать, но ты ничего не узнаешь».

Мы сидим друг против друга в гостиничном номере и думаем – каждый о своём. Естественно, я её мыслей не могу прочесть, так же как и она моих.

– Выпусти меня, – насмешливо-жалобно настаивает Мария.

– Нет, – в который раз повторяю я.

Она злится, – А мне надоело. Ты мне не нужен, понимаешь – не-ну-жен.

Ты не имеешь права держать меня здесь. Мало того, что ты обманул меня, вызвав сюда… Я не собираюсь ничего возвращать. Я тебя никогда не любила. Просто… просто поддалась каким-то чарам. Не знаю. Я ненавижу тебя. Понял? Ты глуп, невежествен, ты – нахал…

Я была дурочкой, испытавшей тогда нечто вроде первой влюбленности. В конце-концов,

ты смешон в своих выходках…, – всё это она выпалила одним духом, приглушенным голосом, со злорадством, с каким-то яростным удовольствием от сознания, что может причинить мне боль. А я радовался. Мне нравился её гнев, её злорадство, которые теперь иссякли. Она выдала себя. Всё выдала.

Я улыбнулся – глупо, ни к месту. Да собственно, я во время всей этой сцены глупо улыбался, ни к месту и не весть отче го. Мария уже стояла, прислонившись к двери. Я подошёл.

Мы были совсем близко. Я смотрел в её глаза. Смотрел и видел – она в смятении, в нерешительности. Она любит меня в самом банальном смысле этого слова. В самом банальном и в самом прекрасном, и – не так как я. Ах, совсем не так.

Как мне хотелось склонить свою голову к ней на плечо, почувствовать на своих губах тепло её нежной шеи. Как хотелось! Но мы теперь были настолько же далеки друг от друга, насколько близки наши уста и желание вернуть то незабываемое прекрасное минувшее. Моё прошлое, её прошлое. Вернуть «пятёрку», общие радости, неудачи… Мне хотелось быть с ними, ей хотелось вновь обрести то, что исчезло, растворилось, чего теперь не было. Я видел в ней своё прошлое и Елену, Она видела во мне «пятёрку», то есть их дружбу, их жизнь. Мы породнились этим прошлым. Мы искали его друг в друге, мы жалели о нем. Оно, не спрашивая нашего разрешения, объединило нас теперь. Хотелось раскаяться. А мы стояли. В мыслях я уже сжал её в объятиях и тряс изо всех сил, тряс, желая разбудить былую радость, былую боль, былые ощущения… Я коснулся щекой её щеки. Придвинулся плотнее, ощутил трепет её груди. И какое-то горькое, но всё-таки счастье смешалось с болью, переполнило меня, и жаждало хлынуть наружу. Её рука коснулась моих волос, шеи – почти неживая рука, холодная. Я боялся её поцеловать – эту руку.