Охота на охотника

– О море. Что за его краем? – цесаревич бросил камушек, и тот ушел в воду, вместо того чтобы прыгать.

– Смотря за каким краем.

Одовецкую он, мальчишка диковатый и, по мнению многих, чересчур уж разбалованный волей, пожалуй, любил. Она никогда не пыталась занудствовать, как его учителя. Не охала и не ахала, как престарелая кормилица, не говорила, что он мал еще и чего-то там не понимает.

К титулу, о котором, справедливости ради, вспоминали не так уж и часто, она тоже не взывала.

– Хочешь, я принесу тебе книгу?

– Хочу.

И на следующий день они читали вдвоем. Только Одовецкая в своем кресле, а Александр – сидя на земле. Книга была о дальних землях и людях удивительных, что на тех землях жили.

– Понравилась? – спросила княгиня, когда он закрыл книгу.

И цесаревич кивнул. А после добавил:

– Жаль, я никогда не увижу их…

– Почему?

– Потому что я болен и умру.

– Кто тебе сказал? – спросила она.

– Все говорят. Когда думают, что я не слышу. Я не глупый, я все понимаю. У меня больное сердце, и оно не излечится.

Она посмотрела внимательно, кивнула себе, собственным каким-то мыслям, и сказала так:

– Верно. Ты родился с больным сердцем. И живешь с ним. Бывает, что младенцы появляются на свет раньше положенного срока, и, само собой, это не может остаться вовсе без последствий. Однако младенцы растут. Наш организм способен на многое, нужно лишь дать ему время.

Тогда он мало что понял, а Одовецкая усмехнулась и продолжила:

– Вспомни… не так давно тебе тяжело было ходить. Ты быстро уставал. И эта привычка сидеть возникла потому, что, когда ты добирался до берега, на большее у тебя не оставалось сил. Ты садился, и мы отдыхали. Ты больше не устаешь, во всяком случае, не так сильно, но привычка осталась.

– И я… не умру?

Не то чтобы смерть пугала. Александр слабо представлял себе, что это такое, просто все вокруг шептались, глядели с жалостью, и даже фон Гроттер, старый учитель арифметики, стоило сослаться на здоровье, смягчался, но…

– Когда-нибудь умрешь, – Одовецкая поднялась. – Однако надеюсь, что случится это еще не скоро. Я уже говорила твоей матушке, что в моем здесь присутствии особой нужды нет. Твое сердце работает нормально, возможно, физически ты слабее сверстников, выглядишь много моложе и росту невысокого…

Это звучало обидно.

– Но все это поправимо. Правильное питание и умеренная физическая активность помогут…

Он запомнил.

И начал бегать по утрам. К косе и обратно. Нянюшки всполошились, а учителя единым фронтом выступили против Одовецкой, требуя прекратить этакое безобразие. Но княгиня лишь усмехнулась:

– Не делайте ребенка более больным, чем он есть…

Потом был матушкин приезд. И отец, который разглядывал Александра с некоторым, как показалось, удивлением.

Возвращение в Арсинор, показавшийся сперва волшебным, а после душным…

Ваше императорское высочество, так не подобает… Нельзя. Невместно. Никак не возможно.

Сети запретов, уложений и правил, в которых Александр задыхался. И боли, вернувшиеся вдруг. И Одовецкая, сделавшаяся мрачной.

– Вы уж решите, вам сын живым нужен или титулованным, – бросила она кому-то.

И море вернулось.

А с ним наставники, другие, более требовательные, но и… способные. И Александру понравилось учиться, однако о море он не забывал, и как только представилась возможность…

Ему не мешали.

То ли из опасений, что болезнь вернется, то ли просто привыкли, что он делает чего душа пожелает. Главное, что «Быстрый» с достоинством принял молодого офицера Александра Дышина.

Он увидел и край моря, и земли, и людей, эти земли населяющих. Он нырял в горячее море, касался теплого дна и каменных цветов, в которых прятались удивительные рыбы. Он плавал с акулами и заглядывался на касаток.

Чувствовал под ногами палубу китобоя. Выходил на сизые льды.

Море помнило. Хранило. И отпустило, когда пришло время.

– Я не сразу-то узнал, про Смуту-то… мы аккурат в Яшмовом заливе зимовали, ждали, когда по северу навигация откроется. Там-то тишина мертвая. После уж прошли проливом Ветров, выбрались по весне к Марсану. А тут новости… революция в Арсийской империи. Бунты. Низложение государя, – отец поднялся и, подойдя к окну, остановился подле него. Оперся могучими руками на подоконник, и показалось, что тот затрещит, прогнется, не выдержав весу монаршего. – Следом и о расстреле. Я поверить не мог долго, что оно так вышло, что Николаша допустил…

Его императорское величество стиснул кулак.

– Само собой, я велел собираться, благо были люди, знавшие, кто я. Да и бритты крепко перепугались. Одно дело – Смута, кого она обошла, а другое – революция, небось у них на островах тоже далеко не все довольны. Помогли перебраться через Капское море, пристать в Гармне… Там дальше уже проще. Связаться с нужными людьми, сложнее всего было убедить Вышняту, что я и вправду нашей крови. Нет, он знал, что цесаревич Александр не помер, как многие говорили, но вот знать – одно, а знакомым быть – другое. Ничего, сговорились, а там уже…

Война.

Долгая и кровавая, захватившая весь и без того ослабленный край. Она прокатилась, пронеслась железным зверем, разоряя земли. И длилась, длилась, и не было ей ни конца ни края. Гуляла казачья вольница, перекидываясь от законного императора к смутьянам и обратно. Пользуясь тем, что власть ныне у оружных, грабила и мучила.

Не дальше ушли разбойничьи ватаги.

Иные стянулись, объединили одичавших людей, движимых одним лишь желанием – убивать всех.

Ярились смутьяны, силой устанавливая власть свою.

Да и императорские войска отнюдь не всегда могли позволить себе такую щедрость, как милосердие.

– А потому я долго ждал. Я отправил людей раскопать могилу брата… Правда, – щека у императора дернулась, – они сожгли тела, а потому мало что уцелело. Я не буду лгать, что узнал… и да, верно, могло случиться чудо, и расстреляли не Николашу, но… кого тогда? И куда подевался он? Девочки? Нет, я ждал. Я искал. Я надеялся найти хоть кого-нибудь… Сам понимаешь, без наследников династия слаба, а искушение устроить новую смуту велико.

Лешек кивнул:

– Значит…

– Я не говорю, что невозможно… я все ж так и не решился задать вопрос Книге. Хотел, верно, но столько крови было пролито, что я просто-напросто не смог еще, собственными руками… Ждал. Платил магам. Искал. Но впустую. Сейчас вот думаю, что стоило поговорить с теми, кто был при цесаревнах. И говорить не мне. Сам понимаешь, я все ж не тот человек, с которым стали бы обсуждать дела сердечные.

– Сердечные? – Лешек нахмурился. Вот только дел сердечных стародавних ему для полного счастья не хватало.

– А сам подумай, если бы спаслись все, незамеченным оно бы не осталось. Да и пятерых удержать от глупостей куда как сложнее, нежели кого одного…

Лешек, подумавши, вынужден был признать правоту отца.

И вправду… с одним человеком сладить проще. И увезти куда, и укрыть, и после…

– Да и почему она не объявилась? Я, конечно, не был частым гостем при дворе, но девочки меня знали, не стали бы опасаться. Значит, дело не во мне… – Александр отступил от окна, развернулся, заложив руки за спину, и прошелся вдоль стены. На ней, отделанной темно-зеленой тканью, висели абордажные морские сабли, пара кистеней и даже шерстопер, которому скорее место было бы в оружейной, нежели в царевом приемном кабинете. – Дело в собственном ее нежелании. А отчего оно могло возникнуть? На что женщина поменяет и долг свой, и права, и саму свою жизнь? Только на любовь. Девочки… они были очень романтичными.

– И ты думаешь…

– Ольга, – император остановился напротив кирасы, начищенной до блеску. Поставленная на высокий постамент, она вполне сочеталась с батальным полотном. – Она никогда не скрывала желания выйти замуж по любви. Не раз и не два просила маменьку о свободе. Настенька была слишком юной, Татьяна – чересчур привязана к родителям. Машенька же была неотделима от дворцовой жизни. Балы, украшения… Она часами могла перебирать ткани, выискивая, что бы подошло для нового ее наряда. А вот службу в госпитале терпеть не могла, хотя и не перечила Аликс. Ольга же… она как раз прониклась идеями не то чтобы сразу равенства, все ж чересчур несколько. Скорее уж она держалась с простыми людьми просто. Она сумела бы выжить вне дворца. Вне двора, к тому же старшая. Пусть не все, но знала она многое.

А знания вполне могла передать сыну. Или дочери.

– Еще меня беспокоит Брасова. Все ж таки теперь я начинаю думать, что исчезновение ее вовсе не случайно. Могла ли она забеременеть от Мишеньки? До того у нее не получалось, несмотря на все старания, однако она отличалась завидным упорством. Была довольно умна. И полагаю, достаточно нагла, чтобы претендовать на трон, но притом осторожна. Она понимала, что если покажется, если даст заподозрить, то я не оставил бы ей дитя. Не с ее амбициями, не с ее характером.

– Ты…

Отец укоризненно покачал головой: мол, за кого ты родного батюшку принимаешь.

– Я бы позаботился, чтобы мой племянник ни в чем не знал нужды. Да видит Бог, я был бы премного рад, если бы он появился. Слишком мы слабы теперь, чтобы разбрасываться родной кровью.

Вот только кровь эта, похоже, думает иначе.

– А знания? – Лешек перевернул страницу и уставился на женщину с некрасивым лицом. Что в ней было такого, что заставило цесаревича, второго после наследника претендента на трон, лишиться разума, связав себя узами брака с особой столь сомнительного происхождения, а достоинств и вовсе невеликих?

Умна?

По снимку не скажешь. Но будь и вправду умна, неужели бы стала дразнить императрицу? Или расчет был на то, что после отречения Николая трон предложат его брату? Возможно такое?

Вполне.

И тогда она с удовольствием помогла заговорщикам, только не рассчитала.

Но все же…

Крючковатый нос. Глаза близко посажены. Брови редкие и лоб узкий, пусть и высоким глядится. В бусинах глаз видится раздражение, а тонкие губы кривятся в подобии улыбки.

Менталист?

Но неужели кровь не защитила бы дядюшку? Или? Надобно все же наведаться в архивы, полистать родовые книги, посмотреть, кем была по крови эта женщина. А то, мнится, что-то многого Лешек не знает о старой крови и не менее старой силе.

– Знания… – батюшка постучал пальцем по щеке. – Тут-то, конечно, вопрос… Но видишь ли, Мишенька шел вторым за Николаем, и его тоже учили. На всякий случай. Это я был бестолочью и покойником, почитай, живым… Нет, Мишенька знал куда больше меня. А вот что он открыл ей, того не ведаю…

– А он мог?

– Почему бы нет? Она жена венчанная, хотя и… Маменька до последнего была против, потому и венчались они тайно, а это само по себе говорит о многом. Мишенька всегда был послушным сыном, но, поди ж ты, взбунтовался. И после разводиться отказался наотрез. Любил он ее крепко, а любовь слепа…

Еще глуха и хрома на обе ноги.

И вот на кой Лешеку этакое-то счастье?

Глава 6

Лизавета маялась.

Душа требовала немедля отправиться к князю, убедиться, что он если и не здоров всецело, то всяко здоровей вчерашнего, а вот разум подсказывал, что нужды в том нет. Небось его уже и целители окружили, и слуги, и… и какое право имеет она, девица весьма сомнительная, явно оказавшаяся при дворе по случайности, вопросы задавать.

Погонят еще.

Или, что хуже – гнали ее много откудова, этого Лизавета не боялась, – сам он глянет с прищуром да и поинтересуется преехидненько:

– А чего это вы, девица Гнёздина, в чужих покоях забыли? Не иначе как репутацию свою подпорченную.

Вот тут-то Лизавета и не выдержит.

Нет, топиться она не пойдет, благо местный пруд, преизящный в правильных своих формах, для утоплений годился мало, но вот страдать будет не чета прежнему.

У пруда Лизавета и остановилась, глядя в полупрозрачную воду его, в толще которой сновали упитанные рыбины. Были они яркими, серебристыми, золотистыми и вовсе алыми – вправду, маги тут хорошие работают – и двигались неторопливо, степенно, словно бы осознавая собственную исключительность.

– А, Лизок, – этот голос заставил вздрогнуть и ухватиться за зонтик.

Зонтики, к слову, всем выдали вместе с нарядами, и если те хоть как-то отличались, то зонтики были совершенно одинаковыми – изящными, кружевными и до жути неудобными.

– Страдаешь? – осведомился Освирцев, перебираясь через низенький кустик лапчатки. И ведь едва не поломал, медведь этакий. А главное, чего ему тут понадобилось?

– Нет.

– А говорят, страдаешь.

– Кто говорит, плюнь ему в рожу, – посоветовала Лизавета и зонтик сложила, взвесила в руке, приноравливаясь. А что, слабой женщине и зонт оружие. Не то чтобы она ожидала от Гришки какой пакости, хотя… вон глазки поблескивают, щеки разрумянились и разит от него. Как в таком виде Освирцева вовсе пустили? – Что ты здесь делаешь?

– Конкурс освещаю, – он отряхнул брюки, пиджачишко однобортный поправил. Шейный платок с крупною булавкой тронул. – Слыхала, что на балу победительницу и объявят?

– Нет.

– А еще цесаревич наш, дурачок блаженный, ей руку и сердце поднесет.

– На блюде?

– На каком блюде? – моргнул Гришка недоуменно.

– На серебряном, мыслю. Или на золотом. На медном как-то цесаревичу невместно сердце носить.

– Все-то ты шутишь, все-то скалишься, – он сделал шажок, а Лизавета зонт подняла, упреждая. И захихикал. – Шутница ты, Лизавета… Правда, мужчины на таких не женятся. Жена должна быть спокойною, тихой, незлобливой…

– Кому должна?

Вот что-то разговор этот совсем не клеился, и Лизавета поглядела по сторонам. Пусто. Ишь ты, загулялась она. А ведь почти все красавицы в парке остались. Правда, парк дворцовый таков, что в нем целый эскадрон красавиц растворится без остатку.

– Скажи, – Гришка облизнул мясистые губы, – а верно ли бают, что ты, Лизавета, покровителя нашла?

– Какого?

– Так откуда я знаю? Тайного. Иначе б ты в жизни до финалу не добралась. Небось девиц куда как посимпатичней отослали, а ты держишься… Так как оно?

– Отлично, – Лизавета взялась за зонт обеими руками. Так оно сподручней, если бить придется. Зонта, конечно, жаль, но себя куда как жальче. А этот ирод знай скалится и подступает, к воде тесня.

Рыбины в пруду засуетились.

– А если я тебе скажу, что скоро твой покровитель без головы останется?

Пьян.

И не только пьян. Вон лицо бледное, а глаза темные, зрачки расползлись, и кажется, Гришка плохо понимает, где он и что творит.

– Это почему же?

– А потому, что затевается… интересное… я чую, Лизок…

Он руку выкинул, норовя Лизавету ухватить, но ныне, нетрезвый и не в своем уме пребывающий, был медлителен и неуклюж. Она с легкостью ускользнула и уже сама зашла за спину, ткнула зонтом.

– Чего творишь! – взвизгнул Гришка, едва на ногах удержавшись.

– Так что затевается-то? – Лизавета перевела разговор на другую тему.

– Ш-шалишь… затевается… откудова мне знать? Только Соломончик давеча из городу отбыл вместе с семейством… приболел он… ага, как же… иродово племя… они что крысы, при малейшем волнении готовы сбежать. Ничего, пусть бегут. Газетенка его никчемушная скоро с молотка пойдет… будет знать, как людям правильным перечить. А ты иди сюда, потаскуха!

Он прыгнул, но Лизавета вновь увернулась и, оказавшись вдруг за спиной Освирцева, от души огрела его зонтом. А тот, к радости немалой, оказался крепким, столкновение выдержал и, более того, даже не хрустнул. В отличие от Гришки, который аккурат хрустнул и, покачнувшись, растянулся на пыльной траве.

И вот чего с ним делать-то?

А с другой стороны, речи крамольные вел? В заговоре почти сознался? Вот пускай его и допрашивают. Правда… Лизавета прикинула, что до дворца она этого героя не дотащит, а бросать его тут – еще очнется, сбежит… разве что… поясок у платья имелся, а узлы вязать она в детстве научилась изрядные.

Так что долежит.

Архивы при дворце имелись, и преобширнейшие: и Морской, и Военный, и даже Дворянский, занимавший без малого отдельное здание. Хранились там не только родовые книги, копии грамот жаловальных да карт земельных, благодаря коим многие споры разрешались малою кровью, но и личные письма, и дневники, и многое иное, не всегда пригодного для оглашения свойства.

Имелся, впрочем, и еще один архив, расположившийся в подземельях, благо было там сухо и прохладно, аккурат то, что бумагам для сохранности и надобно. Укрытый от глаз досужих, защищенный завесой хитрых проклятий, был он доступен лишь тем, в ком текла известная кровь. А уж хранил не только бумаги. Впрочем, ныне Лешека меньше всего интересовали что регалии царские – венец Мономахов поблескивал рубинами, манил, – что артефакты древние.

Бумаги.

Книги родовые, казавшиеся на первый взгляд копией тех, иных, хранившихся в открытом архиве. Да только…

Пожелтевшие листы были хрупки, невзирая на пропитавшую их магию.

Имена.

И вновь имена…

Девица из рода… сочеталась браком с… третьего дня арсепня месяца… Господь благословил… первое дитя… четвертое в роду, ибо у отца имелось трое бастардов мужского роду, прижитых с сенными девками и одной актрисой.

Книга была полна и, пожалуй, хранила изрядное количество чужих тайн.

Взять хотя бы род Вяземских, прервавшийся во время Смуты. Основная ветвь сгинула в революционных пожарах, но если вспомнить, что у Михаила Вяземского трое братьев имелось…

Двое стали смутьянами и конец свой нашли на поле брани, а вот младшенький пошел в маги и ныне себе поживал весьма неплохо, выбившись в профессора. Надо будет предложить ему титул, авось не откажется. Лешеку понадобятся верные люди.

Или вот Ястрежемские, сановитые, но малочисленные. Ныне от рода осталась престарелая тетушка, предпочитавшая время проводить в молитвах, нежели при дворе. Правда, сказывали, что сие происходило не от богомольности, а исключительно в силу на редкость неуживчивого характера. Компаньонки и те от старухи сбегали. Обрадуется ли она, узнав, что у братца ее была связь с одной особой не самых великих чинов и что особа та родила двоих детей, которые…

Не обрадуется.

Но и роду исчезнуть не позволит.

Ах, многое хранилось на желтых страницах. И теперь Лешек переворачивал их, прислушиваясь к отклику. Книга сама писала историю древних родов, связанных с нею узами крови, и узы эти было не разорвать, не ослабить даже. Магия, темная, не самого доброго свойства, еще работала.

Впрочем, к Книге давно не обращались, не поили кровью, а потому спала она, и Лешека мутило от мысли, чего будет стоить ее пробуждение.

Оставить бы, как оно есть.

Уйти.

И самим искать. Это ведь просто, надобно внимательней быть. Войска начеку, маги упреждены. Бунту не позволят случиться, и если так, то рано или поздно, но отыщут они смутьяна.

Рано. Или поздно.

Книга шелестела мертвыми страницами, и все-то до одной были заполнены. Она словно красовалась, чуя близость того, кто мог призвать ее к ответу. Ну же, цесаревич, неужто не осмелишься? Ведь пришел же, а значит, есть вопросы. И ответы найдутся, они хранятся тут, протянулись, застряли в сети крови, попробуй-ка вытащи. Если хватит духу.

Страницы развернулись.

А вот и первое древо.

Некогда могучее, но многие имена в кроне его поблекли. Лешек положил ладони на темную хрупкую кожу. Закрыл глаза. Вздохнул. И неровные буквы задрожали, поползли, словно мурашки, по стволу… Имена? Нужны новые имена? Будут.

Только куда им стать-то? Небось тесно стало, все страницы исписаны, а новых… ты ведь все принес, цесаревич? Ты ведь знаешь, что делать?

Лешек знал, но…

Он ведь надеялся управиться и без того, однако Книга пила его силу, и только. Разве что чернила чуть потемнели.

Не выйдет.

Он оторвал руки и оперся ими, дрожащими, о столешницу. Огляделся. Сплюнул под ноги, благо пол земляной и не такое выдержит.

Взял…

Троих хватит?

Из городской тюрьмы. Душегубы, которых петля ждала за дела былые… петля – это честно, но Лешеку нужны ответы. И не только ему.

Можно ли откупиться от Смуты малой жертвой? И не будет ли та напрасною?

И не потому ли отец так и не набрался духу спросить? Книгу оживляли в последний раз еще тогда, во время Смуты, и делали это грубо, взламывая запоры кровью. О том, сколько тогда пролилось, Лешек старался не думать.

Ястрежемской он про племянников скажет.

А пока…

Их было трое.

Первый – огромный, вида, как и подобает, самого разбойничьего. Смуглокож. Расписан шрамами и наколками, по которым можно прочесть всю историю его жизни.

Насильник. Убийца.

На руках его крови немало, впрочем скоро и на Лешековых появится. Он потянул за цепь, и замороченная жертва сама шагнула в круг.

Сама улеглась.

Сама руки раскинула, позволяя закрепить себя заговоренными цепями. И только тогда Лешек снял с груди его амулет. Душегуб очнулся.

Моргнул.

И…

– Ур-рою, – просипел. Горло его было перебито, но срослось, и способность говорить он сохранил, пусть голос сделался низким, неровным. Он дернул цепи, ибо выглядели те тонкими, несерьезными, и подался вперед, налегая всей тяжестью тела, пытаясь разорвать. Но колечки лишь зазвенели.

А в блеклых глазах появилось недоумение.

Лешек вздохнул и развернул грамотку. Приговор удалось зачитать ровно, хотя Лешек до последнего в себе сомневался.

Все равно бы казнили.

Все равно…

Он завыл, этот негодный человечишка, который сам не щадил других. И ведь не просто убивал. Купца Смержицкого запытал до смерти, а после и супругу его, чего с дочерьми утворил…

Тут он выл и дергался, пока Лешек рисовал ножом на коже знаки.

И заскулил, когда удалось снять первый пласт кожи.

Книга приняла его с благодарностью. Вспыхнули буквы, налились алым, поползли живо, обмениваясь друг с другом новостью: пришло время…

Лешек снял новый пласт кожи. И еще один. Он слушал крики, хотя и взял с собою затычки для ушей, но использовать их было как-то… неудобно, что ли. А потому Лешек всецело сосредоточился на деле.

Умирал Сиплый долго.

И покаяться успел.

Только грехи его искупить было некому. А Книга напилась крови, правда, не настолько, чтобы утолить вечную свою жажду.

Со следующим получилось быстрее. А вот третий оказался слабеньким, и Лешеку пришлось поддерживать жизнь в изуродованном его теле.

Книга толстела.

Она принимала новые страницы, сама встраивая их в хитросплетения старых. И удивительное дело, не становилась толще, зато Лешек сполна ощутил и страх, и отчаяние, и боль… И сам почувствовал себя освежеванным. И наверное, так было надо, но когда все закончилось, он раскрыл страницы и велел:

– Покажи.

А она подчинилась.

Человек с завитыми, уложенными на пробор волосами стоял над телом. В одной руке он держал луковку серебряных часов, в другой – тросточку с рукоятью в виде гусиной головы и вид имел пресерьезный.

– Значит, утверждаете, что он был жив? – поинтересовался он у Лизаветы, не скрывая, впрочем, своего недоверия.

– Утверждаю, – мрачно заметила Лизавета.

И Таровицкая ободряюще похлопала ее по руке. А Одовецкая подошла к телу.

– Не прикасаться! – велел человек с завитыми волосами. Впрочем, грозный оклик на Одовецкую впечатления не произвел. Она положила ладонь на грудь мертвеца и прислушалась.

– Отрава.

– Вы чините препятствия следствию!

– Это какие? – Авдотья нахмурилась.

– Разные!

Человек обвел девиц настороженным взглядом, задержавшись на Снежке, которая закружилась, раскинув руки. Лицо ее сделалось задумчивым, мечтательным даже, а за плечами появилась тень лебяжьих крыльев.

– Ушла душа… улетела… ее позвали, она и улетела…

– Подите… – человек топнул ножкой, но впечатления сие не произвело, причем не только на девиц, но и на других людей, окруживших поляну. Те выглядели попроще и изо всех сил делали вид, что заняты исключительно поиском иных улик. – Куда-нибудь да подите…

– И вправду, Лизанька, идем, – сказала Таровицкая.

– Вы, а не она…

И вот тут Лизавета поняла, что влипла. Что не отпустит ее этот куделистый, чем-то похожий на пуделька человек, имени которого она не знает. Она вообще хотела князя позвать, но ей сказали, будто он болен и не принимает, зато нынешний типчик был здоров.

Ишь, бровями шевелил.

Лизавету взглядом сверлил. И тросточкой своей по ноге похлопывал.

– Она задержана.

– С чего это вдруг? – тон Таровицкой изменился.

– По подозрению в убийстве.

Лизавета закрыла глаза: вот только этого ей не хватало! А ведь он был жив. Однозначно жив. Лежал себе, правда, тихонько, но дышал. Лизавета его еще от пруда оттянула немного, чтобы, не приведи господи, не утоп, пока она гулять изволит.

– Вы белены объелись? – осведомилась Одовецкая. – Я же говорю, он умер от отравления сложным органическим ядом. В состав его входит проскура бледная, которая растет только…