Время последних

Несколько лет подобной политики привели к тому, что на участке, изначально подготовленном для постоянной работы 9 сотрудников, сохранились всего две штатные единицы, а все технические должности были выведены в режим «проверочных посещений».

Туров как раз и был такой «посещающей» единицей: его прислали на 17-й участок для проверки, ремонта и отладки парка автоматических систем. Командировка должна была продлиться неделю. Если б не Бородянский…

Унбегаун, биолог-эколог, торчал на 17-м участке больше 3-х лет.

Что касается начальников Базы, то единственным успехом на пути администрирования ими 17-го участка, сделалось внедрение кем-то, наиболее дальновидным, специальных кадровых установок. Сотрудники, посылаемые на 17-й участок, проходили строжайший отбор. Включая проверку биографии, биографии родственников, психологические тесты и ролевые экзамены.

Буйные, одержимые идеями, честолюбивые и любознательные люди отсеивались сразу. Отсеивались семейные, обремененные иждивенцами, болезненной родней, незакрытыми кредитами и вообще проблемами. Молодых одиноких романтиков и мечтателей избегали как огня. Угрюмых, замкнутых, неразговорчивых не удостаивали доверия, памятуя о чертях в тихом омуте.

Проверку могли пройти только крепкие, конструктивно надежные, незатейливые как молоток, личности. Без скелетов в шкафу, а по возможности, и без шкафов.

(Шкафы тщательно перетрясала Служба рекрутинга – за каждый ненайденный скелет или самую малую необнаруженную косточку ее сотрудники отвечали весомыми денежными штрафами. Так что их поведение мало чем отличалось от поведения собак, натасканных на поиск наркотиков – настолько же нелицеприятное и бездушное.)

Основное требование к сотрудникам 17-го участка было: не иметь желаний. Удовлетворяться малым, обладать сухим умом без воображения, здравым смыслом без стремления к доминированию и ничего – СОВЕРШЕННО НИЧЕГО – не желать, помимо исполнения своих прямых профессиональных обязанностей и минимального набора бытовых благ для поддержания жизнедеятельности.

Если уж 17-й участок невозможно закрыть – надо его хотя бы обезвредить! Такова была главная идея начальников Базы.

И все равно год от года проклятый 17-й обрастал слухами и сплетнями, как морской корабль полипами и ракушками. Если кораблю не очищать днище – он рано или поздно пойдет ко дну.

17-й участок, напротив, именно за счет сплетен и держался на плаву, продолжая трепать нервы начальникам Базы…

6.

– Ну, и в чем тут соль, в конце-то концов? – не выдержал Туров. Ему давно надоела унбегауновская сага о Начальниках и их указах. – Я в толк не возьму – какие сплетни? Слухи?! Говори прямо!

Унбегаун возвел рыжие очи горе.

– Да уж куда прямее?!

– Я твоих намеков не понимаю, – обиделся Туров.

– Исполнение! Же! Ла! Ний! – крикнул толстяк Унбегаун. И вскинул руки, словно фокусник на арене после удачно выполненного трюка. – Здесь. На Гайе. Недалеко от нас – Лес Тысячи Крыльев. Мы были там с Бородянским.

Туров застыл, глядя в сердитое лицо напарника. А тот, глотая звуки, торопился выплеснуть накопившуюся информацию:

– Аленький цветочек помнишь? Нет? Цветик-Семицветик? Каменный цветок?.. Тоже нет?! Отличное у тебя образование – ничего лишнего!

– Технический университет Самары, – начал было оскорбленный Туров, но немец пылко осадил его взмахом руки:

– Не надо!.. Короче. Исправляем недочеты воспитания. Во всех этих сказках описываются цветы, так или иначе исполняющие желания. В Лесу Тысячи Крыльев – целая поляна таких цветов.

– Не может быть, – сказал Туров.

– Да, – кивнул Унбегаун, – это мы слышали.

Туров опомнился:

– Чепуха. Бред.

Унбегаун молчал.

– Разыгрываешь.

Унбегаун продолжал молчать.

– Не люблю вранья.

Туров отвернулся и, щелкнув кнопкой, включил системы регистрации.

Тут же заверещал аварийный зуммер: на экране Базы, яростно брызгая слюной, метался дежурный, желая немедленно знать – по какой-такой-разэтакой причине оба наблюдателя 17-го участка оказались вдруг недоступны для Базы. Тем более – одновременно! А?!

И Туров, и Унбегаун, вытянувшись по стойке «смирно», перенесли нахлобучку весьма равнодушно.

7.

Среди ночи Туров проснулся, весь в испарине. Дрожа, зажег свет рядом с изголовьем, и сел, свесив ноги с кровати.

Кошмар вернулся. Прежний, забытый, так старательно вытертый из его памяти целой футбольной командой профессиональных психологов.

И вот он снова пережил его весь. От начала и до конца. Все, как в первый раз.

А ведь он почти поверил тогда своему отцу, который клятвенно клялся, что девушка цела и невредима. Что с ней все будет в порядке. И уж по крайне мере – чьей-чьей, а уж его-то, Турова-младшего, никакой вины в том нет, что она… она…

Туров не выдержал – всхлипнул. И принялся вытирать слезы ладонью.

Каким же надо быть дураком, чтобы поверить в утешения родителей. Разумеется, он был еще маленьким и зеленым тогда – что такое в наше время 12 лет, если обучение в школе заканчивают в 25? Но ведь слабоумным он не был!

Такие сны не накинулись бы на человека, ни в чем не виноватого. Это было ясно с самого начала. С появления в его жизни всей этой орды психологов и психотерапевтов, со всеми их приемчиками и доброжелательными улыбками, побуждающими к доверительным беседам.

«Она… Опять она. А я так и не узнал ее имени», – отрешенно подумал Туров. Он лег, не выключая свет, но глаза его, обращенные к воспоминаниям, ничего не видели снаружи. Только искрящиеся радужные круги сквозь ресницы…

Она жила по соседству на втором этаже многоквартирного, по тогдашней моде, доме. Странная тихая девочка, которая все дни напролет проводила возле окна, почти безотлучно. Туров, чья комната приходилось как раз напротив ее квартиры, прятался за занавеской и млел, часами глядя на нее. Он был готов смотреть вечно на ее застенчивую улыбку и удивительные ямочки на щеках.

Летом, в хорошую погоду, ее мать распахивала настежь окно и приносила хлеб.

Девочка крошила сухой хлеб голубям: птицы радостно слетались на угощение, суетливо расхаживали, выхватывая друг у друга куски, жадничая и воркуя, постукивали лапками по карнизу.

А она смеялась, глядя, как эти нахальные клоуны смешно пыжатся друг перед другом. Голуби часто дрались, но это были безобидные смешные потасовки.

Снизу на распахнутое окно пялились мальчишки – дворовые пацаны, приятели Турова. Выпендриваясь друг перед другом, они спорили, кому из них быстрее удастся «закадрить» соседку. Циничность подобных обещаний могла бы заставить покраснеть даже столб. Но не их, безмозглых, ничего еще не знающих о женщинах, зеленых придурков. Они же просто хвастались. Это были всего лишь грубоватые шутки ради смеху.

Сказать гадость, засмеяться, толкнуть локтем товарища, пихнуть его в бок… Они не хотели ничего плохого.

Как и те голуби. Голуби… Заслышав близко звуки их воркования, как они курлыкают и полощут крыльями воздух, Туров задрожал. Глупо – бояться шороха крыльев. Но с тех пор Туров просто не выносил этого звука – у него развилась настоящая идиосинкразия. Невыносимая головная боль – до тошноты, до рвоты.

«Не надо! Прогони их, прошу тебя! Это опасно!»

Улыбаясь, она обернулась, и ветер радостно подкинул вверх золотую паутину ее волос…

8.

Однажды, совершая обход пустующей части лаборатории, Туров заглянул в комнату номер девять.

Тот, кто жил в ней прежде, явно не тратил на сборы ни минуты. Может быть, что-то он и забрал с собой, но, судя по тому, сколько вещей было оставлено в комнате – личные фотографии в рамках, рубашки, комбинезон, наручный хронометр, спиннинг, даже старинный механический будильник – вещами он не дорожил и унес немного.

Минималист в бытовом отношении Туров не мог себе представить, чтобы мужчина обладал бОльшим количеством барахла, чем в комнате девять было разбросано по полу и брошено без всяких сожалений.

Туров вошел и остановился возле письменного стола. На книжной полке тускло сияла видеорамка. Туров повернул снимок лицом к себе. Светловолосая женщина с мальчиком на руках напряженно смотрела в кадр и робко, неуверенно улыбалась. У мальчика был испуганный взгляд. Он часто моргал. Батарейка видеорамки уже подсела, и улыбка женщины то и дело «плыла», а лицо ребенка застывало с закрытыми глазами. Как будто он был мертв.

Неприятный эффект. Туров выключил рамку: женщина с мальчиком исчезли.

На столе в беспорядке валялись какие-то папки, бумаги и карты. Туров окинул их равнодушным взглядом, и вдруг заметил возле экрана связи, висящего над столом, синюю пластиковую карточку-идентификатор.

Туров удивился: обитатель комнаты мог, разумеется, оставить после себя весь этот развал, склад личных вещей, если он ими, например, не дорожил… Но забыть карточку-идентификатор?! Какой, интересно, человек сумел бы без нее обходиться? Туров не мог себе этого вообразить.

Идентификатор – это деньги, это медицинские и личные данные, это профессиональные дипломы, связь… Ни в больницу, ни на другой участок человек без идентификатора просто не попал бы. Да что там! И покинуть Гайю без идентификатора непросто: кто и как выдал бы этому растяпе билет? И, собственно, какой осел захотел бы таких заморочек на свою голову – по доброй-то воле?!

Туров, полный сомнений и удивления, рассмотрел идентфикатор: молодой белобрысый парень в темном свитере ручной вязки с характерным норвежским узором. «Торнстен Свёдеборг, Евросоюз, 22-16-n-25» гласили выпуклые серебряные буквы, выдавленные на пластике.

– Кто такой Торнстен Свёдеборг? – спросил Туров своего напарника перед началом вечернего сеанса общения с регистратором Базы. Это был вопрос в лоб.

Унбегаун, готовясь к внесению поправок в данные, как всегда, без особого пиетета («Я не любитель ритуалов» – утверждал он), как раз намеревался откусить от весьма замысловатого трехслойного бутерброда с палтусом и семгой, закрепленной в виде паруса на гигантской лодье – половинке батона – деревянными спицами.

Туров задал свой вопрос – Унбегаун поперхнулся, закашлялся. Жирная семга улетела в экран связи, а палтусом вымазало контактный дисплей.

– Не знаю я никаких Толстенов! – зашипел Унбегаун на Турова, спешно вытирая с дисплея палтуса.

– Торстена! – шепотом уточнил помогавший ему Туров под вопли дежурного с Базы: «Вы почему экран закрыли?! Я вам этого так не оставлю, 17-й участок! Вы что там все, с ума посходили?!»

– Торстена Свёдеборга не знаешь?

– Да! – сердито отвечал Унбегаун, оттирая Турова с его разговорами подальше от экрана связи.

– А как же ты его можешь не знать, если он на 17 участке техником-программистом работал?

– Так, может, это еще до меня было! – возмутился немец и замер, раскрыв рот.

– Ах, может? – зловеще переспросил Туров. – Прокололся, голубчик. Хотел соврать – да не вышло. Имей в виду – я нашел его идентификатор. А завтра обшарю все помещение участка, сантиметр за сантиметром. Я вас тут выведу на чистую воду. Можешь не сомневаться!

– Да пожалуйста, – заявил Унбегаун, глядя в глаза Турову. – Сколько угодно! Дай сюда.

И, оттолкнув Турова могучим плечом от дисплея так, что тот едва не упал, снял семгу с экрана связи и затолкал себе в рот.

Больше они в тот день не разговаривали.

Ночью Туров сквозь сон слышал, как толстый Унбегаун топтался в коридорах пустующей лаборатории, хлопал дверями, чем-то шуршал, ронял вещи и мебель.

«Заметает следы, мерзавец, – в полусне сообразил Туров. – Улики прячет!»

Но вставать не хотелось. Да Бог с ним, с этим глупым немцем.

В комнате Турова сгущалась темнота, сон наплывал изо всех углов, накатываясь волнами, один за другим, лишая Турова сил и всякой способности к сопротивлению…

9.

В тот день они наблюдали за ней, прячась во дворе за стволом вековой липы и щитовым домиком для технического инвентаря.

– Дураки, че ржете? – жмурился Толян, закадычный тогдашний дружок Турова. – Туров на нее запал. Там все серьезно.

Захлебываясь от смеха, Оглобля, пацан из 23-й квартиры, согнулся пополам от этих слов.

– Завидно поди, оглоедина! – толкая его в плечо, ухмылялся Пятиминутка – гроза всех четвертых классов районной школы. Пятиминуткой его прозвали за «психический» нрав, взрывной характер и полную безбашенность.

Туров ржал, отвешивал затрещину Толяну. Пятиминутка, так же смеясь, пинал Турова. Сверху на всех накидывался, словно стервятник, Оглобля – с высоты своего баскетбольного роста.

Никто не видел их потасовки. Их вообще никто не видел.

Возможно, если бы их заметили, в тот вечер не случилось бы того, что случилось.

Но они прятались как индейцы. Никто и не догадывался об их присутствии.

В тот теплый весенний вечер все сочли, что двор абсолютно пуст. И она тоже так думала.

Именно поэтому ее мать и отпустила ее подышать свежим воздухом во дворе – одну. Она сидела, по пояс укрытая пледом, в собственном удобном кресле.

На коленях у нее лежала книжка. Она читала, а ветер подкидывал легкую золотистую паутину ее волос; движением плеча она отбрасывала ее назад.

Туров, сглатывая набегавшую слюну, наблюдал за ней из укрытия вместе с другими.

Каждую минуту он порывался уйти, потому что чувствовал – нехорошо, некрасиво подглядывать, но не мог оторваться. Пихая друг друга локтями, и шепча на ухо сальные глупости, все четверо продолжали исподтишка наблюдать за ней.

Очень быстро она отложила чтение: к ее ноге подковылял голубь. Видимо, это был нахальный субчик из числа тех, что слетались всякий раз к ее подоконнику на пиршества.

Он как будто узнал свою благодетельницу и клюнул ее в ногу под пледом, требуя угощения.

Девочка захлопнула книгу и достала из кармана хлеб. Голубь испуганно шарахнулся, но не вспорхнул, не встал на крыло, а только отбежал в сторону. Туров заметил, что птица ранена: правое крыло у голубя висело как-то неестественно.

Соседка крошила птице хлеб, и голубь жадно заглатывал куски, торопливо бегая вокруг.

– Эй, а давайте ее напугаем, а?

Пятиминутка, которому надоело стоять без движения, с размаху хлопнул Турова по спине. Туров вздрогнул и обернулся: из-за плеча Пятиминутки выглядывали Толян с Оглоблей, и на лицах обоих были одинаково глумливые ухмылки.

– Ну, че? Развлекуха или как?

В этот момент во двор прилетели пять черных воронов. Они опустились на землю рядом с девочкой и раненым голубем. Неизвестно, откуда они взялись.

Непроницаемо черные вороньи глаза внимательно следили за происходящим. Убедившись, что голубь беззащитен и не улетит, хищники обратили взгляды на человека, который, находясь рядом с намеченной жертвой, мог бы помешать охоте.

Они сразу угадали то, чего никак не могли взять в толк Туров и его приятели…

Вороны медленно взяли в кольцо птицу и человека и перешли к стремительному наступлению.

Увидав, что к ней приближаются новые птицы, которых она прежде никогда не видела, девочка улыбнулась и кинула воронам те хлебные крошки, которые были заготовлены у нее в руке для голубя.

Вороны равнодушно обошли подачку, нетерпеливо подскакивая, окружили раненую птицу.

Вожак ударил первым. За ним – второй, третий… Они не развлекались. Серьезно, сосредоточенно, с увлеченным остервенением прирожденных хищников, они убивали, старательно нацеливая крепкие удары в глаза жертве.

Девочка растерялась и замерла в испуге. После третьего удара она сделалась белой, как мраморная статуя. После шестого удара воронам, наконец, удалось ослепить жертву.

Растрепанный, безглазый, окровавленный голубь все еще трепыхался, все пытался уйти от своих мучителей, мечась из стороны в сторону. Но он не видел – куда идти, и не мог отыскать пути к спасению. Вороны били, пока голубь не завалился набок и не пополз, таща раздробленное крыло с выбитыми перьями, оставляя за собой кровавый след.

Бойня перешла в еду – спокойную, вдумчивую, созерцательную.

Красная кровь на песке двора и ее белое лицо…

Она ничего не поняла. Она все еще махала руками, пытаясь отогнать птиц.

– А давайте ее напугаем?! – хихикая и брызгаясь слюной, предложил Пятиминутка и повернулся спиной к Турову.

«Не надо! Не подходи! Не трогай ее!» – заорал Туров, но эти слова как будто застряли у него в горле. Скованный ледяным ужасом, он не мог и пальцем пошевелить и только, будто в замедленном кино, наблюдал, как уютное кресло внезапно опрокинулось, и она, зареванная и перепуганная оказалась под ним, в пыли и грязи. Из разбитой головы сочилась кровь.

Вороны, клевавшие труп голубя, деловито оглянулись. Вожак, словно чем-то сильно заинтересованный, подошел ближе. Голубые глаза девочки, залитые кровью, жалобно смотрели на Турова.

– Туров. Туров.

Она звала его, и серые губы шевелились, как губы кукол в театре, хотя сама она давно уже была мертва.

– Туров!

… Туров! Что ж ты, братец, так орешь? – озабоченно клекотал Унбегаун, тряся Турова за плечо огромной рыжей лапищей. – Ты этак всю Базу перебудишь своими воплями. Что это с тобой?! Нехорошо! И как это тебя психологи-то на Гайю допустили, а? Обманул, поди, комиссию-то, а?

Туров, мокрый, несчастный, измученный, медленно приходил в себя. Вот значит, как. Опять он, значит, заснул. И кошмар вернулся. Злой и настойчивый, как голодный волк зимою. Хотя, впрочем, почему же волк?

Ворон.

10.

Унбегаун долго приставал к Турову. Заходил и так, и сяк, чтобы тот поведал, что за страшные сны ему снятся.

Туров молчал, не реагировал на вкрадчивые расспросы. Однажды, не удержавшись, наорал на своего напарника.

Но не за то, что тот приставал с вопросами, а за то, что неряшливый Унбегаун опрокинул свое кофейное ведро на пульт сейсмического измерителя.

Разумеется, если бы дело ограничивалось только залитыми кофе контактами… Но попытки допросов со стороны Унбегауна не прекращались. И Туров сорвался. Дал себе волю.

Что замечательнее всего: напарник все понял правильно. И с тех пор от Турова отстал.

Более того: он почему-то не стал докладывать Базе о произошедшем между ними инциденте. Не понесся ябедничать главному психологу Базы, жаловаться на «психическую неустойчивость» напарника.

Он просто молчал и внимательно наблюдал за Туровым со стороны.

И за это Туров был ему почти благодарен.

Сны не проходили, не оставляли. Терзали Турова каждую ночь. Он сделался мрачен, неразговорчив.

Теперь оба обитателя 17-го участка со всевозможным рвением посвящали свои часы исключительно профессиональным обязанностям, нагружая себя работой до изнеможения.

Работали, избегая общаться друг с другом. Но, не смотря ни на какие раздоры, между ними росло и крепло какое-то странное родство – как будто с обоих сдернули кожу, и общая боль объединила их против их воли.

Разговаривали они мало.

Однажды, когда Туров стоял у панорамного окна, свободного от внешних щитков, и наблюдал за водяными псевдокрабами на берегу озера, в комнату неслышно вошел Унбегаун.

Крабы, суетясь возле уреза воды, возводили на песке какое-то сложное сооружение – то ли стену, то ли волнорез, углубляя фундамент примерно на полметра вниз.

Им помогали тойи. Сгрудившись кучей рядом со строительной площадкой, они что-то делали с листьями кремеров, которые подносили им целые отряды маленьких водяных крабиков.

Туров сумел разглядеть, как лягушки брали узкие голубые листья «вечных деревьев» и, смачивая слюной, комкали их лапами, мяли и месили.

– Это цемент. Слюна тойи – чрезвычайно кислая, они ведь переваривают пищу снаружи желудка. – Прокомментировал Унбегаун, глядя с любопытством из-за плеча Турова. – Палая листва кремеров очень жесткая. По счастью, они редко теряют листья. Если оставить их рядом с корнями – почва перестанет впитывать влагу…

– Я понял, – усмехнулся Туров. – Общественный договор. Люди на земле сто миллионов лет договориться не могут.

Унбегаун пожал плечами.

– Кремеры избавляются от палых листьев, крабы строят садки для своей малышни…

– А тойи? – спросил Туров.

Немец почесал нос.

– Учатся. Как это у вас говорят? Краб на холме свистнет?.. Может быть. Почему нет? Я же научился.

Туров развернулся и молча вышел. Его бесила бессмысленная готовность Унбегауна шутить по всякому поводу.

11.

Мысль о Лесе Тысячи Крыльев вызревала постепенно. Словно семя травы, завалившееся нечаянно в складку почвы, в трещину между плитками, в темноту и покой – мысль выпустила наружу блеклые слепые нити корешков, и они пустились странствовать наощупь, всюду находя опору и подпитываясь новыми идеями и соображениями.

Но эта мысль была безумна.

И хотя ее бледный росток вытягивался и занимал все больше места в сознании Турова, было совершенно ясно, что ни к чему хорошему это не приведет.

Забраться так далеко от станции одному? Под взрывоопасным небом Гайи, рискуя из-за малейшего просчета оказаться под ним вне укрытия? И, как будто мало было всего предыдущего – еще и сам этот Лес Тысячи Крыльев. Птицы!.. Для Турова ничего не могло быть гаже.

Разве что собственные сны.

«Я не могу больше», – говорил себе Туров, глядя на окровавленную голову девочки во сне. На ее искривленный криком рот, на обезображенное лицо.

«Почему она не встает? Почему не встает?!» – задыхаясь, беззвучно вопил Туров, снова и снова проваливаясь в мир своего навязчивого кошмара.

Снова и снова он не успевал остановить чокнутого Пятиминутку. «А давайте ее напугаем?!»

И рука Турова ныряла в черную пустоту, а девочка оборачивалась и падала вместе со своим креслом, и серые губы шевелились возле растерзанного голубя. И опять рядом появлялся ворон. Деловито прицеливался…

– Почему она не встает?!

Он бы все на свете отдал за возможность кинуться к ней, подбежать, поднять на руки. Но он не мог пошевелиться. Он стоял камнем посреди двора.

Упав, свалившись в грязную пыль, она ворочалась, тяжело открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег.

В этот момент ничего не осталось в ней от ее красоты. Пятиминутка, Оглобля и Толян заметили это. Они заливались хохотом и орали, перебивая друг друга:

– Треска!

– Моржиха!

– Ты на ноги, на ноги ее посмотри! Мутант!

Они веселились, тыча пальцами. Теперь это мог видеть каждый – пара хлипких, сероватого цвета, сросшихся от голени конечностей, в которых с трудом угадывались человеческие ноги, торчали из-под сбившегося пледа. На том месте, где у обычного человека были бы стопы – у этой девочки были ласты.

Она родилась уродом и без посторонней помощи не могла ни стоять, ни ходить. Без своего загадочного кресла и пледа она и красавицей уже не казалась.

Туров не слышал мальчишек. Он стоял, жалкий, убитый. В голове у него колотились пять литров крови, приливы и отливы разбивались об ушные раковины и только шелест птичьих крыльев задевал снаружи его сознание.

Девочка обессилела и не делала попыток подняться. Затихнув, она лежала на спине, глядя в небо. По ее щекам, размывая подсохшую кровь, катились слезы.

Мальчишки прыгали и вопили. Преодолевая ступор, Туров подался вперед, чтобы протянуть упавшей руку.

Но он не успел. Пока потрясенный Туров приходил в себя, вороний вожак уже все сообразил и решил.

Обозленный тем, что на пятерых охотников одного хилого голубя слишком мало, он подлетел и вонзил клюв в широко раскрытый глаз девочки.

Кровь брызнула фонтаном, и на месте глаза возникла дыра. Ворон продолжал клевать, бить, рвать. Голова уже мертвой девочки вздрагивала и моталась из стороны в сторону, словно воздушный шар на ниточке.

– Туров. Туров, – при каждом ударе выдыхали мертвые губы.

«Русалка», – тоскливо подумал Туров, просыпаясь в слезах. «Она была русалкой. Настоящей, как в сказках». Теперь он даже знал, как возникло такое чудо. Вспомнил.

В этом не было ни волшебства, ни радости. Об этом перешептывались мать с отцом, это потихоньку обсуждали между собой соседи.

«Бедная девочка. Да, семья из Чернобыля. Лучевая болезнь. Мутация. А теперь еще и это несчастье».

Несчастье? Может быть, она все-таки осталась жива? В его детской памяти все эти годы Русалка умирала. Она погибала, и вместе с ней погибала всякая возможность счастья для самого Турова.

«Кто она тебе?» – спрашивал в сердцах отец. И отвечал: «Никто!»

– Русалка, – шептал упрямый Туров. И его опять кормили таблетками, вели к врачам, и те с новыми силами принимались лечить эту странную «психическую аномалию» – душевную боль, гиперсочувствие, которым маленький Туров откликнулся на боль другого существа.

– Русалка, – пробормотал Туров.

Он очнулся и сел на кровати, взъерошив волосы. В темноте яростным красным огоньком светился в углу комнаты регистратор. Туров посмотрел на него, и ему показалось, что он видит перед собой тот самый наблюдающий злобный вороний глаз.

В этот миг решение свалилось Турову прямо в руки – готовое, с пылу, с жару, не требующее ни оценки, ни рассуждения.