Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

– А вы с отцом игрушки и по другим деревням продавать возили, Пелагея Андрияновна?

– Нет, мы только в Саратове продавали, заодно уж ездить, творог и масло везёшь – ну, и игрушки к ним. Для нас главным был земельный надел, живность, а игрушка была как бы в довесок, надо же было чем-то зимой заниматься. Тятя у нас мастер был хороший и придумщик редкостный. Как приедем на базар, в первую очередь к нам игрушечники бегут – посмотреть, что привезли. Я, конечно, по ихним рядам тоже пробегусь, посмотрю, что у них новенького. Край уха слышу, как по рядам про нас говорят: дескать, пока Андриян здесь – торговли у нас не будет. А это потому, что у нас игрушки интересные были: кувыркалочки, шаталочки, свистульки на разные голоса. Тятя – страсть, какой придумщик был!

– А заказы на игрушки вам поступали?

– Тятя заказы не принимал, потому как мы не каждый день игрушкой торговали. За шестьдесят вёрст часто не наездишься. Кто из игрушечников в городе жил, тем было удобнее, базар ведь рядом, у них там и свои места были.

– И до какого же времени ваш отец игрушку лепил?

– У нас в деревне в тридцать первом году колхоз организовывался. Только не сразу с этим дело пошло. Первый колхоз развалился. Всю скотину отвели на общий двор, а потом опять её по домам развели, спорили – страсть как. Потом начальство с района приехало, стали уговаривать, грозить, опять на общий двор скотину повели. А как колхоз образовался, всех лошадей в одну конюшню свели, тут и вся жизнь изменилась. В единоличестве – это одно: своя лошадь, куда хочу, туда и еду, что хочу, то и делаю, а в колхозе стало не так. Вот тятя и лепить перестал. Кто ж тебе лошадь даст в Саратов ехать игрушки продавать? А на себе не понесёшь. В тридцать третьем голод был страшный, все лошади в нашем колхозе передохли от бескормицы…

– В общем, можно сказать, что ваше семейное занятие игрушкой в тридцать втором году закончилось окончательно, – подсказал я.

– Можно сказать и так, – утвердительно ответила баба Поля.– В колхозе уже не лепили, нет.

– А вы сами лепили?

– Лепить лепила, как не лепила!.. Но не так хорошо, как тятя. Как говорится – каждый спляшет, но не как скоморох. С десяти лет я тяте глину для игрушек мять помогала, а в шестнадцать уже на равных с ним в Саратов ездила, продавала. Тогда дети воспитывались не как сейчас, сейчас до женихов не работают. А у нас Ефим подросток был, а уже на тройке пахал.

– Как это, на тройке?

– А так – две лошади плуг тянут, а третья сзади борону. Поди-ка, управься…

– И отец, значит, бросил игрушкой заниматься? – спросил крестную Петр Петрович.

– Если б в Саратове жили, или где поближе, то бы так и лепили. А так, что ж…одни мытарства.

– А у крестника вашего игрушки – на отцовские похожи?

– Схожие-то они схожие, только у крестника бросче. У нас ведь тогда и красок таких не было… так, глазки сажей намалюешь да красной глиной по белой в ямки вкапаешь, или коричневой, если в обжиг идёт, вот и всё. Тятины игрушки смешливее были, но это от характера мастера зависит. Глазки у зверушек, я смотрю, он авторучкой делает, вытащит из неё стержень – вот тебе и глазничка. А в то время всё палочками делали. Палочки кончик скруглишь на камне, проволоку в печке накалишь, да в средину закругления ткнёшь. Эта прожженная дырочка в торце и даёт сам зрачок. Для маленьких размером игрушек делала я маленькие глазнички, для больших – побольше. А их больше трёх и не требовалось. Ещё делались глазнички без закруглений торца у палочки. Такими глазничками у «людей» глаза оттискивали.

– А почему не теми?

– Если «человеку» глаз полукруглой глазничкой оттиснуть, то он неестественный получается, а у «зверей», наоборот, выразительней становится.

– А что ваш крестник не так делает, не традиционно, что ли, не по-семейному?

– Его игрушки я сначала за тятины приняла. Даже удивилась. Вот ведь как талант передаётся. У него своего много. А из старинных… Не вижу я у него коричневой игрушки с серым крапом, когда по коричневому телу вмятинки палочками делаются, а потом в эти вмятинки серо-белая глина закапывается и наоборот. Тятя такие делал…

Пелагея Андрияновна горестно вздохнула:

– Эх, только не пойму, зачем вам всё это надо? Почитай, восемьдесят лет с тех пор прошло…столько лет минуло… Всё быльём поросло – и деревня, и игрушка наша…

Мы с Петром Петровичем переглянулись, покивали и опять взялись за своё.

– Наверное, помните, где глину брали? как готовили к лепке?

– Глина у нас в двух местах была: на выгоне, за домом, где Таня Степанкина жила, там светло-коричневая. В Тарнах, около кладбища, белая, это с другой стороны деревни, где Васянька жил, Тани Степанкиной зять.

– Ну, вот, а говорите, что всё забыли… вот даже и про Васяньку вспомнили

– Не надо всё это никому… Тогда не надо было, а теперь и подавно…

– Надо, баба Поля, ой как надо! – заметил я. И задал новый вопрос:

– Но что ж никто из детей по стопам отца не пошёл?

– Самым срушным в этом деле младшенький Вася у нас был, больше никого. Он и слепит, и вырежет из дерева, залюбуешься. Таких людей у нас «срушными» называли.

– Значит, талант был, а всерьез не лепил?

– Большой талант был. Только жизнь в его молодые годы к иному звала, глиняную игрушку тогда пережитком прошлого считали. Разве молодой парень будет ей заниматься!.. засмеют! На прораба пошёл учиться. А талант был. Когда учился в техникуме, игрушками подрабатывал, только сам не продавал.

После паузы Пелагея Андрияновна подытожила:

– Чтоб настоящую игрушку сделать – одного таланта маловато, к этому призвание должно быть. Талантливых людей много, а призванных мало.

– А муж ваш, Михаил Павлович, лепить не помогал?

После этого вопроса баба Поля от души рассмеялась.

– Нет, не помогал. Человек он был работящий, но и погулять любил. Бывало похмелиться ему нечем, так проказник, игрушки потихоньку от меня возьмёт и продаст кому-нибудь. Глядь, уже под хмельком идёт.

Баба Поля немного помолчала и добавила:

– У него другие таланты были. Миша мой прирождённый был артист. Бывало зайдёт в дом с работы, увидит по телевизру балет показывают, так он прямо в полушубке и валенках точь в точь скопирует все движения балерины…

Певун был и частушечник. На ходу частушки сочинял. Его на гулянке никто перепеть не мог.

– Может быть он и о игрушке сочинял?

– Обо всём сочинял и об игрушке тоже…

– А может быть вы вспомните какую? Интересно…

Баба поля немного подумала и тихим голосочком пропела:

С глиной мается Полина,

Мается и мажется,

Слепить Поля индюка

Никак не отважится.

Это он про меня сочинил. – И улыбнулась.

__________

Возвращались мы от бабы Поли в приподнятом настроении.

– Трудная у неё была жизнь, не позавидуешь, – заметил Пётр Петрович, – внуков и правнуков вырастила. Двух детей схоронила. Вот так оно в жизни бывает наверчено.

– А игрушки, лепленные ею, какие-нибудь сохранились?

– Тогда другое отношение к ним было. Что не продали – ребятишки порастаскали… Знаешь, дорогой Евгений, сколько я дорог исходил, чтобы саратовскую игрушку возродить, технологию восстановить. А технология – вот она, всё время рядом была. Пойди и спроси, как дед лепил… эх, кабы знать…

– Пётр Петрович, а как, по-вашему, саратовская глиняная игрушка – это явление уникальное в культурном слое планеты?

Африкантов засмеялся.

– Ох ты, куда хватил! Жаль, что не о вселенной спросил, со всеми её галактиками и туманностями.

Помолчав, он ответил уже всерьез:

– Думаю, что эта игрушка имеет только местное значение. Просто жили люди, ваяли игрушку себе на потребу, воспитывали с её помощью детей, украшали этим свою всегда трудную жизнь…

– Но, всё-таки, делали ее именно так, а не по-другому…

– Для этого были свои причины. Если говорить о конкретике, то в других местностях тоже применяли метод ямчатого декорирования, как сосудов, так и игрушек. Правда, после нанесения штампикового рисунка изделия там покрывали глазурью. Глазурь затекала в штампиковые углубления, сгущалась в них, получались рельефные затемнённые участки.

– А на Саратовщине, значит, штампиковые углубления подкрашивали, а не глазуровали…

– Глазурь, сгустившаяся во вмятинах и имеющая более тёмный цвет, тоже их подкрашивала, дорогой мой Евгений, разве это сложно заметить? Мы замечаем, и наши предки замечали. Они ведь не сидели на месте, они ездили по другим городам на заработки, видели, что делают другие мастера, сами старались воспроизвести увиденное. В искусстве, Евгений, мало что начинается с нуля, за какую ниточку ни потяни – всё выведет к чему-то более древнему. Так что, тут никакого открытия нет, тем более во вселенском масштабе! – мастер вновь засмеялся. – Нет, наши предки не первооткрыватели этого способа декорирования. Но вот о том, что они взяли его себе на вооружение, применили в своём игрушечном творчестве, развили его до определённых пределов, отработали геометрический рисунок, создали свой стиль – об этом говорить можно и нужно, такого нигде нет!

– А игрушку всё же восстановили вы, а не кто-то другой, – упорствовал я.

– Забывать ничего не надо, тогда и восстанавливать не придётся! Общаться друг с другом нужно почаще, знать историю своего и чужого рода, поближе друг к другу быть! Это – не только мне и тебе наказ, а всем, можно сказать, всему нашему не только роду, но и народу… Если же говорить обо мне, то я с большой радостью поменяю слово «возрождатель», которое частенько в отношении меня употребляется, на слово «продолжатель». Проще сказать, не я теперь в этом деле всему голова, а дед Андриян! Так-то, мил человек. То, что ты там раньше в статье написал, подправь, если можно. Не люблю я этого слова «возрождатель», корявое оно какое-то. Вот «продолжатель» – совсем другое дело!

Мастер немного помолчал.

– А если, Евгений, ещё глубже копать, то игрушка в наших местах гораздо раньше была, ещё до появления Саратова. Это показывают раскопки Увекского городища. В этом средневековом городе был русский посёлок мастеровых людей. В их мастерских, по всей видимости, и вырабатывалась глиняная игрушка. Её сейчас находят. Она даже глазуровалась. Вот так-то. Так что, не мы первые и не мы последние.

– Средневековый город – это иная культура…

– Я не говорю про весь город. Я говорю про русскую общину в этом городе. Там были православные церковь и монастырь… Смекаешь?

____________

Я слушал Петра Петровича и думал о превратностях человеческой судьбы. Верно, говорят, что яблоко от яблоньки недалеко падает. Вот и Пётр Петрович не с небес свалился, и он оказался простым яблочком, которое откатилось от яблоньки чуть дальше своих собратьев. И все-таки… все-таки сам Пётр Петрович – в каком-то смысле, загадка. Ведь не зря же его тянуло к лепке! Ещё в издательстве он работал, а в библиотеку уже ходил, книжки по керамике читал… И пусть лепил он больше по интуиции, но в результате этой интуитивной лепки даже баба Поля его игрушки за отцовские приняла. Каким образом сохранились и передались древние знания? Загадка… Увекские игрушки тоже загадка. Может быть не только люди, но и сама земля, как тело умное и живое, тоже передаёт знания, или побуждает людей к их передаче, к восстан0влению утерянного? Непостижимо…

А послесловие к очерку я Петру Петровичу твердо пообещал написать. «Сегодня же засяду за очерк, – решил я, – и, что бы там ни было, обязательно напишу про Махорку, Ефимку, про бабушек-старушек и про девчонку Полю, которая сидит в тряской телеге и прижимает к себе корзинку с игрушками. И про дядю Васю, которому бы лепить, да лепить, а не бежать за призрачной звездой прогресса…».

Родные пенаты (очерк)

Вечером, по мобильнику раздался звонок. Звонок из Новокузнецка. В трубке голос Георгия Николаевича Африкантова. «Еду, Пётр Петрович, еду, – дня через четыре буду у вас и, как условились, сразу едем в Малую Корюковку, только бы погода дело не подпортила». Я подтвердил прежнюю договорённость о поездке в деревню. Цель была одна – навестить могилы предков и исследовать старые глинища. В телефоне запикало, конец связи. Телефонную трубку не опускаю, в пальцах небольшая дрожь, звонил из Сибири дальний родственник, с которым я никогда не виделся и даже не знал о его существовании, просто нашли друг друга по интернету. Нас отделяют шесть поколений, а на те ж, вот… едет, за четыре тысячи километров…. Что это?.. прихоть, любознательность, отдание долга? Что гонит человека в места, где когда-то жил его прадед и прапрадед, откуда его дедушку в Сибирь вывезли при Столыпине мальчишкой? Да вряд ли и он даст на это толковый ответ, потому как этого объяснить невозможно, а слов «потянуло», «захотелось» недостаточно. Здесь что-то большее. А что? Глина она есть и в Сибири и потом, вряд ли она такая уж особенная, что за ней надо ехать на Волгу. Ну, лепили его предки из глины здесь игрушку и что с того?

Ухоженный «Пазик», отрулив на Сенном от стоянки, шустро бежит по городу. Георгий жадно впился глазами в городской ландшафт. «Елшанка»– говорю я, кивая на окно. Георгий читал мои рассказы о предках-игрушечниках и теперь, видимо пытается определить, а где же здесь в девичестве жила его прапрабабушка игрушечница Ефимия Борисовна. Нет, этого уже никто и никогда не узнает. А вот и речка «Елшанка», по которой и была названа, сегодня слившаяся с городом, деревенька, но сохранившая за собой название. Низкие скользкие берега речушки, густо поросшие острой осокой, не дают разбежаться ветерку, чтоб превратить жидкую рябь в волну. Да и где разбегаться, от берега до берега – воробьиный скок. Нас тряхнуло. Автобус резво перескочил через бетонный мостик и, натужено загудев, потянул на подъём.

Слева, у самой речки в карьере работает экскаватор. Он то и дело поднимает ковш и сваливает в кузов «КамАЗа» чёрные комья. «Глину копает,– поясняю я. – Верхний слой в карьере глина коричневая, а под ней голубая. В сыром состоянии вот такая, чёрная, маслянистая».

– Может быть, Фимин отец здесь тоже глину копал,– спросил Георгий.

– Трудно сказать.– Я пожал плечами. – Может быть, может быть…. К сожалению это история от нас утаила.

Я искоса смотрю на Георгия, пытаясь уловить в его поведении, фигуре наше Крюковское, Африкантовское: прямые плечи, строгий, открытый взгляд, это наше. Мы с ним почти ровесники. Мне шестьдесят, он на четыре года моложе.

– У вас здесь нет сопок, – проговорил сибиряк,– по сравнению с нашей местностью, можно сказать равнина изрезанная оврагами, ваши горы – это просто невысокие холмы.

– Да, гор здесь, как таковых, нет. – Я согласно кивнул.

– А это что за село?

– «Каменка».

– Это куда, по рассказу, Илларион с отцом намеревались в непогодь добраться…

– Она самая. – Я улыбнулся. – Запомнил.

Справа и слева по берегам, то – ли оврага, то – ли пересохшей речушки, отвернувшись от большой дороги, вразброс, стоят домики. Это Каменка. Сверху, с горы, домики кажутся намного меньше, чем есть на самом деле. Всем своим видом они как бы говорят: «А нам дела нет до тех, кто на шоссе моторами гудит…».

А моторы здесь действительно гудят. Длинный затяжной подъём отнимает у грузовиков последние силы. Они пыхтят, чадят, кашляют, всхлипывают и переругиваются на своём бензиновом языке. Но, вот подъём преодолён. Слева, вереницей, поблёскивая крышами, идут на обгон легковушки. Они суетятся, торопятся, выглядывают друг из-за друга, боясь сшибиться лбами со встречными машинами, затем осмелев, выскакивают на встречку и скрываются из глаз.

Справа запестрела домами Полчаниновка. Когда-то Петровский тракт проходил по селу, теперь же, с прокладкой асфальтовой дороги, село осталось в стороне, большак прошёл за огородами. Преодолев полчаниновский изволок «Пазик», ныряя в асфальтовые набоины, оставленные большегрузами, чуть ли не кубарем катится в низину и, пробежав километра два, сходу сворачивает влево и, фыркая в неглубоких лужах шинами, неторопливо катит по асфальтовому отростку. Вот он с упрямством, достойным похвалы, взобрался на первый отлогий пригорок и, перевалив через него, подпрыгивая на гудроновых наплывах, спускается к водотёку. Здесь у железобетонной трубы большого диаметра, пропускающей через себя воду, а сверху автомобили я попросил водителя остановиться. Девушка-кондуктор, удивлённо посмотрела на приготовившихся к выходу двух немолодых людей, произнесла: «Дядечки! Вам действительно здесь выходить… вы не перепутали?.. Здесь никто никогда не выходит».

– Здесь, здесь, дочка, – ответил я.– Это место вряд ли с чем спутаешь.

– Мы на кладбище, – добавил Георгий.

– А-а-а-а…

– Только, когда будете делать вечерний рейс, не забудьте нас назад забрать. Мы здесь на дороге голосовать будем.

– Возьмём, чего уж там…– буркнул до этого молчавший водитель.

Мы сошли. «Пазик», выпустил кольцо сизеватого дыма и, пошевелив выхлопной трубой, как шевелит в зубах козьей ножкой заядлый курильщик, и два раза чихнув карбюратором, отъехал.

В низине, куда мы съехали, царит покой и умиротворение. Природа, измученная летней жарой, отдыхает. Желтоватая прозрачная зыбь струится сверху, достигает земли и растекается по ней, ударяясь волнами в косогоры и закручиваясь в крутобоких овражках, устремляется по низине к Большой Фёдоровке. Высоко в небе, не смотря на тепло, уже зарождается предзимняя прохлада. Родные места. Ни с чем их не спутать. Ни с чем не сравнить.

Велика ты тяга Родины! Ох, велика! Несносна боль, которую ты причиняешь и не преодолеть искушения, чтобы повидать тебя снова и снова. Видно, родившаяся здесь душа, незримо пребывает и в тебе и в этих местах сразу. Такое видно у неё свойство – быть и там и тут одновременно. И разрывается она на части, потому как несказанно велика сила тяготения невесомого и невидимого, превышающего в тысячи раз любое другое, даже если это касается тяготения галактик в межзвёздных пространствах. Потому, как то тяготение мертво и только подчиняясь воле Творца, имеет силу удерживать в невесомости небесные светила. Другое дело – человек с его внутренним космосом, космосом чувственным, сердцебиенным, умным и нравственным.

Вглядись в себя человек! Зачем ты стремишься к звёздам!? Эти звёзды только украшение миру, обратись к своим внутренним мирам и созвездиям, созвездиям любви, понимания, чувствования, сострадания, где есть свой собственный «Млечный путь», путь долга и милосердия, это крестный путь. Вглядись в себя человек, и ты увидишь, что ты не знаешь себя и что астрономию ты изучил лучше, чем собственную душу и собственное сердце. Всмотрись в эти сверкающие звёзды в себе. И если небесные светила только указывают путь в ночи на местности, то твои духовные звёзды, простирающиеся на твоём изумительно прекрасном внутреннем небосклоне, указывают тебе иной путь, путь к твоему спасению и унаследованию вечности. Разные звёзды внутри тебя и на небе и разные их миры, различен их путь и простирание, но есть только одно место, где они пересекаются, соприкоснувшись друг с другом – это место, где ты родился и ты воистину счастлив, если живёшь всю жизнь в этом божьем месте.

– А места здесь красивые! – вывел меня из задумчивости Георгий.

– Да-да,– поспешно сказал я, понимая, что нечаянно, как воздушный шарик оторвался от ниточки и воспарил в мечтаниях между небом и землёй. Только Георгий этого не заметил, он вынул фотоаппарат и приготовился фотографировать. – Оставь. – Сказал я ему. – Сейчас поднимемся вон к той опушке леса, оттуда все эти места будут как на ладони. – Я кивнул на видневшиеся в полукилометре на горке деревья. Лес полукругом опоясывал низину, в которой мы находились, копируя холмистую поверхность земли, одним концом уходя за Полчаниновку, а другим, словно подняв на опушке от любопытства вихрастую голову, рассматривал нас и, недоумевал, кому и зачем надо в этот предзимний месяц, когда погода за день меняется несколько раз, тащится по стерне сжатого поля неизвестно куда.

Однако, норов ноября не слишком заметен: вовсю светит солнце, по небу бегут двухэтажные дымчатые облака, над нами высокое янтарное пространство и только в самой вышине просвечивается сапфировое дно огромной перевёрнутой чаши. Так бы и не уходил никуда отсюда, так бы и смотрел в остывающую после летнего зноя небесную высь, так бы и напитывал впрок глаза даровым богатством мерцанья изумительных тонких переливов далёких ирисовых сфер, когда в синем-синем нежно проявляется нежно-голубое, а в голубом уже зарождаются тёплые тона, чтобы там у горизонта разразиться буйством шалфейных красок. Чудно, странно и невыразимо.

– А как это место называется? – спросил Георгий, щурясь от щекочущих глаза лучей.

– Фёдоровские называют это место «Кореной». Название означает, что из всего лесного массива, что идёт по возвышенности, эта часть леса первородная, или коренная, отсюда и «Корена».

– А Малокрюковские, как это место называли?

– Это Мурский лес, а местечко это у нас называлось «Ямы». Смотрите – лес находится в трёх больших низинах, отсюда и «Ямы». Вот та опушка леса, на взгорке, к которой мы пойдём, это и есть первая яма.

Минут через двадцать мы уже стояли у высоких, коренастых деревьев.

– Это что за деревья? – спросил Георгий, – у нас в Сибири таких нет.

– Это дуб. У нас тут леса сплошь дубовые.

– Ах, вот он какой «патриарх лесов!», – удивился сибиряк. – У нас больше сосна, ель, берёза, а дуба нет совсем. Мы вошли под кроны дубняка. Полуоблетевшие кроны деревьев легко пропускали ажурные солнечные лучи и средь дубов, где летом всегда сумрачно, сейчас струилась, обтекая нас и деревья простроченная серебром и золотом бирюза. Лёгкий ветерок, спустившись под кроны, озорно кружит между корёжистыми стволами-великанами, чуть шурша зеленоватым с дымчатой опушкой мхом, что покрывает изрезанную глубокими складками дубовую кору. Мох искрит холодным ноябрьским светом и розовые, жёлтые, оранжевые и зелёные огоньки вспыхивают тут и там, перебегая со ствола на ствол, взбегая по ним чуть ли не до средины. Земля, прикрытая опавшей медовой листвой, мягко пружинит под ногами, подошвы хрумкают нападавшими желудями.

Георгий набирает желудей, чтобы посадить их у себя на даче, под Новокузнецком. Мы выходим на открытое место. Внизу, откуда мы только пришли, белёсо поблёскивает асфальт, убегая средь бурьяна и пашен к видневшейся, километра за четыре, деревне.

«Большая Фёдоровка, – поясняю я, – мальчишкой в школу туда бегал», а за ней, вон у самого горизонта, где столб дыма поднимается к небу, Глятковка. В Фёдоровку на обратном пути заедем, в обратную в автобус сядем.

– А в Фёдоровке игрушки не лепили? – спросил Георгий.

– Игрушки не лепили, хотя глина у них для этого дела есть. Глину копают, чтоб сараи мазать. Игрушки в Фёдоровке не привились, не нашлось своего игрушечника Иллариона.

– Насчёт Иллариона вы пошутили?– Спросил с любопытством сибиряк.

– Нисколько. – Я пожал недоумённо плечами. – Какое дело не возьми, оно на Илларионах держится, людях смекалистых, с изюминкой. Роль личности в истории деревни всегда значительнее, чем в истории города. В деревне все на виду, потому и личность прозрачнее и доступнее.

«А вот и наша Малая Крюковка», – сказал я, как только мы, обогнув дубняк первой ямы, вышли на противоположную его западную сторону. Георгий остановился, его вопрошающий взгляд требовал пояснения.

– Да-да, это всё и есть деревня, всё, что ты перед собой видишь. Захотел увидеть предков – вот они. Они здесь во всём и в этом дубняке, что покачивает ветками-лапами за нашей спиной и в том лесу, что прямо перед нами на горизонте. Его название – «Малокрюковский», деревенские называли его просто «Наш лес» или «Свой», так что в нём, и, особенно в этом «Ущельном овраге», который начинается у наших ног и даже в том, далёком синеватом лесном массиве, что виднеется на горизонте, левее «Нашего леса», всё это – предки. Дальний лес называется «Зипунный». Он тоже Крюковка, хотя я в нём никогда в жизни и не был, но, просыпаясь изо дня в день, я видел этот таинственный, и казалось мне сумрачный лесной массив перед глазами. Этот лес наполнял моё детское сознание сказочными существами, пленял воображение, да и само название «Зипунный» связывалось в сознании с чем-то большим и мохнатым, типа тулупа. Именно в таких лесах одетых синей поволокой и туманной зыбью, думал я, и живут «Бабы Яги», «Кощеи Бессмертные» и «Кикиморы». Моё детское сознание этих персонажей не поселяло в «Наш лес». Разве могут эти злыдни селиться в «Нашем лесу», если мы знаем там каждый кустик. Если в нём и селятся сказочные герои, то непременно добрые, которые и едут выручать Алёнушек именно в «Зипунный лес». Вот такие рождались в детских головах фантазии и их тоже не отделить от нашей деревни. Да – да, деревня, которая была и которой нет, деревня, которая не просто кормила себя и кормила государство хлебом со своих нив, но делала гораздо большее, ибо не хлебом единым жив человек, а жив он и красивыми песнями и плясками, красивыми сбруями на лошадях, которые выделывали местные шорники, красив человек и с любовью сшитыми рубахами и платьями, потому, как прежде чем перейти тому или другому узору на платье, он рождается в душе селянки и жив он красивыми и радостными детьми, что играют на лужайке в собственные глиняные изукрашенные свистульки с затейливыми головками коняшек, коровок и прочей живности, вылепленных из местной глины; жив он тем, что вырастут потом из этих ребятишек, играющих в добрые игрушки, честные, умные, добрые, отзывчивые и мужественные люди, впитав всю соль своего народа, и не будет им равных в подлунном мире живостью ума и добротой сердца. Деревня, Георгий, это не просто населённый пункт и не просто дома окружённые садами и огородами, деревня это свой мир, свой дух и единое сердце на всех.