Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках

– Останови, – вдруг неожиданно для себя сказал шоферу Ребров.

Почти уже в темноте пошел он по развороченной тракторными гусеницами дороге на вырубку, и злоба, как кошка, драла его когтями. Он шел только чтобы достать себе на выпивку, да на нормальную жратву, потому, что опостыло то «едалово», что готовила им повариха. Но когда он увидал Степана с фонариком у штабелей, то достал свой нож. Он думал, что просто покажет его Степану, и тот поймет: работягам без денег уже «край».

Но Степан слышал рев их грузовика, и теперь стоял, смотрел, как шел к нему в темноте кто-то. Поэтому Ребров снял шапку и накрыл ею нож. В лесу человек чует недоброе сразу, и Степан это почуял, и когда Ребров был в пяти метрах, да с каким-то каменным лицом, то взял в руки метровую лесину и приготовился. Ближе, когда они увидали в сумерках глаза друг у друга, все стало ясным, разговаривать было поздно. Степан стал поднимать лесину, но Ребров вдруг неожиданно подкинул свою шапку вперед, на Степана, тот вскинул на нее голову, открыл из-под толстого воротника овчинного полушубка шею, и под его кадык сразу вошел нож.

“Stop here!” suddenly and unexpectedly for himself Rebrov said to the driver. The heavy truck groaned and stopped. In the dark Rebrov went by tractor trail to the timber stacks, and the anger as a cat with its claws tore on him. He was going just to get some money his boss owed them, because he badly needed a drink, and he was bored to death with potatoes’ meals of their team cook. But when he saw Stepan with a flashlight between the stacks he pulled out his knife. Rebrov thought that he would simply show this knife to Stepan, and the boss would understand: his hard workers are desperate, just on the edge without money. But boss, Stepan, had heard the roar of the truck, and now stood there looking cautiously at someone coming to him in the dark. In the forest a man senses a danger clearly, and Stepan sensed it immediately. When Rebrov was closer and he could make out in the dark his stony face, Stepan picked up two-yard long piece of timber and got ready. Closer, when they saw the eyes of each other, both men understood it was too late to talk. Stepan began to raise his timber, but Rebrov suddenly threw his fur-hat up and forward. Stepan glanced upwards, uncovering his bare neck under thick collar of sheepskin jacket, and immediately the knife entered his bare flesh under Adam’s apple.

Степан еще хрипел и брызгал на снег кровавой пеной из распоротого горла, а Ребров уже распахнул его полушубок и шарил по карманам. Из бумажника он выкинул на снег все, кроме денег, но и тех было мало, – кто же ездит по этому лесу с деньгами.

Когда тронулись, шофер спросил:

– Ну, поговорили?

– Нет.

До поселка ехали молча, только у магазина Ребров сказал:

– Тормозни тут.

Stepan still wheezed and spattered the snow with bloody foam out of his ripped throat, but Rebrov already threw open his jacket and fumbled through his pockets. From the wallet he threw everything out on the snow and picked up the money. There wasn’t much – who would go with money to the forest.

When they moved on, the driver asked, “Talked to him?”

“No.”

They drove in silence to the settlement, but nearing the store Rebrov said, “Stop here.”

Тяжелый лесовоз заскрипел, застонал и остановился. В магазине Ребров взял две бутылки водки и две банки свиной тушенки, на большее денег не хватило. В кабине одну бутылку и одну банку он протянул шоферу. Тот поглядел осторожно Реброву в глаза и не сразу взял. Но потом забрал и кинул под свое сидение.

– Если кому-нибудь ляпнешь, что в лесу останавливались, голову отпилю, – сказал тихо и просто Ребров.

Шофер, здоровый взрослый мужик, снова посмотрел этому мальцу в глаза, кивнул и ничего не ответил.

With moans and groans heavy log transporter stopped. In the store Rebrov bought two bottles of vodka and a pair of pork stew cans, and he was out of money again. In the truck’s cab he handed one bottle and a can to the driver. Driver looked cautiously into Rebrov’s eyes and didn’t move to take it at first. But then took it all right, and shoved it under his seat.

“Utter a word that we stopped there, and I’ll saw your head off,” simply and softly said Rebrov.

The driver, the huge middle-aged man, just looked into this youngster’s eyes, nodded and said nothing.

Джип скоро нашли, и приезжала полиция. Они побродили по свежезаваленной снегом делянке, и оставили это дело до весны. Степана нашли только в конце апреля, когда растаяло на открытой вырубке, и появился этот «подснежник».

The jeep was soon found, and police came. They walked and looked around freshly and heavily snowbound allotment with high timber stacks and left it until spring. They found Stepan only at the end of April, when the snow melted in the clearings, and this snowdrop, as police call them, showed up.

«Картежник хренов…» – опять подумал Ребров про Левко. Это же мой банк, весь мой, я все эти деньги выбил тогда у должников. Без меня ни копейки бы не отдали!

Действительно, после дефолта в девяносто восьмом, когда даже само государство отказалось возвращать долги, когда и появилось это крылатое «только трусы отдают долги», этот самый Левко дал ему список с десятком фамилий, с многозначными суммами против каждой, и сказал бандиту Реброву:

– Сумеешь выбить из них долги – половина твоя. Новый банк с тобой откроем.

“The lousy gambler!” Rebrov thought of the banker Levko, looking through the window. “It is my bank, mine. I beat all the money from the debtors ten years ago – they wouldn’t return you a cent!”

That was true. Indeed, after the default of a ninety-eighth, when even the state itself refused to repay its debts, the winged phrase emerged among shady businessmen, “Only cowards repay their debts”. Bankrupted Levko gave his new acquaintance a list with a dozen of names and multiple-digit sums against each one and said to bandit Rebrov, “Of the money you knock out of these gents half is yours. And then we’ll launch a new bank together.”

Бандит Ребров выбил долги почти из всех этих господ. Единственный, кто не отдал тогда по-хорошему, – через день был мертв.

На эти деньги они вдвоем открыли новый банк, «Стрэйт-Кредит». Слово «стрэйт» по-английски значит «прямой», вполне благопристойное имя для банка. Но было и другое значение этого слова, – выигрышная комбинация карт в покере. Картежник Левко имел в виду как раз это значение слова.

Bandit Rebrov knocked out the debts from almost all of these gentlemen. The only one who did not respond to his arguments was dead in a day. With this money they opened a new bank, which Levro proposed to name "Straight Credit". It sounded respectable, honest, but a banker and gambler Levko meant something different: a winning hand in a poker, Straight Flush.

За окном, внизу в деревне, затявкали собаки, прокричал запоздалый петух, и Реброву стало хорошо от этих родных звуков. Когда-то в эти утренние часы его мать возвращалась из коровника с ведром парного молока, затапливала печь, и под треск разгорающихся березовых поленьев в избе становилось радостно.

Outside the window, down in the village srteet, dogs barked, late roosters cried, and these simple homely sounds soothed Rebrov. Years ago this time in the mornings his mother returned home from the barn with a steaming bucket of milk. She kindled fire in the stove, and with the crackling of wood their dark morning hut turned bright and joyful.

Когда его занесло в эту Москву, он сначала с трудом верил, что тут могут постоянно жить, и быть всем довольными. нормальные люди. Когда у него появились первые миллионы, он сразу постарался убраться из этого города. Один толстый реалтер повез его смотреть только что построенный элитный коттеджный поселок. Но когда Ребров увидал каменные особняки с башенками, посмотрел на самодовольные морды этой «элиты», которая должна была скоро стать его соседями, он даже не стал смотреть что там внутри, в его дворце, а повернулся и пошел назад к машине.

When Rebrov by sheer chance came to Moscow, he could not really believe that one can permanently live in this city and stay normal and happy. When he pocketed his first millions, he immediately moved out of city. However, when the realtor took him to see a newly built house in the “elite” cottage settlement that sprang then around Moscow with mostly corrupt or criminal money, and when he saw these stone mansions with turrets, saw faces of this “elite”, that would soon become his neighbors, he didn't even bother to look what’s inside, and just turned and walked back to his car.

Реалтеру он сказал, чтобы искал ему просто землю где-нибудь в деревне. Тот быстро нашел. Здесь. В этой красивой, на горе, но обветшалой деревне четверо соседних семей мечтали стать москвичами. Ребров купил им за миллион зеленых четыре квартиры в столице, сжег все их избенки, сараюшки, и начал строиться. Строил из онежских елей, толщиной не менее полуметра. Сам рубил сруб, и с большим удовольствием. Нанятые плотники только цокали языками, да качали головами.

He told his realtor better to find him some land in a simple village, where he could build a house of “his dream”. Realtor found in a week this beautiful but crumbling village with four neighboring families dreaming to get out of here and become city dwellers. Rebrov bought them for a million greenbacks four apartments in the capital, burned all their huts, sheds, and started new construction. He built his house of northern fir-trees, almost a yard thick. He hewed house frame himself beaming with pleasure, and the hired carpenters just smiled with amazement and clicked their tongues.

Всю землю он засадил яблонями. Но потом допустил ошибку, которую до сих пор не знал, как исправить. Он всю землю обнес глухим забором из штампованных жестяных листов. Снаружи, приятно и ровно окрашенный, забор смотрелся неплохо. Но изнутри, где было еще все голо, и взгляд всюду упирался в глухую стенку, возникало тоскливое чувство, что ты в «зоне». Ребров не был в лагере, Бог его миловал, но он отсидел три месяца в бутырской предвариловке, дожидаясь суда. Поэтому волю ценить научился.

All of his land Rebrov planted with apple-trees. But then he made a mistake that he didn’t know so far how to set right. He fenced his land with a wall of pressed tin sheets. That was quite widespread way for newly rich to hide away from the peering eyes. Outside, such a brightly painted fence looked good. But inside, one’s look was obstructed everywhere by close and monotonous wall that immediately evoked a disturbing feeling of being confined to some penitentiary. Rebrov never had been in a jail being convicted, with God’s mercy. But he spent three months in Butyrka preliminary prison, waiting for a court, on charges of plunder. Nothing was proved, but Rebrov learned there to appreciate his freedom.

Любил Ребров первый и последний раз в жизни в восемнадцать лет. Она жила в соседней деревне, на другой стороне озера. Та деревня была больше, там был еще тогда открыт магазин, была и начальная, на два первых класса школа. В школу мальчонка Ребров ездил туда верхом на лошади. Каждый день восемь километров вокруг озера в одну сторону, и восемь обратно. Только в январе, когда начинались волчьи свадьбы, и волки забегали, скаля зубы, даже в деревни, отец запрягал лошадь в сани, бросал в них старый ржавый дробовик и вез своего сына учиться. Но так бывало, если отца могли разбудить рано утром, чаще всего к вечеру в стельку пьяного.

Rebrov was in love just once when he was eighteen, and as it turned out the last time too. She lived in the neighboring village, on other side of the lake. That village was much bigger, and there was even a food store and elementary school with two classes. Adolescent Ivan Rebrov went to his school on a horseback: every day six miles around the lake, and six back. Only in January, with wolf weddings in full play, when they ran baring their teeth even into the villages, his father harnessed his horse in a sledge, threw inside an old rusty shotgun and drove his son to the school. But that happened only if his father could be livened up in the morning, because in the evenings he was mostly dead drunk.

Но с мая до поздней осени, если не было сильного ветра, Ребров плавал в ту деревню на лодке. Лодки тут были долбленые, из двух толстых осин, гладко выструганных и сбитых прочными клиньями. Других и не строили. В этом озерном краю на каждом лесном берегу сушилось несколько таких «роек», все для общего пользования. Устойчивые, подъемные, ухода они не требовали, – их только переворачивали в конце осени вверх днищами осин и оставляли так до весны. На них часто перевозили коров, и менее часто – гробы с покойниками, в последний путь по родному озеру на кладбище.

From May till late autumn, if there was no high winds, young Rebrov sailed to that village by boat. The boat was made of two thick aspens, hollowed out and fastened by steel bolt. They didn’t build boats any other way here. On the banks of numerous forest lakes one could always find such a boat, roiki, all of them for everyone’s use. Very stable and lifting, they did not require any maintenance: overturned in late autumn, with aspens bottoms up, they were left thus until spring. They were frequently used to transport cattle to distant pastures, and less frequently,the coffins, for its last trips by lake to the cemetery.

Кладбище было еще дальше за той деревней, у другого озера, там лежали все деды и бабки Реброва, покоилась и его мать. Была там когда-то и большая церковь, но в тридцатых годах большевики разобрали ее на кирпич. Оставили только высокую колокольню, из особых военно-тактических соображений. И теперь эта колокольня, обсыпавшаяся, с растущими из проломов высоко над землей кустами, поднималась над лесами, озерами, обезлюдившими деревнями и одна напоминала, что была тут когда-то другая, правильная жизнь.

The cemetery was even further behind that village, on a hill by another lake. There were buried all Rebrov’s grandfathers and grandmothers, there also rested in peace his beloved mother. Near the cemetery once stood a beautiful church, that was seen miles away, but in the thirties atheist bolsheviks dismantled it to use the quality old bricks, and its bells for scrap. They left only high bell-tower, obviously, for some military reasons. Now this tower, declined and decayed, with thin birches growing on the crumbling bricks high over the ground, stood as if looking with sorrow at surrounding forests, lakes, the depopulated villages, recalling better life there: proper, godly and sober.

С Машей Ребров учился еще в первых классах начальной школы, в ее деревне. Но с третьего года его перевели в далекую школу-интернат, а ее увезли к родным в райцентр, в десятилетку. Мельком виделись, конечно, летом, на озере, но любовь пришла только в восемнадцать.

Он снова работал в лесу, в другой бригаде. Хорошо работал – и пилил, и возил. Платили тут не в пример регулярнее после того случая, даже аванс иногда выдавали. Он даже успел деньжат подкопить: хотел избу поправить, надстроить, перед тем, как жену в нее ввести. Ждали только весны, чтобы расписаться, когда ей исполнится восемнадцать.

Ivan and Masha went to school together for only two years. From the third year he was sent to boarding school, and Masha was taken to her relatives living in the district center, having there a good high school. They saw each other and played together every summer, but real love came to Ivan Rebrov only at eighteen.

He worked then again in the woods, but with another team. He worked hard, sawing the timber and hauling it by the trucks. They paid better there and more regularly after that grim incident. Rebrov did not drink much and saved all the money: he wanted to repair his house and add one more room, good enough to bring his wife into. They both were waiting for spring to marry, when Masha will be eighteen, too.

Ребров работал всю зиму на дальних делянках, но часто кто-нибудь из земляков приезжал-уезжал, и они оправляли друг дружке нежные хорошие записки. Сам он домой специально не ездил, хотел испытать себя и ее: ему скоро было идти в армию. И вот испытал. Записки к концу зимы стали приходить в лес реже и стали они как-то суше. Потом вообще перестали приходить. А в апреле один вернувшийся из деревни земляк так прямо и сказал Реброву:

– Загуляла твоя Маша.

Rebrov worked all that winter on distant allotments. Almost every week someone of their team went back home for a short stay to one of the neighboring villages, and Rebrov exchanged with his Masha gentle and loving letters. Rebrov never went home himself and didn’t see her several months: he wanted to test their love, because he had to go to the Army soon. He tested their love all right, though it didn’t endure their winter parting. By the end of the winter fewer letters reached the snowbound woods, and they became kind of formal and dry, and by the early spring they stopped coming. In April one fellow that came from the neighboring village frankly revealed to it to Rebrov, “She’s having a good time, your Masha.”

Поехал домой Ребров только на майские праздники. Приплыл на ройках в ее деревню, но к ней сразу не пошел, остался у магазина. Тут было людно, шумно, он выпил с одними, с другими, но в душе у него стоял озноб. И вдруг он увидал ее. Она шла по улице под ручку с одним знакомым малым. Ребята, что пили с Ребровым, и знавшие про его любовь, как будто сразу осеклись, замолкли.

Она тоже увидала его. И как будто желая спрятать своего парня от Реброва, вдруг суетливо повернулась – спиной, очень тесно к тому, парню, и грудью к Реброву. Без улыбки, и только с перепуганным лицом, будто птичка защищающая своего птенца..

Rebrov went home only on First of May holidays. That was both official and folk festivities stretching often well up to Ninth of May, the Victory day. He sailed to her village by roiki with his little brother, but he didn’t go to her house but stayed by the store with a bunch of his old half-drunk friends. He drank half a glass of vodka, then some more, but his soul was trembling. Then he suddenly saw her. She walked down the village main street, closely arm in arm with some guy. Rebrov’s friends, who knew about his love, stopped talking at once, and the dead silence fell on store’s porch. She saw Rebrov, too. As if trying to hide her boy from Rebrov she fussily turned, but then stepped forward, with a back to her boy, breasts to Rebrov, with worried and scared eyes, as a bird protecting her nestling.

Ребров шагнул к ней, хотел только поговорить, но она вдруг стала пятиться от него назад, толкая спиной и этого малого. Ребров все сразу понял. В его душе, тронутой уже водкой, как что-то вспыхнуло. Он вынул свой нож и шагнул к ним. Он должен был убить этого малого, а после – все равно, будь, что будет.

Rebrov stepped forward. He just wanted to say “Hi!” to congratulate her with a May’s Day, and maybe to have some talk. But she warily backed from him, bumping at her boy. Rebrov, taken aback, stopped. Something flashed in his affected by vodka mind. And getting his knife out of pocket, he walked to them. Deeply insulted, with everybody around watching, Rebrov felt he should kill this guy now, because nothing else could lift his months-old pain, whatever happens with him afterwards.

И вдруг она бросилась на него, на нож в его руке, обвила руками шею, стала целовать лицо, толкать его грудью назад. Он даже нож свой не успел убрать, и тот застрял между ними, лезвием в нее, а она все целовала его и толкала назад. Он уже чувствовал, что режет ее, но она целовала и толкала. Наконец, он выкинул руку с ножом вбок, глянул – лезвие было красным. Другой рукой Ребров отстранил ей плечо, чтобы увидеть ее платье, – и на платье расплывалось пятно того же цвета.

Unexpectedly she flung herself at him, threw her arms around his neck, kissing his face and pushing him back. Rebrov couldn’t even to move away his knife in time and it stuck between them with its blade between their stomachs. She was kissing his face all over, pushing back, step by step, away from her boy. Rebrov felt his knife cuts her, but she did not stop kissing, silently pushing him further back from her boy. Finally, he threw out his hand with the knife sideways and cast a quick look at it. The blade was glittering red. With his other hand Rebrov gently pushed her back, just to take a look at her. Down her waist over her festive dress ran a bloody stain.

Как что-то натянутое в нем, долго и сильно, вдруг оборвалось. Он протянул к кровавому пятну на ее платье руку, но она теперь попятилась от него назад. Он посмотрел ей в глаза, в них был только страх. Он разжал руку с ножом, и тот упал на дорогу, – прижал обе ладони к своему лицу, повернулся и медленно пошел прочь. Ноги привели его к озеру, он забрался в свою лодку и сел. Но что-то вдруг сдавило ему горло, подкатило снизу, он зажал ладонями глаза и затрясся. Скоро прибежал за ним его младший братишка, и Ребров захватил рукой из озера холодную майскую воду и плеснул ее себе в лицо.

Something that was painfully strained for months suddenly snapped and broke in him. He reached out his hand down to her bloody stain, but she at once threw herself back from his hand, and Rebrov saw closely her eyes. There was nothing in it but unconcealed stony fear. Rebrov let down the knife from his hand and it fell on the ground. Then he closed his face with both hands, turned and slowly walked away. Feet brought him down to the lake and he got into his boat. Something hard and tight suddenly squeezed his neck and a lump rose in his throat. He clamped both his hands to the eyes and his body violently shook all over. Soon his little brother came running after him. Rebrov leaned overboard, drew a handful of cold water and splashed it on his face.

Дома он собрал свою спортивную сумку, потряс за плечо, да так и не разбудил пьяного отца, и пошел в ночь за двадцать километров на станцию. Пассажирский поезд останавливался здесь раз в сутки. По четным дням – в сторону Питера, по нечетным – на Москву. Раннее утро оказалось нечетным, и Ребров уехал в Москву. Если бы утро оказалось четным, то поезд повез бы Реброва в Питер. Там жил и работал на заводе его дядька по матери, хороший и непьющий мужик. Он, когда приезжал в отпуск, всегда звал Реброва к себе, на свой завод.

Но выпал нечет. Ребров уехал в Москву и стал там сначала бандитом, а потом киллером. В свою деревню он никогда больше не вернулся.

At home Rebrov packed his sporting bag, tried to wake up his drunken father, but then hugged his brother and went in the light spring night to the railway station some fifteen miles away. Passenger train stopped there once a day. On even days of a month the train went to Sankt-Petersburg, and on the odd days to Moscow. If it would have had happened to be an even day the train would have taken Rebrov to Petersburg, where his uncle lived, a non-drinking cheery fellow. Every time he came for vacation, to see his sister when she was alive, he always lured Rebrov to come and work with him at metal works. However, early morning of that day in May happened to be odd. Rebrov went to Moscow, became there firstly a burglar, and then a professional killer. He never came back to his village.

4. Ленч / The Lunch

Левко выбрал для ленча китайскую кухню. На первое суп из ласточкиного гнезда, – это из маленьких рыбок, которые китайские ласточки натаскали, чтобы построить свое гнездо, и чем-то вкусным их склеили. Второе было проще: утка по-пекински с ростками бамбука. Личного повара Левко завел еще в девяностых, когда открыл свой первый банк. Но тогда это было по необходимости: в те лихие годы, чем реже банкир светился в людных местах, тем дольше мог прожить.

Levko had chosen Chinese cuisine for lunch with his partner. First dish was to be a swallow's nest, that’s a soup cooked of small fishes caught and brought by swallows to build their nests, glued together with something tasty. Second dish was simpler, the duck a la Peking with bamboo shoots. Levko hired his first private cook in the nineties when he founded his first bank. It was vitally sensible: in those wild years the less the banker showed up in crowded places, the longer he was expected to live.

Свой первый банк он назвал тогда, как азартный картежник, «Вист-кредит». Но тот его банк больше сам занимал, чем выдавал кредиты. А если и давал, только тем, кто вез в страну тряпичный «секонд-хэнд», да просроченные колбасы и консервы из чужих магазинов. Да и только потому, что те оборачивали его деньги за неделю. Главным делом этого банка, с дверью в подворотне, был отмывка преступных денег и перегонка их за границу, если этим рублям хотелось стать инвалютой. А еще обналичкой таких же преступно нажитых рублей, если они хотели тут пока и оставаться. Проблемы были только с чемоданами, чтобы возить туда-сюда эти миллиарды тех еще, «деревянных» рублей.