Цена моих грез

И хочется вдохнуть ее в себя, утонуть в ее бездне глаз, прижать так сильно, чтобы чувствовать ее пульс собой, и сказать, что так было. И жить так, как когда–то мечтал. Как нормальный человек. Но хер я нормальный – заставил быть со мной, играю на ее любви к сыну умершей сестры, притворяюсь сам, чтобы казаться хоть более–менее не отбитым. Потому что я долбанный псих. Извращенец, но, к счастью, не маньяк.

Я смотрю, и во мне что–то шепчет, чтобы я ее отпустил. Моя гадкая изуродованная сторона. Отпустил, потому что в неволе даже самые сильные птицы прекращают петь. А она… И в то же время я понимаю, что снова останусь в темноте без нее. Будто бы не выплывал наружу, будто бы не чувствовал пьянящий запах жизни и не ощущал кожей ее тепло. Я ведь упаду обратно, раскрошив кости до состояния пыли, задохнусь в одиночестве и сойду с ума в бездне, где царствует Мрак. И потому черти во мне противятся, скребут изнутри острыми, как лезвие, изогнутыми когтями зависти и эгоизма. Я ведь тоже заслуживаю в жизни чего–нибудь светлого? Каким бы не был ублюдком и сукиным сыном? Я ведь тоже хочу жить. Пускай не как все, но хотя бы чуть–чуть похоже? Самую малость.

Как последний мудак просидел в кресле всю ночь, любуясь игрой Луны с локонами Снежинки, любуясь ее утонченной внешностью. И хотел прикоснуться к ней, но не смел. Потому что не только тело хотел исследовать, но и ее обнаженную душу. Хотел до одури всю ее. Но не мог получить то единственное, что в принципе хотелось.

А едва первые лучи солнца прокрались в спальню, я ушел. На этот раз не ее выгнал, а самого себя. Долго зверем ходил по особняку, пугая слуг, мельтешащих вокруг, пока не приказал накрыть на стол. Хотел позавтракать впервые не в одиночестве.

Но почему же она делает все наоборот? Выводит на поверхность все тщательно скрываемое – злость, ярость, бешенство. Разрывает ту оболочку, называемую “нормой”. Бьет словами больнее, чем это сделал бы нож, и точнее, чем может показать самый продвинутый телескоп.

Псих. Она назвала меня психом. Больным. И мне показалось на миг, что не ее губы это произнесли, а чужие. Однокурсников. И в голове прозвучал их смех – я так сам никогда не смеялся, я так никогда не мог.

– Поцелуй меня, – это вырвалось внезапно. Потому что я впервые испугался, что могу причинить боль кому–то. А я был близок – задела старую рану и давай по ней новую рисовать. Хотелось стереть губами вылетевшие слова.

Ее губы коснулись моих. Я ослеп, оглох, онемел. Я сгорел, исчез, испарился. Меня перестало существовать.

Мне кажется, это был самый приятный момент в моей никчемной жизни.

Однако все знают, что хорошее заканчивается рано. Так и ее губы отстранились после секундного касания. И будто бы отобрали у странника подаренную флягу с водой после первого глотка. А воды вокруг нет – пустыня одна, где вместо волн – дюны, а вместо жизни – мираж. Ясно ведь, как поступит путник: он будет сражаться за то, что сейчас дороже всего на свете. Сражаться за шанс выжить и жить.

Я сделал то же самое – притянул ее ближе, чтобы вдохнуть ее в себя вместе с поцелуем. Уже настоящим, а не невинным тыканьем в губы. Я пил ее, словно тот путник, что годы плутает по бесконечной пустыне. Я пил ее, вгрызаясь в каждый поцелуй, что она сама не хотела отдавать.

– Я не могу–у–у, – всхлипнула Снежинка, едва я поцелуями скользнул ниже. – Прошу тебя, Паша–а–а!

На меня будто вылили ушат с ледяной водой. Сладкий дурман, что разлился по телу, стал отравой – горькой и убивающей.

– Прошу, – тихий шепот, и я очнулся.

Посмотрел на нее, и задохнулся отвращением к себе. Даша – хрупкая и изящная, обнимала себя за тонкие обнаженные плечи, на которых алели цвет моих губ, будто маки распустившиеся. Свитер ее валялся где–то на полу, там, где и ее джинсы, так что сейчас она предстояла передо мной лишь в нижнем белье – в обычном, хлопковом, не в таком, где кружева больше, чем ткани. А в глазах ее застыли пеленой слезы.

Что за нахер? Твою мать!

Она меня и сейчас возбуждала, даже такая. Член просто разрывался от желания оказаться в ней. А то, что внутри, где–то очень внутри меня, выло и требовало… Требовало того, что я не смогу сделать теперь – отпустить ее.

Я никогда не опускался до насилия. А сейчас…

Похоже, теперь отпускаться и нет надобности. Я уже на самом дне.

Молча поднял ее одежду. А что мне ей говорить? Просить прощения? Я не умею. Да и еще за какой именно поступок? За то, что украл и не оставил выбора, или за сейчас произошедшее?

– Н–н–не трогай! Не… – она отшатнулась от меня, попятилась назад, едва я попытался надеть на нее свитер.

– Даша, – к отвращению к себе добавилась уже злость к ней. – Или я тебя сам одену, или закончу начатое.

Увидел, как она задрожала, и решил добить:

– Самого главного я так и не увидел.

Заставить себя любить нельзя, а вот бояться запросто. Страх – тоже сильное чувство.

– Ты чудовище!

– Я рад, что ты это поняла, – осклабился я, делая шаг к ней.

Она больше не сопротивлялась, лишь смотрела с ненавистью, а я одевал ее медленно и с больным наслаждением, взглядом исследуя бархатное тело. Будто кукла передо мной, действительно.

– А теперь ты сядешь и поешь, – я поправил ее густую прядь, что паутиной спустилась на тонкое личико, отошел от нее и поднял ее стул.

Снежинка сжимала кулаки и пыталась испепелить меня взглядом. Усмехнулся. Меня даже пуля не убила, а тут… Но тогда я еще не знал, что один ее взгляд может ранить сильнее любого оружия. Не знал и сам себя загонял в пропасть, откуда выхода нет. Однако это понимание придет потом. А пока я буду совершать ошибку за ошибкой.

– Не буду, – упрямо заявила она. – Ты не имеешь право мне указывать.

– Про права я тебе уже рассказывал, малышка. Вспомни мои слова и запомни на всю оставшуюся жизнь, – я сел за стол и сделал глоток черного кофе. – И, Дар–р–рья, лучше ней совай палец в пасть хищника. Закусит конечностью до плеча.

Заметив на ее лице тень брезгливости, добавил:

– Один звонок и… – ее лицо становится фарфоровой маской. – Впрочем, это даже лучше для мальчика. Семья появится.

Даша молча села и пододвинула к себе чашку с чаем.

– Хорошая девочка, – похвалил я и залил горечь, что поселилась во мне, горечью кофе.

– А вот ты плохой мальчик, – огрызнулась она, мучая бедный бекон вилкой.

О, ты не представляешь, насколько я плохой.

– У моей игрушки, оказывается, острый язычок. Однако ты его используешь совсем не по назначению.

Снежинка как–то резко разрезала яичницу, что металл ножа прошелся с визгом по поверхностью тарелки, поморщилась от режущего слух звука и сжала в пальцах столовые приборы.

– И что за особое назначение у моего… – она на миг стиснула зубы, будто бы сдерживаясь, – языка? Просвяти меня.

– Для меня желание дамы – закон, – с веселой улыбкой сказал я, приводя в уме предположения насчет ее реакции. – Прямое назначение – быть на моем члене.

Дарья, только отправившая в рот кусок ветчины, закашлялась с огромными испуганными глазами смотря на меня.

– Ага, я гадок и омерзителен, – рассмеялся я, не имея сил оторвать от ее ошарашенного личика взгляд.

Она покраснела, сильнее обозначились вены на руках, пальцы которых она сжала до побеления кожи.

Мне нравится играть с ней: дергать за ниточки и смотреть, как она танцует с ненавистью. Любить всегда трудно, ненавидеть проще, для этого не нужны причины.

– Если не хочешь попробовать то, о чем я говорил, ешь, – уже без тени улыбки произнес я.

Даша опустила голову, пряча от меня свою слабость – слезы.

ГЛАВА 9. ДАРЬЯ. ДАЛЬШЕ БУДЕТ ЛЕГЧЕ. ОБЕЩАЮ

Возраст исчисляется душевными шрамами.

(с) Кларисса Пинкола Эстес

Чем измеряется ненависть и боль? Каков их предел? Сколько может вынести обычный человек? До какого предела можно ненавидеть?

Эти вопросы без ответа убивали, как и все то, что творилось в моей жизни. Будто бы так размеренная жизнь оказалась декорациями к одной лишь сцене, а не ко всему представлению. Помощники все убрали и заменили новыми. Сотканными из ярости и желания сломать меня.

– Чаю налить? – совершенно спокойно, будто бы не насиловал меня несколько минут назад и будто бы не говорил мне омерзительных слов, спрашивает он. Он – это псих, мой дьявол и демон.

Все, что происходит не по согласию души, – насилие.

– Не люблю соленый чай, – сказала, а из глаз снова слезы в чашку.

– Соль можно перебить сахаром. Есть еще мед, конфитюр, варенье.

– Но лучше всего просто сполоснуть чашку и вовсе из нее не пить, – и я не о чае вовсе. Я не смирюсь. Не подчинюсь. Я не сдамся. Не скрою эту соль с горечью пополам сахаром.

Стерла слезы с лица и с вызовом подняла на Левича глаза.

– Твое право, – пожал плечами зверь. – Однако твой путь – путь слабаков. Самый легкий.

Я не ответила, просто продолжила есть. Точнее, пытаться в себя что–то засунуть, потому что есть вообще не хотелось. Однако я понимала, что вчера и так пропустила обед и ужин, а на завтрак перекусывала лишь вафлями и литром кофе.

Дальнейшая трапеза прошла в полном молчании. Я глотала слова, которые вслух сказать опасно, вместе с яичницей, а Павел… А черт его знает. Мне даже страшно представить, о чем думал он. Вряд ли о чем–нибудь хорошем – мерзавцы не умеют.

– Одевайся, – коротко бросил псих, едва я закончила завтракать и бездумно ковырялась вилкой по полупустой тарелке.

– Зачем? – я подняла на него глаза. – Меня устраивает моя одежда.

Хозяин особняка тяжело вздохнул воздух, посмотрел на меня так, что захотелось помолиться. Как минимум о том, чтобы боженька простил и помиловал.

– Я должен тебе отчитываться? – отрывисто выплюнул он, поднимаясь и бросая на стол салфетку. – Я приказываю – ты подчиняешься. Будь готова через полчаса.

– Хозяин решил выгулять игрушку? – не скрывая злости и раздражения поинтересовалась.

– Конечно, – мужчина ухмыльнулся. – Ей же надо хвастаться. А теперь время пошло. Иди.

Мне захотелось расцарапать ему холеное лицо. Впиться в него ногтями и… И еще кричать. Громко, что есть силы. Что я свободная. Что я человек.

Я, вопреки его приказу, продолжала сидеть на стуле и смотрела куда угодно, но не на замершего “хозяина”. А едва краем глаза заметила его приближение, то очень сожалела. Мне кажется, или я сама себе рою могилу?

– Дай угадаю, – сильные пальцы вновь стиснули подбородок, вынуждая смотреть на него, запрокинув голову. – Я тебе неприятен?

Ненависть через канат нашего взгляда снизу вверх идет. Мечтаю отравить тебя ненавистью к себе.

Шторм его глаз вглядывается в опасный штиль моих.

– Я тебя бесконечно ненавижу, – почти выплюнула.

Он неожиданно улыбнулся. И от этой улыбки страшнее, чем от удара. Чем от любого другого поступка. Но он лишь криво улыбнулся, пока в глазах уже льды.

Вдруг он отпустил мое лицо и взял со стола нож. Я оторопела от еще большего страха. Сейчас он меня убьет и все. Все мои мечты и планы исчезнут, как сны тают по наступлению утра.

Я уже зажмурилась, даже с жизнью прощалась, с Данькой и… Как Левич сунул в мою ладонь нож – обычный, столовый.

– Держи, – он сам заставил захватить пальцами рукоять. – Докажи, что ненавидишь.

Распахнула глаза, ошарашенно посмотрела на спокойное, как всегда, каменное лицо мужчины, беспомощно вздохнула ставший вязким кислород. Отравленный его дыханием и запахом его парфюма – горной свежести и иллюзии свободы. Даже руку не подняла – я ведь знаю, что не смогу. Я не имею права отнимать жизнь, пускай и у такого ублюдка, как и он. Лишь смотрела в шторм его глазах, словно лань, что застыла, увидев свою погибель.

– Сделай удар, Снежинка. Всего лишь один раз проткни плоть, дальше будет легче. Обещаю.

Я качала головой с солью слез на губах. Нет. Нет. Нет.

– Кстати, – Павел равнодушно посмотрел на затупленный конец ножа, – этим ножом больнее всего убивать. Но не слаще ли от этого месть? – провел пальцем по острию и, склонившись, выдохнул почти в губы: – Жестокая смерть для мерзавца.

И я не успела ничего предпринять, как похититель сжал мое запястье руки с ножом и направил на свою грудь, слегка надавил. Прямо туда, где должно у людей биться сердце. А у зверя… Не знаю, есть ли.

– Я тебе даже помогу, – и улыбка эта – кривая, уродующая лицо, но открывающая душу. Совсем чуть–чуть, но я успеваю скользнуть внутрь своей догадкой. Потому что такими люди не становятся. Такими их делают, как неприятно осознавать, другие люди.

Я все еще молчу, но уже сколько не от страха, а от боязни потерять мысль. Чтобы ее “выносить”, обдумать. Чтобы эту мысль понять.

– Не можешь? Значит, лжешь про ненависть. Того, кого ненавидят, убивают без жалости. Если нет ножа – вгрызаются в горло зубами.

Отпустил мою руку, и нож с гулким звоном упал на паркет.

– Если ты что–то говоришь, то умей это доказывать, – выпрямился и, будто бы ничего не случилось, направился к выходу, бросив напоследок: – Дарья, иди одеваться.

Проследила за тем, как дверь за мужчиной закрылась, и с тихим вздохом поднялась. Страшно, конечно, но… Делать нечего, кроме как плестись только вперед.

Едва я вышла из террасы, увидела ту самую горничную – ей отдали распоряжение меня одеть и причесать. Правда, не учли один совсем малозначительный факт – кукла сама умеет приводить себя в порядок. Заводские настройки у нее, к сожалению.

Сообщила шпильку женщине, так она даже не смутилась – все та же маска на лице и холодный взгляд. Даже нервного смешка не услышала, так что было ощущение, что я со статуей разговариваю. Плюнула потом в это неблагодарное дело – попытку всех вразумить, и молча пошла за ней – дорогу от спальни до места трапезы я не запоминала. А по пути все пыталась успокоить бешено бьющееся сердце и подрагивающие ладони. Хорошо хоть меня не трясло и не колотило, как в самую первую”радушную” встречу с этим маньяком.

И еще напряженно думала. Правду говорят, что в критических ситуациях у людей лучше работает мозг, потому что, пока горничная мне волосы как–то странно заплетала (возразить я не решилась), у меня появился план. Сначала вся мозаика в голове сложилась – ему нравится, когда его называют по имени и когда с ним… нежны что ли? Как бы странно не звучало, но, когда он набросился на меня, а не на завтрак, мой тон смог его остановить. Я ведь назвала его “Пашей”.

Актриса я или нет? Сыграю ему новую реальность. Обману и уйду. Как некоторые яды, надо начинать давать себя понемногу, а потом удвоить порцию “любви”, и я ему просто стану больше неинтересной. Утешив себя этим, с улыбкой спустилась вниз, одетая уже с иголочки. Было новым все: начиная с белья, а заканчивая теплым осенним пальто, которое я сама так и не купила – только начала копить. Рано в этом году холода пришли, я не сумела рассчитать деньги, чтобы хватило на все. Однако меня не радовали внеплановые обновки. Лишь горше на душе стало, пока губы улыбались фальшивой искренней улыбкой.

Сегодня особняк показался мне еще более красивым. Красивым и опасным, как и его хозяин. Однако атмосфера вокруг давила на меня – слишком я не такая. Не из этого, богатого, теста. Я простая, обычная. Я чувствовала себя Золушкой после свадьбы, едва все маски были сброшены.

– Готова? – раздался позади меня мужской голос.

Вздрогнув от неожиданности, повернулась и увидела Левича, который спускался по широкой лестнице, на ходу поправляя запонки. В идеально сидящем на его фигуре костюме чернильно–черного цвета и в кипенно–белой сорочке без единой складки. И даже туфли его блестели в свете ламп от чистоты. Понимаю, деловой стиль, но чуть ли не ляпнула, не на мои ли похорон идем. Но сдержалась: вдруг идею подам?

– Готова, – улыбнулась, а он замер на предпоследней ступеньке, тяжело вдохнув воздух.

ГЛАВА 10. ПАВЕЛ. Я ЕГО В СЕБЕ УБИЛ

Смерть стоит того, чтобы жить,

А любовь стоит того, чтобы ждать.

(с) Виктор Цой

Наверное, у каждого в классе был невзрачный и тихий ребенок в старой одежде, которая словно бы срослась с ним – отчего тогда он носит эти тряпки уже несколько… лет? Худой, измученный, который и нескольких слов связать не может. Точно даун. Только он один не ходит на каждой перемене в буфет, не хвастается новой игрушкой, принесенной с собой в школу в рюкзаке. Точно есть, я знаю. Иногда даже несколько таких, как говорят, странных. И на таких можно выместить злость, не брать в игры и сделать изгоем. Зачем? Он заслуживает.

И только потом, уже в средней школе, все понимают, что он не странный, а просто бедный. Нет, не бедный даже, а нищий. Не бомж, но что–то между этим. И тогда шпильки в его сторону становятся сильнее, озлобленнее, болезненнее. И физически, и морально. И если физическая боль отступит, рана излечится, а след сотрется с кожи, то с души ничего не соскрести. Никак не зашить, не замазать мазью и не подуть ласково на поврежденный участок.

Ничего не уйдет и не излечится. Обиды буду сначала кровоточить, а после гнить.

Знал я такого мальчика. Знал, потому что я его в себе убил. Задушил воспоминания всем тем, чего у меня никогда не было. А сейчас есть абсолютно все, только ни одно богатство мира меня не влечет. Не нужно. Даже все то, что у меня есть, готов отдать. За нее. Чтобы она снова улыбнулась мне.

Я как увидел, что губы ее растянулись не в усмешке и не в ухмылке, так сразу же застыл. Ни разу ведь не улыбалась. И в принципе мне не улыбались. Моя участь – страх и желание угодить.

– Хорошо, – хрипло вышло. – Идем к машине.

Покачал головой, прогоняя пелену наваждения, преодолел оставшиеся ступеньки и пошел к входным дверям, жестом показывая, чтобы Снежинка следовала за мной. Там уже ожидал Гена – мой водитель. Стараясь не смотреть на Дашу, открыл ей дверцу и, впустив ее в салон, сел с другой стороны. Так как с Геной мы уже ранее обсудили маршрут, никаких распоряжений давать было не надо: мы сразу же тронулись.

Дарья сразу же уставилась в окно, пристально разглядывая макушки деревьев, что забором обвили дорогу с двух сторон.

– Не сбежать, – усмехнулся я, разглядывая ее идеальный в моих глазах профиль. И пухлые губы, вкус которых я уже познал. Малина. Спелая и сочная малина. Прикуси – и брызнут соком страсти. Поцелуй – и станешь зависимым.

После моих слов она сразу же повернулась, посмотрела мне в глаза так, что наши взгляды скрестились. Внезапно вновь улыбнулась и опустила глаза, будто сдавшись, потом тихо сообщила:

– Красивые виды.

Только вот не она признала проигрыш и не она проиграла. Нет, это я проиграл, едва игра началась. Молниеносно. За один взгляд.

– А куда мы едем? – спрашивает Снежинка, ерзая на сиденье и устраиваясь поудобнее. Но такое чувство, что по моим оголенным нервам идет вприпрыжку. И ощущение такое, что реальность вывернули наизнанку, так что теперь Земля не сфера, а пластинка, которая держится на трех слонах в океане звезд. Почему?

– Ты что, пила? – зло спрашиваю ее, нависнув над ней, чтобы почувствовать дыхание. Я заметил ее странное поведение. Однако нет, тяжелое дыхание Снежинки пахнет ею самой, но никак не горькими напитками. И я облегченно выдыхаю, нечаянно смешивая наши вырвавшиеся наружу дыхания. И время останавливается. Будто патока застывает, едва сладость в холодильник помещают.

– Мог бы сначала дождаться ответа, а не сразу влезать в личное пространство, – ворчит она, легко отталкивая меня. Я откинулся на спинку сиденья и сказал:

– Детка, твоего личного пространство теперь не существует. Есть только мое, – язвлю, а сам безумно рад. Ненавижу пьянь. И, если бы она была выпившей, то высадил бы сразу в лесу, даже не задумываясь. Остался бы без солнца вновь в своей бездне, полной демонов и чертей, но только не с разбега в сети ада.

– Не порть мне настроение, Паша, – помахала она рукой, отворачиваясь к окну.

Твою мать! Внутренности одними словами вытаскивает наружу, топчет мне нервы, целует, чтобы вновь нанести увечья эмоциями.

В далекие времена опиум использовали как обезболивающее, даже зная его разрушительные свойства. И вот Даша мой опиум. Я отравляю себя ею, чтобы жить в полную силу, не ощущая тяжести прошлого. И плевать, что умираю от нее.

Так, наверное, думают наркоманы, ныряя в омут с головой.

Оставшийся путь до студии Малеева мы проделали в тишине, что навечно приклеилась ко мне. Сколько себя помню, она была со мной. Моей госпожой и моей пленительницей – я не мог выбраться из ее холодных тонких пальцев с нанизанными на ним перстнями: одиночеством, бешенством, яростью, болью… А теперь и страстью. Для них не нужны звуки, чтобы проснуться. Эти чувства тоже в плену у тишины и подчиняются только ей.

Дарья все время смотрела в окно, словно пытаясь выглядеть у мира свободу. А я не хотел ее делить даже с этим суррогатом грез. Смотрел на нее и впитывал образ невинный до скрежета зубов, смотрел не имея возможности дотронуться, прижать так, чтоб ребра захрустели и чтоб кожа к коже. Не мог, мать его, потому что как в глаза посмотрит – так потом презрение к себе. Гадливость на собственную ущербность, что… Что даже ее принуждаю, как принуждаю судьбу мне жизнь менять.

– “МалеевСтуди”, – потрясенно прошептала девочка, подаваясь еще ближе к окну машины, чтобы полностью разглядеть многоэтажное здание из стекла и бетона. Потом резко повернулась ко мне, а в глазах ее восхищение такое, трепет, который даже при виде меня не угас, теплился огоньком путеводным дальше. – Господи… Черт!

И шепчет, словно действительно не верит, что здесь оказалась. И эмоции эти я выгрызаю с особым удовольствием – она ведь счастлива только от этого. От того, что оказалась настолько близко к этому месту.

А едва нам ворота открыли, и Гена уже рулил по территории киностудии, Даша вообще начала щипать себя за запястье.

Этот наивный жест отчего–то во мне вызвал улыбку. Которую она стерла своим глазищами, в которых вновь был страх. Она дарила счастье и по мановению руки забирала его с тройными процентами. За неимением души вместе с костями мне плоть рвала, чтобы себе забрать в оплату. Перед ней я снова нищий. Нечем больше платить, кроме как собой. И ее в ответ начал задевать, рисовать на ней шрамами от слов. Злость однозначно лучше.

– Веди себя приличнее. Кукла должна подчеркивать статус хозяина, а не позорить его.

ГЛАВА 11. ДАРЬЯ. МЕЧТА В КРЕДИТ

Все мы играем те роли, которые обязаны играть, чтобы выжить.

(с) Орсон Скотт Кард

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.