Враг моего врага. «Ийон Тихий»

Кардиналу доложили о появлении капитана Гржельчика в Байк-паркинге. Наконец-то неверующему старику хватило ума отозвать его! Так думал Джеронимо Натта, ибо истинным ходом событий главнокомандующий не счел нужным с ним поделиться. Даже о том, что Гржельчик входит в здание генштаба, кардинал узнал от своих собственных осведомителей.

Вопли Максимилиансена, услышанные еще из коридора, заставили его прибавить шагу. В то, что главнокомандующий так отчитывает капитана за недостаток благочестия, как-то не верилось.

Он распахнул дверь и чуть не споткнулся. Осенил себя крестом и сквозь зубы выговорил:

– Стоять! Главнокомандующий, отойдите от него, быстро! На этом человеке печать проклятия.

Вредный дед, как ни странно, послушал. Видно, прозвучало в голосе кардинала что-то такое, с чем невозможно не считаться. Отдернул руку, которой едва не схватил Гржельчика за ворот в состоянии аффекта, и попятился на несколько шагов.

Торопливо бормоча молитву, Натта расставлял свечи по углам кабинета, кропил вокруг застывшего Гржельчика святой водой, крестил мелко со всех сторон. Он знал, что это, но с проявлением столь мощной черноты сталкивался впервые. Не прекращая молитвы, он достал мобильник и послал сообщения монахам из своих помощников, вызывая их. Через полминуты кабинет заполнился людьми в черных рясах, затянувших хором какое-то песнопение и захлопотавших.

– Это Йозеф Гржельчик? – обратился Джеронимо Натта к Максимилиансену, подбородком указуя на капитана, которого усадили на стул и окуривали каким-то ароматным дымом.

– Да, – хрипловато ответил старик. То ли голос сорвал, крича на подчиненного, то ли дошла серьезность происходящего.

– Нужно было вызвать его раньше, – констатировал кардинал. – Когда я впервые сказал вам об этом. Мы чуть не опоздали.

– А… а что с ним? – растерянно спросил Ларс.

– Слуги дьявола поймали его душу в ловушку. Тьма поглощает его. Еще немного – и было бы поздно.

Нестройное пение монахов плыло по кабинету, завораживая.

– Но… но… кто это сделал?

– Мы обязательно выясним, – каменная маска, заменившая Джеронимо Натта лицо, сделалась еще жестче. – Уничтожим приспешников сатаны и само их гнездо таким образом, что еще тысячи лет никто не решится повторить подобное.

– А он? Вы его вытащите?

– Мы спасем его душу, – твердо ответил кардинал. – Это наш долг, и это все, что я могу обещать. Тьма слишком глубоко погрузила в него свои когти, разрушая плоть. Я удивлен, что его дух еще сопротивляется воздействию тьмы. Очень сильный человек.

Он шагнул к Гржельчику, устало и грузно привалившемуся спиной к спинке стула. Монахи расступились, и кардинал возложил ладони ему на лоб, шепча что-то про себя. Гржельчик вздохнул глубоко – от боли или от облегчения, не понять.

– У таких сильных духом людей – своя беда. Зло не может пробить их броню сразу, соскальзывает с нее, бьет по уязвимым местам – детям, внукам, прямым потомкам. Сын мой, – он дотронулся до руки Гржельчика, – у тебя есть родные дети или внуки?

– Дочка, – прошептал он едва слышно. – Она недавно пыталась покончить с собой. Значит, это из-за меня…

– Нет, – строго возразил Джеронимо. – Не из-за тебя! Нет твоей вины в том, что ты стойко сопротивлялся дьявольским козням, за это лишь хвала тебе. Те, кто на самом деле виновен, ответят перед Богом и людьми, не сомневайся. И не волнуйся за свою дочь. Ее тонкие структуры не совсем идентичны твоим, зло не могло проникнуть в нее глубоко. Я пошлю к ней монахинь. С ней все будет хорошо, сын мой.

– Спасибо, – выдавил Гржельчик.

Кардинал вновь повернулся к Максимилиансену, полы красной мантии крутнулись вокруг колен.

– Соскальзывая с брони, зло брызжет в стороны, находя души, не защищенные верой, укореняется в них, чтобы ранить извне. Друг оборачивается врагом, жена – злодейкой, любимая собака кусает… Случайный знакомый подставляет ногу, попутчик лезет в драку, начальство… – он окинул главнокомандующего многозначительным взглядом, – начальство придирается и орет…

Ларс почувствовал себя ужасно. Словно туман, морочащий его, сдернуло порывом ветра, и он наконец осознал, что творил. Он действительно придирался к Гржельчику не по делу. Первое время еще ругал себя, пытался самому себе объяснить рационально, что повода для враждебности к подчиненному нет, а личную неприязнь следует искоренить, коли она мешает служебным отношениям. Потом стал выдумывать для себя оправдания: мол, Гржельчик ни во что его не ставит, хочет подсидеть; злорадствовать начал, изобретать для него неприятные задания, порочить перед координатором. А чем все едва не кончилось? Смотря на минувшее, он ужасался своим собственным приказам. Можно каяться сколько угодно, ставить свечи, бить поклоны иконам, но того, что сотворено, не вычеркнешь. Это был его приказ – сбить «Ийон Тихий». Даже такой одиозный маньяк, как Шварц, пытался его отговорить, но он никого не слушал. Как теперь оправдаться? Приказ был отдан не в здравом уме, не в трезвом состоянии? Раз так, главнокомандующего пора менять. На кого? На кого, Господи, если человека, наиболее подходящего на это место, он сам едва не угробил?

– Спасите его, – взмолился он. – Пожалуйста!

– Все в руках Божьих, – сухо ответствовал кардинал.

– Если Божьим рукам потребуется помощь, – Ларс сознавал, насколько жалко это звучит, – вы только скажите, ваше высокопреосвященство.

– Богу требуется лишь крепкая вера в Него, – кардинал повернулся к Гржельчику, и его железный тон изменился, слова прозвучали почти заботливо: – Сын мой, ты сможешь идти, или прислать коляску?

Гржельчик встал, придерживаясь за спинку стула. Взор застилала темнота, не желая уходить, и в голове засела боль, буравя все сильнее, но он усмехнулся:

– Меня так просто не свалить.

Джеронимо Натта одобрительно кивнул и знаком велел двум монахам взять его под руки.

– Гржельчик, – вымолвил Максимилиансен, нещадно краснея от стыда, – простите меня. Я обещаю сделать все, чтобы вы поправились. Я… буду молиться об этом.

Он вновь издал смешок.

– Боюсь, мне теперь только молитва и поможет.

– Так и есть, сын мой, – серьезно произнес кардинал. – Так и есть.

Салима не возмущалась и не осуждала, вообще не выражала никаких оценок. Просто произнесла спокойно, как вынужденный итог:

– Думаю, вы меня поймете, Ларс, если я временно отстраню вас от командования флотом.

Старик промолчал. И хотелось бы сказать что-то в свою защиту, но смысл? Салима хорошо его знает. Не исключено, что она продолжает ему доверять. Но доверие флота он утратил. Ему нужно время, чтобы оправдаться. Нужно следствие, которое убедительно докажет, что у него отсутствовал злой умысел и корысть. Унизительные процедуры, без которых не обойтись, если он хочет, чтобы капитаны не смотрели на него, как на несостоявшегося убийцу одного из них.

– «Ийон Тихий» так и стоит в Ебурге?

– Да, Салима, – дедок потеребил свой золотой крестик. Что-то часто он стал его трогать. – Жителям столицы есть на что полюбоваться. Интернет пестрит кадрами со всевозможных ракурсов. Конечно, корабль надо оттуда убрать. Перегнать в космопорт, отремонтировать и использовать в другой задаче. Но…

– Но кораблю нужен капитан. Кого вы предлагаете на замену Гржельчику?

– Я… я не знаю, – он досадливо помотал головой и признался: – Мне кажется, если отдать крейсер другому, Гржельчику станет не за что держаться в этом мире, и…

– Значит, надо назначить не капитана, а временно исполняющего обязанности.

Он вздохнул.

– Салима, вы не представляете… Дать кому-то капитанские полномочия, а потом отобрать? Причем не в наказание, а просто потому, что он лишний? С хорошим специалистом грех так обращаться, а плохой на командном посту не нужен.

– Неужели у вас нет хороших специалистов, которых вы терпеть не можете? – она лукаво наклонила голову набок.

– Есть, – еще более душераздирающе вздохнул главнокомандующий. – Недавно Гржельчик таким и был.

– Хорошо, Ларс, – она вытянула руку ладонью вперед, как бы останавливая его. – Я вижу, что ваши муки долга вступают в противоречие с муками совести. Не терзайтесь. Раз вы отстранены, то не обязаны решать этот вопрос. Я сама его решу.

Он не стал спрашивать, как она планирует его решить. Не его это дело. Но он не мог не спросить:

– Кому вы отдадите флот?

– Вашему заму по идеологии, кому же еще? Джеронимо Натта.

Максимилиан с неудовольствием поморщился. Глупо спорить, но еще глупее делать вид, что это ему нравится.

– Салима, вряд ли этот человек смыслит в том, как командовать флотом.

– Зато он смыслит кое в чем другом, – заметила она. – Если эта война перестает быть делом нескольких миров и переходит в пласты света и тьмы, то мы поступили верно, поручив возглавить ее тем, кто привык действовать в этих пластах. Крестовый поход из названия превращается в суть. Занятно, хоть и несколько страшновато. Никогда не думала, что…

Ларс кашлянул. Ему было неловко, но он все-таки задал вопрос:

– Салима, а сейчас вы не жалеете, что не затеяли джихад вместо крестового похода? Не хотели бы все переиграть, доверившись тем, кто вам ближе?

Она покачала головой, обернутой на сей раз бледно-голубым платком.

– Какая разница, Ларс, как назвать войну меж тьмой и светом? Она выходит и за пределы религий, и за пределы миров. Все уже началось, пусть продолжается. Коней на переправе не меняют.

Он мог бы уже вести содержательный диспут с любым земным попом на предмет того, что происходит с душами, покинувшими тело. И он вышел бы в этом диспуте победителем, поскольку опыт неопровержим. Но бестелесная душа не умеет говорить. Если только в чьем-то сне, но разве он приснится какому-нибудь попу? Может быть, лишь в ночном кошмаре, исключающем всякий конструктивный диалог.

Он не чувствовал ни времени, ни пространства. Их просто не было. А он хотел, чтобы было. Где-то там, во времени и пространстве, лежало тело, и кто-то шептал его имя, звал из пустоты, а он не понимал, где. Однажды зов почудился совсем близким, и он ворвался в пространство-время, а минуту спустя едва не умер опять от ужаса: кругом были незнакомцы, и тело было совершенно незнакомым, полным и морщинистым, и вообще не таким… Силуэт в зеленом бросился к нему – он не успел понять, кто это, – заорал:

– Имя? Назови свое имя!

Он назвал.

– Полное! – крикнул зеленый.

Он не успевал соображать, безымянные предметы кружились перед глазами, и он никак не мог вспомнить, как же они называются и для чего нужны. Он дико тормозил, словно программа для современного компьютера, запихнутая в древний счетный ящик, занявшая весь жесткий диск и вяло-вяло копошащаяся, не в силах перевариться дохленьким процессором. Невероятная жуть вдруг пронзила его.

– Не-ет! – застонал он. – Выпустите меня отсюда!

Зеленый склонился над ним, в глазах мелькнуло понимание и сочувствие:

– Ты шитанн?

– Н-наверное, – вымучил он. – Я не помню, как это называется. Не хочу… не хочу так!

Ему почудилось, что доктор в зеленом халате шарахнул его по голове тяжеленной рессорой, но это был всего лишь электрический удар, вышвырнувший его обратно, прочь из чужого седого тела, принадлежавшего только что умершему кетреййи с таким же именем, как у него. Он перепугался страшно, это был настоящий шок. Он еще много раз слышал, как его звали, но боялся. Боялся, что откроет глаза и вновь обнаружит себя среди чужих и, что самое ужасное – тормозящим, отупевшим… продвинутый софт, убитый примитивным хардом…

Но очень трудно не следовать зову, если хочешь жить. Часть тебя содрогается, а другая часть пищит, словно мышка: жить, жить, хотя бы так!

И он не смог устоять. Там будет плохо, верещала от ужаса часть его, а другая часть нетерпеливо подпрыгивала: там будет хорошо, конечно же, хорошо!

Он вынырнул в полумраке. И, разумеется, было плохо, просто смерть как плохо. Болело все, от макушки до кончиков ног. Какая же мука – иметь тело! Он застонал; что-то мешало, и он шевельнул рукой, выдирая пластиковые трубки изо рта.

Рядом раздался визг. До боли знакомый, до сводящего ощущения в повздошье.

Она неотрывно глядела на приборы и, конечно, первая заметила, как размеренные ритмы электрических импульсов сменились резкими всплесками и провалами, но не поняла, что это значит. А потом он шевельнулся, и она закричала – то ли от страха, то ли от радости, то ли от всего вместе.

Ворвавшиеся доктора чуть не сбили ее с ног.

– Жить, – прохрипел он. – Я хочу жить! Помогите…

– Как вас зовут? – вот оно, опять! Врач в зеленом тянется к шокеру – сейчас он знал, как это называется и для чего нужно: чтобы выбросить сознание вон, если окажется, что оно заняло не то тело. – Слышите? Скажите свое имя!

– Мрланк, – а под ложечкой сосало: вдруг не угадал? – Селдхреди.

– Жену свою помните?

Он скосил глаза.

– Это не она. Это Эйзза.

– Это он, он! – звонко прощебетала Эйзза. – Хирра Мрланк! Я сейчас позову хирра Айцтрану, – и, включив коммуникатор прямо в реанимационном блоке, где это строжайше запрещалось, принялась набирать номер.

– Вон отсюда! – гаркнул один из докторов, подкручивая настройки на каком-то приборе. – В коридор, мышка, там звони!

Он посмотрел на врачей мутноватым взором и пожаловался:

– Больно… Сделайте что-нибудь, а?

Пожилая докторша хохотнула.

– Да что мы еще можем сделать? Думаете, раз вы к нам вернулись, так самое худшее позади? Самое худшее только начинается. Терпите, милый.

Топ-топ, тук-тук. Размеренный цокот убаюкивал, непрекращающийся ветер завывал колыбельную. Здесь, на высоте четырех тысяч метров, постоянно дули холодные ветра. Кто бы мог подумать, что на Земле еще остались места, куда не добраться ни самолетом, ни вертолетом? Небольшой караван из навьюченных флегматичных лам, обросших длинной шерстью, взбирался вверх по каменистой тропе. Караван сопровождали тепло одетые монахи, вооруженные, помимо икон и четок, парализаторами и винтовками – древнее оружие, но от того не менее действенное против крупного зверя ли, недоброго человека ли, закосневшего во зле и не внемлющего слову Божьему. Монахи степенно вышагивали по бокам каравана, без лишней спешки погоняя лам и несуетливо вознося молитвы столь близкому здесь небу.

Только один человек не шел пешком, а покачивался в седле, прильнув к гриве ламы так, что фактически лежал, заботливо обернутый в меховые одеяла и привязанный ремнями, чтобы не упасть. Монахи отдавали дань почтения его стойкости, не дающей смертельно больному пасть духом, сломаться, но одолеть путь на своих ногах ему было бы не по силам. Слишком он был изранен в неравном бою с тьмой.

Караван выбрался на небольшое плато, головная лама остановилась. Один из монахов аккуратно похлопал седока по спине, распуская ремни:

– Брат, слезайте. Вам помочь? – не дожидаясь ответа, он подставил жилистые руки для опоры.

Йозеф очнулся от полудремы. В последнее время он стал путать явь со сном: в яви перед глазами то и дело темнело, а боль и тошнота донимали даже во сне. Он тяжело сполз вниз, постоял, приходя в себя, уткнувшись лицом в спутанную шерсть. Лама пахла ламой – мохнатым животным, за которым в меру ухаживают, но не купают с шампунем. Значит, явь.

Воздух был чист, разрежен и холоден. Йозеф тер виски, пока тьма перед глазами не рассеялась, сопроводив свой уход новой порцией острой боли. Прозрачное небо было окрашено в розовые закатные цвета. На фоне заката парила большая птица – кондор, не кондор, он особо в зоологии не разбирался. Розовые солнечные блики отражались в позолоченных крестах монастыря, будто приклеившегося к западному склону одной из вершин Анд. Четыре тысячи сто метров над уровнем моря. Выше в небо – ближе к Богу, так сказал кардинал Натта. Йозеф еще пошутил тогда: может, сразу в крейсер – и в космос? Запросто, пошутил в ответ кардинал, если ваш главнокомандующий отрядит один из крейсеров под летающий храм и передаст Церкви.

Джеронимо Натта понравился Йозефу. Суровый, деловой мужик, чуждый излишеств и слащавости, часто присущих священникам. Он не скрывал, что будет трудно. Будет очень трудно, сказал он. Тебе надо забыть об интернете, о войне, о женщинах. О дочке – можешь помнить, но только о ней. Укрыться от цивилизации, как от заразы в стерильной операционной, где твою душу станут чистить от инфекции опытные хирурги. Без наркоза – он и этого не скрывал. Душа – не тело, наркоз здесь только навредит, а то и сделает операцию вовсе невозможной.

– А тело? – спросил Йозеф. – Я хочу верить, что вы спасете мою душу, но… я умру?

– Все мы умрем, – философски ответил кардинал. – Возможно, и скоро. Возможно, и ты. Пути Господни неисповедимы. Твоя болезнь наведена дьяволом, излечишь душу – уйдет и она. Однако… помнишь, что я говорил про наркоз? Выдержишь боль исцеления – будешь жить. Не хотел бы я оказаться на твоем месте, сын мой, – откровенно признался он. – Мне и на своем неуютно, ибо в муках ты станешь меня проклинать за то, что я обрек тебя на них.

Йозеф упрямо закусил губу.

– Не стану.

– Может, и не станешь, – согласился кардинал. – Есть в тебе стержень. Да пребудет с тобой Божье благословение, – он перекрестил Йозефа, поцеловал в лоб и оставил одного.

А потом за ним пришли монахи. Помогли собраться в дорогу, сопроводили в аэропорт, затем на поезд… Следом пришел черед лам.

– Это монастырь святого Бенедикта, – пояснил монах, видя, как он разглядывает острые пики, венчающие каменную ограду, возвышающиеся над ней кресты и колокольню. – Здесь вы избавитесь от зла, терзающего вас, брат.

Насчет боли кардинал не обманул. Йозеф еще и в ворота не ступил, а боль грызла нещадно. О том, чтобы взять с собой лекарства и тем паче наркотик, речи не было. Муки ломки перебивали привычные страдания медленно умирающего тела. Есть он не мог уже двое суток, пил с трудом. Но все-таки сострил:

– Или зло избавится от меня. Одно из двух, кто-то да победит.

– Мы будем молиться за вашу победу, – заверил его монах.

Они двинулись к воротам, монахи поддерживали его под локти. Навстречу просеменил худой изможденный человек, подозрительно легко одетый, взял поводья лам, придерживая их, чтобы пропустить идущих людей. Йозеф сморгнул вновь зависшую темную пелену, присмотрелся. Так и есть, человек был бос.

– Кто это? – спросил он.

– Кающийся грешник, – как ни в чем не бывало, ответил монах и кликнул: – Эй, поди сюда, раб Божий!

Человек послушно примотал поводья к столбику, быстро подбежал, встал, смиренно потупив взор и сложив руки на животе. Руки у него были замерзшие и покрасневшие, как и ступни, пальцы которых он невольно поджимал.

– Расскажи брату Йозефу, кто ты такой, – велел монах.

Он шмыгнул носом.

– Я великий грешник, – пробормотал, не поднимая глаз. – Я виновен в преступлениях против рода человеческого и Земли, колыбели светлых религий, – похоже, текст был твердо заучен; не исключено, что грешника заставляли, скажем, ежевечерне повторять покаяние, стоя на коленях: такая методика надежно впечатывает повторяемое в подкорку. – Я надеюсь искупить свой тяжкий грех добровольным умерщвлением плоти и смиренным служением матери нашей Церкви.

Интересно, насколько добровольно его самоистязание, подумал Йозеф. Наверняка добровольно-принудительно.

– Что за преступление ты совершил? – ему было любопытно, за какие грехи светская власть, твердо держащая в руках всю пенитенциарную систему, сочла целесообразным передать преступника Церкви.

Грешник съежился.

– Я… я служил злокозненным нехристям, предавая им род человеческий, аки Иуда Господа нашего Иисуса Христа, получая денежную мзду, – стилистика текста была отточена; и кто из здешних монахов балуется высоким слогом? – Я открыл ящики Пандоры, полные богопротивных тварей, изготовленных злокозненными нехристями по сатанинскому наущению, дабы лишить Землю силы и низвергнуть ее в пучину…

– Парень, – не выдержал Йозеф, – ты по-английски нормально говорить умеешь?

– Да, – он опять шмыгнул носом и поежился, бросив быстрый взгляд на монахов. – Я был гъдеанским агентом. Передавал им только безвредную информацию, ничего такого, не подумайте… Но потом они приказали мне получить посылку и подсунуть на корабли несколько ящиков. Я даже не знал, что в них!

Йозефа осенило.

– А там были шнурогрызки! – он шагнул вперед, сгребая грешника за ветхий ворот. – Ах ты, скот, мать твоя шлюха, я ж тебя…

– Не надо, брат, – монах остановил Йозефа, ненавязчиво похлопав по руке. – Не сейчас. Спасти вашу душу гораздо важнее, чем его.

Он уронил ладонь, едва не стиснувшую худую шею.

– Да… конечно.

И прошел об руки с монахами в ворота.

Скальная толща экранировала сигналы навигаторов, мобильников и радиопередатчиков. Но для того, что воспринимал юноша, растянувшийся на каменной плите, словно на роскошном диване, не было ни преград, ни расстояний. Юноша был обнажен, но не чувствовал холода и неудобств. Здесь были его владения, здесь концентрировалась его сила. Здесь ему было хорошо. Он довольно потянулся, ощущая усиливающиеся страдания жертвы, трансформируя их в мощь, в сладкую энергию для себя и для Хозяина, покровителя колдунов, которого никто никогда не видел, но в существовании которого ни один колдун не осмеливался усомниться. Эгоистичная натура колдуна не допускает служения кому-либо, Хозяину не служили. Просто энергия никогда не доставалась колдунам полностью, большей частью уходя ему – неизвестной сущности, для простоты называемой Хозяин. Попытки отсечь Хозяина и пользоваться всей энергией в одиночку ни к чему хорошему не приводили: колдовская сила исчезала на несколько лет, которые были наполнены мукой прозябания. Повторная попытка за всю историю была лишь одна; колдун, дерзнувший вновь посягнуть на неотъемлемое право Хозяина, умер страшной смертью, явившейся уроком для остальных.

Колдунов никогда не было много. Колдуну нужны жертвы, иначе сила иссякнет, а хорошую жертву найти непросто. В большинстве людишек слишком мало жизненной энергии, они быстро сдаются, высасывать их – никакого удовольствия, только войдешь во вкус – и все уже кончилось, как эрекция у импотента. Хорошие жертвы попадаются лишь несколько раз за всю жизнь, и они способны доставить колдуну не только огромную силу, но и высшее наслаждение, даже не сравнимое с жалким сексом, любимым развлечением людишек. И теперь колдун наслаждался, нежась в эманациях чужих мучений. Пик был близок, он уже скоро, последний выплеск искореженной души, последний ее истошный вопль, этакий бесплотный оргазм, отголоски которого еще несколько лет будут приносить эйфорию…

Предвкушение было разрушено самым грубым образом. Нити, по которым струилась к колдуну чужая сила, затрещали под чьим-то напором, и несколько из них оборвались. Колдун яростно встрепенулся. Никто не смеет!.. Никто на этой планете, облюбованной колдовским племенем, не способен разорвать сплетенное колдовство! Что за жертву подсунул ему этот мерзавец, трясущийся от страха и ненависти урод?

Лопнули еще две нити, и колдун собрался. У него не отнимут эту жертву, ни за что! Он торопливо начал сплетать новые нити, крепить узлами старые. Эта жертва принадлежит ему! Ему! И Хозяину, само собой…

Где-то пели на непонятном языке суровые мужчины в черном, кто-то, распластанный на столе, метался, извиваясь в путах, и кричал до хрипоты, разрывая горло. Битва только начиналась. Не на жизнь, не на смерть, а на нечто более важное…