Угодный богу

– Неужели Тутанхатон? – вырвалось у нее. – Как мог этот ребенок замыслить такое злодеяние! – шептала Мааби, и слова ее повторяли чьи-то бесчисленные голоса, женские и мужские:

– Злодеяние… ребенок… мог…

Нефертити печально смотрела в глаза Маабитури.

Вот мелькнула фигурка Тутанхатона, выскочившего из спальни фараона и захлопнувшего дверь, из-за которой чадил едкий страшный дым. Группа жрецов окружила мальчика. Все они обменялись многозначительными взглядами.

– А, я узнаю́ их! – вскричала ясновидящая. – Значит, Эхнатон был действительно убит! Медленный яд!

Нефертити молча с бесконечной скорбью смотрела на нее.

– Я должна рассказать твоей дочери?

Нефертити медленно опустила и подняла веки.

– Ты этого хочешь?

Нефертити едва заметно кивнула.

– Я сделаю это! – горячо заверила ее Мааби.

Нефертити смотрела на нее с печалью. В глазах царицы отражалась теперь сама Нефертити, у которой в глазах была еще одна Нефертити, и так еще и еще… В последнем отражении, которое на мгновение остановилось, Мааби увидела себя, распростертой лицом вниз на полу большой залы, и струйка крови текла из-под ее левого плеча, расплываясь на камне пола.

– Нет, не так я умру! – крикнула она со смехом. – Эхнатон описал мою гибель в холодных волнах бездонного моря!

А Нефертити уже отворачивалась от нее, медленно отводя взгляд и становясь светящейся тенью, пропадая из виду, растворяясь в ветре и свете. Среди буйства теней и красок Мааби на миг привиделась картина бескрайней водяной пустыни с плавающими неподалеку ледяными глыбами, и на ней тонущая гигантская лодка, в трюмах которой, заколоченная в большой деревянный ящик, лежала сама Маабитури, захлебываясь, теряя запасы воздуха…

Мааби вырвалась из своего видения и некоторое время пыталась отдышаться.

– Я… скажу ей, кто убил ее отца! – упрямо сказала она себе.

За занавеской, закрывающей часть окна, мелькнула человеческая тень.

Для того, чтобы попасть в резиденцию фараона в Меннефере, древней столицы Египта, вернувшей себе былую славу, Мааби пришлось идти через весь город. Она не замечала, что за ней на некотором расстоянии следуют двое египтян с бритыми, как у жрецов, головами. Перед глазами Мааби все еще стояла картина коварного убийства. Мааби прибавила шаг. Бритоголовые не отставали.

В отдаленных покоях царевна Анхесенамон теребила тонкими пальчиками легкую ткань покрывала. Придворный скульптор Халосет в это время делал ее изображение в глине.

– Ты не слишком искусен – сказала ему царица скорее от скуки, чем из желания обидеть. – Жаль, что Тутмеса нет с нами.

Упоминание имени учителя сразу взорвало терпение Халосета.

– О, дочь божественного! – воскликнул ваятель в отчаянии.

Кусок глины шлепнулся на пол.

– Тише! – перебила его царица. – Мой отец проклят жрецами. Называя меня таким образом, ты навлечешь на себя проклятье.

– Но как же тогда мне обращаться к своей госпоже? – смутился скульптор.

– Анхес.

– О, будет ли это почтительно по отношению к дочери и вдове фараонов Египта?

– Не беспокойся, Халосет.

Тут вошел раб.

– Царица, наш божественный повелитель Хоремхеб желает видеть тебя немедленно, – сказал он и поклонился.

– Ну вот, – вздохнула Анхесенамон. – Опять будет говорить несуразицу.

– Терпи, прекраснейшая, дочь прекраснейшей, – сказал Халосет. – Мы все, как нищие на подаянии у Хоремхеба.

– Продолжим позже, – как ни в чем не бывало, произнесла Анхесенамон и выпорхнула из комнаты.

Халосет посмотрел на свою работу, на руки и в отчаянии замотал головой:

– Не могу! Никогда мне не быть таким, как он!

Ваятель уронил голову на руки, некоторое время сидел без движения и тяжело дышал. Но заслышав быстрые шаги позади себя, он живо оглянулся и увидел свою жену.

– Где царица? – спросила Мааби, оглядывая комнату.

– У Хоремхеба, – Халосет не совсем понимал причину столько неожиданного появления здесь своей супруги.

Она казалась очень возбужденной и как будто куда-то спешила. Движения выдавали в ней волнение.

– Зачем тебе царица? – поинтересовался скульптор.

– Не надо спрашивать, – ответила Мааби.

Халосет знал, что когда она так говорит, дело касается ее предсказаний и видений.

– Она еще придет сюда? – осведомилась ясновидящая, скользя по комнате.

Было ощущение, что она знает ответы на свои вопросы и разговаривает лишь для того, чтобы говорить.

– Да, мы должны закончить это, – Халосет неуверенно махнул в сторону портрета.

Только сейчас Мааби рассмотрела глиняное изваяние и громко засмеялась:

– Нет, мой любимый супруг, ты не можешь соперничать с Тутмесом! – Смех ее перешел в слезы.

– Да! – Вдруг вскричал Халосет. – Я не такой! Мне не достать до его мастерства! А только потому, что я нормальный человек, а он – воплощение мечты! Ему ничего не стоило создать шедевр. Он – гений, а я пришел после него! Поэтому всякий считает своим долгом указать мне на мою ничтожность! Но скажи, Мааби, неужели это так плохо? – он ткнул пальцем в незаконченный портрет.

– Нет, это не плохо, – ответила пифия, уже успокаиваясь и смиряя чувства, переполнявшие ее. – Но ты действительно пришел после него и никогда не сумеешь заполнить собой то место, которое освободилось с его уходом. Это беда твоя…

– Я пойду позову царицу, – поспешно сказал Халосет, стараясь окончить неприятный разговор.

– Да, попроси ее вернуться, это очень важно.

Он вышел из комнаты.

Мааби, оставшись одна, осторожно провела рукой по влажной поверхности портрета царицы и покачала головой:

– Ты хорошо его учил… И я люблю в нем тебя…

Она вновь предалась потоку чувств, и ей показалось, что она видит того, кого любила всем сердцем всю жизнь. Ей представали картины, которые были скрыты от ее глаз, но были доступны ее воображению. Вот он сидит перед своим первым портретом Нефертити. Он работает… Это еще не великий Тутмес, а молодой иноземец, счастливчик…

– У тебя было, чему научиться, – сказала Мааби.

Вдруг видение было прервано страшной болью в спине. Мааби почувствовала сильный удар, что-то толкнуло ее под лопатку. Желая увидеть, что произошло, она обернулась всем корпусом и увидела двоих бритоголовых, удиравших в открытое окно.

– Нет, это неправильно, – сказала, обращаясь к ним, Маабитури. – Мне суждено утонуть среди белых гор, плавающих в море.

Она упала на каменный пол, и струйка крови вытекла из-под левого плеча, растекаясь в кровавую лужицу.

– Неужели права была я? – прошептала она одними губами. – Эхнатон ошибся. Я умерла от кинжала во дворце Меннефера…

Взгляд ее потух.

Вошедший Халосет беззвучно вскрикнул, увидев на полу мертвое тело супруги. Он остановился и долго смотрел на Маабитури, а видел пламя, жадными руками охватывающее трон Эхнатона. Пламя приблизилось к Халосету, языки метались перед самым его лицом, и сквозь огонь проступала фигурка Маабитури, постепенно отдаляющаяся в темное пустое пространство. Она протянула е нему руки и пропала.

Ее хрупкое тельце спустя почти три с половиной тысячелетия, как диковинный экспонат, перевозимый с одного континента на другой, погрузят на гигантское судно, которому суждено столкнуться с ледяной горой, какие плавают в океане. Вместе с ним и сотнями людей в водяной пучине, как предсказывал Эхнатон, затонет и она. Так исчезнет пифия Мааби, известная при дворе Аменхотепа IV, теперь уже навсегда.

В комнату, где Хоремхеб незадолго до этого беседовал с Анхесенамон и откуда он отправил ее, всю в слезах, на берег священного Хапи, в эту самую комнату, минуя дворцовые церемонии и придворный этикет, влетел Халосет, обезумевший от горя.

– Хоремхеб! – воскликнул он, бросаясь в ноги фараону. – Они убили Мааби! Найди их!

– Что с тобой, несчастный! – высокомерно молвил новый владыка Египта.

– Я видел их! Они бежали прочь от дворца! Они выглядели, как жрецы, бритоголовые, с леопардовыми шкурами на одном плече. Они убили мою жену! Зачем?!

Хоремхеб от прилива крови к голове сделался коричневым.

– Ты забываешь, Халосет, кто перед тобой! – зашипел он сквозь зубы, в гневе поднимаясь с места. – Как посмел ты явиться ко мне и клеветать на жречество? Кто позволил тебе, ничтожному рабу, безродному выскочке, врываться в мои покои?

– Но Мааби… Она лежит там…

– Она была сумасшедшая, как, впрочем, и ты! И путала людей своими пророчествами!

– Хоремхеб, о фараон! Божественный…

– Уйди же, жалкая скотина! – взревел вне себя повелитель. – И помни, что времена, когда вы со своим наставником запросто общались с властелином Обеих Земель, безвозвратно миновали! Вон из дворца!

Халосет опешил.

– Я сказал, покинь мой дворец, пока палки слуг не прошлись по твоей спине!

– Но я же… верховный скульптор… – промямлил несчастный.

– Простолюдин не может быть верховным скульптором в моей стране. Это удел избранных! Убирайся к себе домой, пока я его еще не отнял. Если понадобишься, за тобой пошлют!

Халосет чувствовал, что все пространство рядом с ним окрасилось в черный цвет и солнце перестало ему светить. Так уже было однажды. Да, в тот день, когда верховный скульптор Юти объяснил ему, что бедняку никогда не стать ваятелем… Халосет повернулся и послушно пошел прочь. У себя в комнате, где оставался незавершенным портрет царицы, он взял в руки вдруг ставшее непомерно тяжелым тело Маабитури и вышел с ним из резиденции фараона, направляясь, куда глядели его опустошенные, ничего не замечавшие глаза.

Люди шарахались от него.

Маабитури холодела в его руках, но он этого не замечал. Он шел, шел, шел, будто желая обойти с ней на руках всю землю, чтобы каждый знал, какое чудовищное горе настигло его.

В это время Хоремхеб беседовал с одним из самых почитаемых жрецов Птаха, покровителя Меннефера. Это был пожилой человек с белыми бровями, мешками под глазами и одутловатыми пальцами в традиционной одежде служителя культа.

– Правда ли, – спрашивал жрец с нескрываемым почтением. – Что дочь фараона Эхнатона не только не подвержена гонению, но даже живет во дворце фараона Хоремхеба?

– Да, – отвечал не без гордости повелитель Египта. – Я не считаю разумным проявлять жестокость. Никто из числа тех, кто был при дворе Эхнатона, не преследуем, а напротив, пользуется тем же положением, что и в былые времена.

Жрец в восхищении качал головой.

– А что касается Анхесенамон, – добавил повелитель. – То она мне как дочь.

И тут в зал, где шла беседа, вбежала она, царица Анхесенамон.

Не обращая внимания на жреца, она обратилась к Хоремхебу, пересиливая себя и подавляя неприязнь к нему:

– Я была на берегу Хапи!

– Воды священной реки даруют здоровье и спокойствие! – Делая вид, что не замечает ее непочтительности, благодушно сказал Хоремхеб. – Тем более, что я сам направил тебя туда, чтобы ты вновь обрела жизнерадостность и веселость…

Царица по-прежнему не желала замечать присутствующего здесь жреца:

– Да, я благодарна тебе за то, что оказалась там в этот час. На берегу, у самой воды мои слуги нашли ребенка, лежащего в корзине… – Анхесенамон бесцеремонно посмотрела в глаза фараона. – Разреши мне оставить его себе!

Жрец замер с открытым ртом.

Хоремхеб насторожился:

– Тебе нужна живая игрушка? – уточнил он, затем смягчился и улыбнулся царице. – Может, это ребенок семитов? Или у него кожа бронзовая?

– Он красный, потому что слишком мал! – торопливо отвечала Анхесенамон. – Это мальчик. Я хочу быть его матерью!

Казалось, она не разбирала, что говорит. Ей было важно добиться своей цели. Она рассказывала подробности того, как выбежала на берег и как услышала неподалеку детский плач, который сперва приняла за крик диковинной птицы. Потом позвала слуг и смотрела с умилением и трепетом, как они забираются в камыши и вытаскивают оттуда корзинку с младенцем…

Хоремхеб в это время размышлял, как ему следует поступить, но, посмотрев на жреца, ожидающего от него, великодушного, царской милости, о которой слагали легенды (конечно же, с подачи самого Хоремхеба), принял мудрое решение и сказал:

– Хорошо, Анхесенамон. Ребенок будет твоим.

– Моим сыном? – обрадовалась вдова Тутанхамона. – Благодарю тебя, Хоремхеб!

Опять избежав назвать владыку почтительно, он ушла, тая́ в сердце надежду, что сможет стать найденышу хорошей матерью и сможет передать ему все, что вобрала от своих родителей. Нежность, справедливость, честность и безудержную тягу к свету, которую открыл для ее земли Эхнатон, угодный Атону. А пока нужно раздобыть малышу хорошую кормилицу, и это первостепенная задача…

– Видишь, достойный мудрец Птаха, – пряча досаду и злость, сказал Хоремхеб.– Я не балую ее, но и не унижаю.

– Доброта и мудрость божественного не знает границ, – ответил жрец.

Год 1344 до Рождества Христова.

Горный Китай.

В темноте пещеры отшельников при тусклом огоньке светильника, сооруженного из куска веревки и плошки, наполненной жиром какого-то высокогорного животного, двое людей вели долгий разговор. Время от времени тот, что был помоложе, вставал и подливал в плошку растопленный жир. Остальные обитатели этого места спали.

– Так что ты ответишь мне? – спросил сидящий у огня старик-китаец.

– О, учитель, – Тотмий шумно втянул носом воздух и опустился на пол рядом с ювелиром. – Жизнь теряет смысл, когда нет того, что бы занимало человека, делало бы его существование радостным и необходимым. Я однажды понял, что любовь, казавшаяся мне величайшим чудом, счастьем и наградой, самим смыслом существования, способна лишь на какое-то время озарить сердце, как луч света, пробившийся через толщу облаков. Как воспоминание, возвращающее нас к тому, что дорого. Вспыхнет и пропадет из виду драгоценный и мучительный образ. И ничего не останется, ни следа… Любовь не может стать ничем, кроме любви. Лишь работа способна наиболее продолжительное время занимать человека. Но и то – не каждого. Все проходит с годами.

– Ты неправ! – китаец был весел. – Утраченный интерес к делу – это состояние преходящее, если, конечно, избранный тобой путь верен и честен. Помнишь, когда-то мы уже говорили об этом? Сейчас я спрашиваю не тебя, разочарованного и погрязшего в искусственных переживаниях. Я говорю с самим собой, с человеком, который старше тебя и тоже не изваяние, тоже подвержен людским страстям. Кто бы я был в этом взбалмошном мире, где каждый изыскивает свою единственную правду, отвечающую только его интересам, если бы не моя работа, про которую я действительно могу сказать – это моя жизнь! Вне ее я перестаю существовать, я теряю всё свое значение. Что я еще умею, кроме того, что создаю маленькие блестящие штучки, от которых кто-то сходит с ума? Я ничтожен и пуст без своего дела, но отказаться от него для того, чтобы освоить что-либо другое, я не в состоянии. Это похоже на вечную болезнь, точащую и изнуряющую, требующую постоянного внимания и ухода за больным. Только так, работая без устали, ты сможешь утолить постоянный голод того страшного животного, что живет внутри тебя и пожирает твою плоть, когда ты перестаешь творить. Так должен жить ювелир, скульптор… Но что я говорю? У каждого человека должно быть такое единственное дело, которое точило бы его изнутри. Это правильно!

– Это невозможно, учитель, – возразил Тотмий. – Если бы так оно и было, люди сошли бы с ума.

– Нет, мой друг, – продолжал Ну-от-хаби. – Тот покровитель внутри нас только кажется ненасытным и беспощадным. На самом деле он не опасен. Надо только уметь с ним разговаривать. Прислушайся к себе, и ты поймешь, о чем я говорю.

– Я не хочу думать об этом, – ответил скульптор.

– Ты ленив. Но послушай! Тот бог, который внутри тебя, солнце с трудолюбивыми руками, он должен подсказать тебе, куда идти твоему телу, где искать применение твоему разуму. Не упрямься, – китаец положил руку на плечо ученика. – Ты обыкновенный гений земли. Ты избран богом для высокой цели. Он вложил в сердце твое часть собственного солнечного света. А потому знай, что твое назначение, твое мастерство необходимо для того, чтобы воспитать новых гениев. Жизнь твоя не исчерпана. Путь, по которому ты следуешь, еще не пройден. Тебе будет нелегко, ибо ты вряд ли встретишь достойных преемников, способных впитать в себя все знания, накопленные тобой. И нельзя от них этого требовать.

– Тогда к чему затевать всё сызнова? У меня уже были ученики. И один из них весьма достойный. Он остался в Египте.

– Но согласись, ему там трудно после тебя?

– Он мастер своего дела.

– Не обманывай старика. Ведь тебе-то незнакомо чувство обиды из-за того, что в сравнении с кем-то ты самому себе кажешься бездарным?

– А никогда никому не завидовал, – не глядя на Ну-от-хаби, ответил Тотмий.

– Тебе незачем завидовать, ты угоден богу. Труд твой справедливо и высоко оценен людьми. Но ученики, которые у тебя еще будут, не должны знать, что их учитель несравненно выше их. Что им никогда не дотянуться до тех высот, на которые их учитель взирал сверху вниз! Ты сыграл злую шутку с несчастным египтянином, оставив его своим преемником. Это жестокий поступок.

– Я никогда не думал об этом.

– Это не важно, – китаец поправил пальцами падающий фитилек светильника и продолжал. – Но чтобы не повторить ошибки, теперь ты должен уйти туда, где не знают, что ты величайший скульптор, и только там искать учеников. Лишь тогда, на пустом месте, где нет следов твоего мастерства, взойдут свободные ростки новых гениев. Ты говоришь, что жизнь твоя закончилась? Нет, вскоре ты ощутишь, как сложно жить без настоящей работы. Руки твои будут болеть и тянуться к глине, к камню, а тебе нужно будет творить в четверть, в восьмую часть твоего мастерства. И ты должен это пережить, если не стремишься к славе.

– Славу я познал. Это испытание в прошлом.

– Хорошо. Но если…

– А как же ты, учитель? – не выдержал Тотмий. – Ведь и ты мастер. Почему же ты, известный и почитаемый, взялся учить меня?

– Я – ювелир, а не скульптор, – Ну-от-хаби лукаво прищурился. – Ты не был моим соперником в ремесле. Теперь понятно?

Тотмий понял. Он думал о том, куда теперь ему идти, в какие земли. Где о нем не знают? Как начинать новую жизнь?

– Вернись на родину, – словно отгадав его мысли, сказал китаец. – Только когда завершится круг твоих скитаний, ты, наконец, обретешь настоящую свободу души своей.

– А ты, учитель?

– Я? Я останусь здесь, – Китаец улыбнулся. – Тут тоже много дел для ювелира.

– Значит, мне необходимо уйти? – вслух размышлял Тотмий. – А Хануахет говорил мне об этом еще семь лет назад. И тогда мне это показалось глупостью. Нам всегда кажется глупым то, что мы не способны осмыслить…

– Хан-уа-хет? – переспросил китаец. – Я знаю его. Он мудрый человек. Ты должен учиться у него рассудительности и дальновидности.

– Он – жрец Амона-Ра, египтянин, изменивший богу ради своего ученика.

– Наверное, ученик того сто́ил, – коротко ответил Ну-от-хаби и добавил мгновение спустя. – Важно выбрать себе такого бога, который не предаст того, кто ему предан. Надеюсь, ты понимаешь, речь идет не о добре и зле, не об идолах и фараонах. О высшем смысле.

– Наверное, ты прав, учитель, – задумчиво произнес Тотмий. – Дело не в поклонении.

Они еще долго разговаривали в темном уголке каменной пещеры, запертой от внешнего мира тяжелыми окованными воротами.

А наутро Тотмий ушел оттуда, и никто не вышел его провожать. Но он-то знал, что Ну-от-хаби и Хануахет в этот час видят его не глазами, а сердцем. И они вечно будут с ним, как бы далеко от них он ни находился. Быть может, именно поэтому Тотмий не ощущал себя одиноким, даже когда пещера осталась далеко позади, и ее уже нельзя было увидеть среди тумана и гор, загораживающих обзор одинокому путешественнику, двигающемуся с востока на запад.

Египет. Ахетатон.

Опустевший город, названный когда-то «Горизонтом Атона», был неузнаваем и страшен.

Группа всадников, в сопровождении которых ехал Халосет, следовала по развалинам недавно цветущей и прекрасной столицы Египта. Скульптор был потрясен зрелищем останков когда-то великолепных построек. Вот – расположенный под прямым углом к руслу Хапи – «Дом Атона». Он состоял из открытых дворов со множеством алтарей. Сейчас всё, что можно было уничтожить, лежало в руинах, а огромную площадь, которую занимала постройка, превратили в величайшую свалку. Дворец Эхнатона, располагавшийся неподалеку, стоял среди вырубленного до основания сада и тщательно засыпанных песком бассейнов. Статуи фараона, находившиеся перед дворцом, были разбиты, а их куски валялись возле фасада царской резиденции. Процессия двинулась в рабочие районы. Халосет видел, что было сделано всё, чтобы превратить город Атона в пустыню. Жить здесь запрещалось под страхом смерти, да и без того кому была бы охота селиться на месте, проклятом Амоном? Халосет с трудом узнавал хорошо знакомые ему когда-то постройки и улицы. Вот гостиница, вот зерносклад, а здесь были торговые ряды иноземцев-купцов. И перед его памятью вставали картины иные, когда город был во всем великолепии, и люди в нем знали, что такое счастье. Теперь он понимал глубину пророчества Маабитури. Он понимал, почему после своих видений ее долго сотрясало в рыданиях: она прозревала сквозь время…

Здесь нету никого,

Ландшафт пустыни всё затмил,

Нет жизни на земле в час зноя.

Где тот, кто в земли мертвые

Звезду с небес спустил?

И с неба жизнь пришла

В долину зноя…

Здесь множество домов

По вечерам в огнях.

Увидишь алтари,

Горящие в лучах.

С окрестных диких скал

Под шум песчаных дюн

Пленяет облик твой,

Ахетатон ночной!

Кто видел в свете дня

Твоих дворцов фасады,

Тот восхищен, как я…

Но канул час услады,

Ушел создатель твой.

Десницами убийц

Поруган твой покой.

Века спустились в тень.

Твой прежний блеск в былом.

Но не забыть тебя,

Ахетатон, мой дом.

Они проехали квартал рыбаков, а через некоторое время остановились напротив останков стекольной мастерской, примыкавшей одной стороной к мастерской скульптора Тутмеса.

– Это здесь? – спросил Халосета один из воинов, их начальник.

Тот не ответил.

– Слезай. Фараон велел привезти ему скульптуры Тутмеса, которые остались в его мастерской.

Халосет спустился с коня и подошел к дверям полуразрушенного помещения, когда-то сложенного из сырца. Попасть внутрь не было никакой возможности, вход завалило обрушившейся крышей и засыпало песком.

– Слезайте, – велел воин своим подчиненным. – Надо разобрать проход, чтобы он мог войти.

Воинов было восемь человек. Работая руками и мечами, они быстро очистили дверь, но когда можно было входить, дверь сама упала внутрь помещения, поднимая столб пыли. Воины выругались, отряхивая руки и одежду, и подпихнули Халосета к дверному проему.

Ваятель в сопровождении своих стражей ступил в мастерскую Тутмеса. Ничего тут уже не было: разбитые полки и куча обломков, оставшихся от скульптур.

– Наверное, они разбились, когда рухнула крыша, – предположил Халосет.

– Конечно, крыша! – громко засмеялся начальник маленького отряда. – Нет! Тут было землетрясение!

Отсмеявшись, он серьезно и даже с угрозой сказал ваятелю:

– Ищи. Твой Тутмес не мог всё взять с собой. Наверняка он тут прятал золото, статуэтки с инкрустацией…

Халосет медленно опустился на пол, шаря пальцами среди обломков и надеясь найти что-нибудь уцелевшее. Но чем больше он осматривал осколки, тем сильнее убеждался в том, что работ Тутмеса среди них не было. С холодком в спине он вспомнил, что совсем рядом, в одном из углов мастерской он закопал бюст Нефертити, сработанный рукой Тутмеса. Кто знает, быть может, его уже обнаружили какие-нибудь злоумышленники, успевшие здесь похозяйничать? Но он успокаивался от мысли, что будь это правдой, портрет немедленно бы попал в руки фараона Хоремхеба. Работы Тутмеса невозможно было утаить. Они отличались невероятным мастерством и притягательностью!

– Ищи, ищи! – Повторил воин.

Халосет послушно выполнял приказ, незаметно зажав между пальцами осколок стекла.

Спустилась ночь. Воины спали, накрывшись кусками шерстяной ткани, которую всегда возили с собой. Египетские ночи были так же холодны, как день жарок. В небе горели далекие острые звезды. Прохлада заставляла выдыхать пар. Халосет поднялся с земли, на которой лежал со связанными впереди рукам неподалеку от своего сопровождения и потрогал узел связывающей его веревки, затем выплюнул на ладонь кусок стекла, найденного в мастерской, и потихоньку принялся пилить путы. Через несколько минут он был свободен. Халосет осторожно встал на ноги и, крадучись, чтобы не встревожить полусонных лошадей, бесшумно покинул спящих.

Добравшись до Хапи, он отыскал ствол рухнувшей пальмы, привязал к нему для устойчивости веток и листьев и переправился через реку на этом своеобразном плоту.