Примат воли

* * *

– Смотри-ка, он приходит в себя!

Я попытался почувствовать смысл сказанного и понял, что действительно прихожу в себя. Муть в глазах рассеялась, мозг начал, хоть и со скрипом пока, но работать. А самое главное – тело вновь обрело способность двигаться. Я поднял руку и провел ею по лицу. Непередаваемое ощущение. В голове, окончательно приводя меня в чувство, защелкало. Это вставали на место сегменты памяти. И я наконец стал самим собой. Даже не тем, кем был, когда Доктор и Копер забирали меня с тюремных задворок. Ко мне возвращалась память всех моих жизней. А я и подумать не мог, что их было так много.

– Как себя чувствуешь, Кудесник? – раздался тот же голос.

– Пока не пойму, – я посмотрел в ту сторону, где находился говоривший, и увидел Леонида.

Воин сидел, вытянув в разные стороны ноги и свесив меж ними руки. Голый, как прибрежная скала. Его тело покрывали лишь многочисленные шрамы, рубцы и ссадины. Выглядел он очень внушительно. Не особенно высок – чуть выше среднего роста, но с потрясающим телом, закаленным в бесчисленных схватках и жизненных невзгодах. Собственно, мускулистым тело Леонида назвать было нельзя – мышцы его почти не создавали рельефа. Но они были везде, оплетая костяк с ног до головы толстым покрывалом. Кости под кожей проступали лишь на локтях, коленях, костяшках пальцев и ступнях. Ну и, само собой, на голове – я еще не видел ни одного человека с мускулистой головой, и Леонид не стал первым. Но все остальное в нем буквально дышало мощью – он был абсолютный самец, вожак стаи, способный разорвать любого соперника посредством одного лишь авторитета. Хотя все равно предпочел бы драку. У него был такой вид, что казалось – возьми он в руки палку, и палка станет мечом. Возьми ложку – и ложка обратится в дротик. Щита и доспехов его менталитет явно не признавал.

– Мы на тебя уже полчаса смотрим, все гадаем, чего это Доктор с тобой так долго возился, – снова подал голос Леонид.

– Голова, – объяснил я. – Меня расстреляли. Шесть пуль в голову. Доктору пришлось часть ткани менять.

– Серьезно? – удивился Леонид. – Мне проще. Меня зарезали. Несколько ударов – и все. – Он потер свежий шрам на груди, чуть ниже левого соска и усмехнулся: – Со мной вообще обычно поступают без особой выдумки. Чем проще, тем быстрее – чем быстрее, тем безопаснее. Боятся. Я ведь, если выживу после первого удара – порву на тряпочки.

– Перед тобой вообще сидит образчик человеческой доблести, возведенной в высшую степень и приравненной к идиотизму, – раздался второй голос, в котором явственно звучала ленивая и незлобная насмешка. – Слыхивал я, что он один на один против тысячи персов стоял и нарубал их, что крестьянин – дров.

– Дурак, – также беззлобно усмехнулся Леонид. – Все б тебе болтать. Это не я один против тысячи бился, это у меня под началом столько было. Фермопильское ущелье от двухсоттысячной армии Ксеркса защищали. – Он вздохнул и, как я с удивлением отметил, облизнулся. – Да мы бы тогда выстояли. Мы персов накрошили – аккурат половину ущелья трупами завалило. А у нас – ну, человек сто полегло. Если бы не тот пастух, Эфиальт, что их к нам в тыл вывел… Жалко! Сойтись бы на том же месте с теми же силами, только в честной сече – доблесть против доблести, меч против меча, посмотрел бы я еще, чья взяла! А то – с тылу навалились… Но какие воины у меня были! Один к одному, спартанцы, моя школа! Никто не отступил, все на месте полегли.

– И ты тоже, – докончил Игрок. И, повернувшись ко мне, добавил: – И вот с этим человеком мне уже полтора часа общаться приходится. А он ни о чем, кроме войны, говорить не хочет. Прямо тоска берет.

Я посмотрел на него. Невыразительная фигура, невыразительное лицо. Только ввалившаяся глазница с левой стороны черепа придавала ему вид дьявольски хитрый. С виду – лет под сорок. Хотя, собственно, нам всем с виду лет под сорок. Сухощавый, даже стройный. Абсолютно среднего роста. Лишь единственный глаз горел весело и выжидающе под не в меру густыми бровями. Прозвучи рядом: «Делайте ставки, господа», и он сорвется с места и побежит искать, где тут рулетка, чтобы сделать ставку. И глаз его при этом воспылает огнем азарта. Одно слово – Игрок.

– Что-то долго Доктор с Мудрецом возится, – рокотнул Леонид. – Наверное, что-то серьезное.

– Слышал, что его к пушке привязали и выстрелили, – подсказал я.

– Скажи, а? – удивился экс-спартанец. – Видно, крепко он кому-то насолил. Меня вот ни разу к пушке не привязывали.

– Пророков нынче всерьез не воспринимают, – заметил Лонгви. – А если воспринимают, то в обратном смысле. А к пушке меня тоже как-то привязывали. Португальцы, лет пятьсот назад. Я тогда мавром был, пиратствовал потихоньку. И на их корабль нарвался. Если бы в бейдевинд не стал свою «Розу Алжира» класть, мы бы их одолели, хоть у них и пятьдесят пушек против наших двадцати восьми было. Я сглупил – нужно было по правому борту держаться, у них там только три орудия живых оставалось. Дать пару залпов, разворотить все – и на абордаж. А я, дурень, решил и с другого борта их артиллерию потрепать. Уж больно у меня канониры хорошие были, как на подбор. А они, гады, в клинч вошли и всех моих канониров, как лук в салат, пошинковали. Меня, как хозяина корабля, к моей же пушке привязали и салют кишками сделали. Доктор мне потом половину внутренностей менял.

Я подумал, что этот бы, пожалуй, тоже остался в Фермопильском проходе с тысячей воинов – но не ради того, чтобы свою воинскую доблесть испытать или крепость руки, как Леонид. Его в подобной ситуации привлек бы риск – тысяча бойцов против двухсот тысяч, как двадцать восемь орудий против пятидесяти. Это тоже азарт, тоже – игра, только на кону не деньги, а жизнь. Но ведь интересно, чья возьмет, и ради того, чтобы выяснить это, Игрок будет стоять до конца. Только не так, как Воин – по всем правилам боевого искусства, грудь на грудь, отвага на отвагу, заход с тыла почитая за бесчестье. Игрок и сам будет не прочь с тыла зайти, да еще и другие каверзы выдумает – тысяча против двухсот, уж больно силы неравны. И он будет равнять их хитростью.

Время тянулось невыносимо медленно. Несмотря на то, что нам, как я понял, предстояло выступать в связке, на данный момент разговаривать было не о чем. Потому что друг друга мы если и знали, то только в той мере, какую между делом, в разговорах, позволили себе Доктор и его большеголовый помощник. А потому беседа затухла сама собой, как костер, в который не подбрасывают дров, и никто из нас троих не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать ее.

Каждый занимался своими делами. Хотя, если разобраться, какие могут быть дела в такой маленькой комнатушке? Леонид время от времени задумчиво ковырялся в носу, но большей частью разглядывал свои ногти. При этом, нахмурив брови, что-то бормотал, словно был недоволен их формой или темпами роста.

Лонгви раздобыл где-то монетку. Это, признаться, поражало, потому что мы, все трое, были абсолютно голые, и, следовательно, держать монеты нам было негде. Ни кожаных карманов, ни других приспособлений для этого природа не предусмотрела. Не предусмотрела, а вот монетку Лонгви где-то раздобыл. И теперь играл ею в орлянку. Сам с собой. Безбожно мухлюя при этом.

Я от нечего делать вытянулся на лежанке, закрыл глаза и принялся повторять основные вводные в магию заклятий и заклинаний.

* * *Линия. Линия. Линия.Угол. Трехмерный провал.Длинные взгляды-клинья,Шторы-мазки паутинные.Время. Стрелок наповал.Улица. Улица. Улица.Лица. Асфальта охват.Мусор гребущая курица.Кот на заборе щурится.Время. Бродяга-хват.Облако. Облако. Облако.Небо. Пустая тишь.Солнца монеты золото,Синь на куски расколота.Время. Седой малыш.

…Время. С 1236 года и на протяжении следующих пятидесяти лет время было моим самым страшным врагом. Бесноватый и полусумасшедший барон фон Везен бросил меня в одиночную камеру одной из своих добротных, на века построенных тюрем.

Они у барона не пустовали никогда. И большинство узников сидело именно в одиночках, постепенно сходя с ума. Потому что доподлинно было известно – жить в казематах им предстоит до тех пор, пока смерть не сжалится и не заберет их с собой.

Даже покинуть мир по собственной воле узники фон Везена не могли – никакими средствами к тому не располагая. Острых предметов им не давали, единственное, чем можно было воспользоваться – это миска, в которой приносили скудную похлебку, да цепь, которой они были прикованы к полу. Но миска была слишком мала, чтобы засунуть в нее лицо и захлебнуться в баланде, а цепь состояла всего из трех звеньев, и не было никакой возможности удавиться ею или проломить себе череп. Ее нельзя было разбить ни о земляной пол, ни о каменную стену. Первый был слишком мягок, а до второй было не достать – узники предусмотрительно приковывались в центре камеры.

Барон фон Везен любил на досуге спускаться в тюремные подвалы и наблюдать, как с каждым его визитом все безумнее и безумнее становятся узники. Барона это забавляло. Он находил, что приближается к разгадке сокровенных тайн бытия – если Господь наделяет бессмертные человеческие души разумом, то он, фон Везен, лишает их оного. В понимании барона, это было почти равнозначно.

Я угодил в тюрьму за очень простую вещь – убил двух уток на озере. Этого оказалось достаточно, чтобы на суде, где председательствовал сам восемнадцатилетний фон Везен, меня обвинили в том, что я хотел обречь несчастного владетеля на голодную смерть, ибо без этих двух уток вся продовольственная безопасность баронства шла псу под хвост. За столь опасное преступление меня заковали в кандалы, в сопровождении почетного караула из двенадцати человек препроводили в камеру и посадили на цепь.

В камере было тепло, но сыро и хоть глаз выколи – ни одного оконца. Условия мне не понравились. Ослабленным заклятьем жара я победил сырость, а долгое и нудное чтение заклинания Совы позволило нормально видеть даже в этой кромешной тьме.

Баланда, которую два раза в день доставлял тюремщик, по вкусу тоже не пришлась. Но сделать из нее что-нибудь стоящее одними пассами рук да чтением заклинаний я не мог. Пришлось прибегнуть к более изощренному способу – я вызывал крыс, убивал, разделывал и добавлял в баланду. Потом вызывал небесный огонь – в разумных пределах – и часок-полтора варил крысу на нем. Крысы были жирные, в тюремной похлебке имелись редька и лук, так что получалось весьма сносное варево. Возникла было проблема, куда девать крысиные отходы, – кости, шкурки и внутренности, – но я пошел по уже проверенному пути и просто сжигал их. На оставшийся пепел тюремщики внимания не обращали, а тюремный смрад надежно скрывал запах горелой крысиной плоти.

В первый раз барон фон Везен наведался ко мне через неделю. Я еще не совсем освоился со своим новым положением и пребывал в угнетенном состоянии духа. Барону это понравилось. Он попинал меня в бок, походил вокруг, с удовольствие наблюдая, как я щурюсь от яркого света факелов – глаза, привыкшие к темноте, болели.

– Ну что, бродяга? – спросил фон Везен. – Расскажи, откуда ты шел.

– Из Латинской империи, – разговор даже с таким собеседником, каким являлся наполовину безумный барон, был для меня необходим – он помог бы успокоить бешенную скачку мыслей в голове, и, возможно, натолкнул на что-нибудь полезное.

– И что ты там делал? – голос барона был мягок и вкрадчив, но в глазах светилось безумие садиста, предвкушающего кровь.

– Постигал науку астрологию у Никифора Одноглазого. Он величайший астролог нашего времени, я у него многому научился.

Я сказал это не без умысла – вдруг фон Везен пожелает завести собственного звездочета, который будет предсказывать его судьбу. Но барон пропустил мои слова мимо ушей, и я понял, что ответы ему не очень-то и нужны. Он просто изучал – сколько еще душевных сил во мне осталось, сколько я сумею продержаться.

– Хорошо, бродяга. Я зайду к тебе через полгода, тогда ты мне и расскажешь, куда шел из Константинополя и почему мое баронство оказалось на твоем пути. Я не люблю шпионов.

И он ушел. А я решил, что сходить с ума резона нет, потому что доставлять удовольствие этому самовлюбленному параноику не хотелось. И я улучшил условия обитания в камере.

Но время все равно текло невыразимо медленно. Я мог с ним работать – однако, лишь замедляя его течение. Ускорить – не умел. И, насколько знал, из ныне живущих никто не умел.

И я понял – чтобы избежать сумасшествия, необходимо занять себя какой-нибудь работой. А какая может быть работа у звездочета и чернокнижника, если не отрабатывание магии?

С практической стороной вопроса было сложно. Два момента вставали на этом пути незыблемой преградой. Первый – малые размеры камеры. Но это еще куда ни шло. А вот второй – отсутствие практически всех ингредиентов для сотворения более или менее сильного колдовства, – был посерьезнее. Все, чем я располагал – это крысиные лапки и хвостики. Но этого было мало.

Тогда я решил, что наиболее правильным в сложившейся ситуации будет приналечь на теорию. Причем, на теорию, опять-таки не затрагивающую заклинания с использованием различных ингредиентов. Обычная магия слов и чисел и ее основные вводные.

Например, круг. Символ Солнца. Используемый без дополнительных вводных в различных заклинаниях, вызывает огонь и жару. С его помощью я победил сырость в камере. Да здравствует круг!

Фон Везен пришел, как и обещал, через полгода. Круглолицый, сытый и довольный. Пушок на его щеках и подбородке огрубел и больше стал походить на бороду, чем в первый раз.

– Ну что, бродяга? – спросил он. – Продолжим нашу беседу?

Я тоже был сыт – только что съел похлебку с двумя жирными, вкусными крысами. И борода у меня была побольше и погуще, чем у барона. Я лежал на полу, закинув руки за голову и лениво щурился на него.

– Продолжим.

Наверное, фон Везен воспринял мое поведение, как браваду. Наверное, многие заключенные ведут себя так в самом начале заточения – мол, мы не сломлены и не сломаемся. Фон Везен ничем не выказал своего удивления, он просто спросил:

– На чем мы остановились в прошлый раз?

– На том, что вы не любите шпионов, мессир.

Барон нахмурился. У него было множество узников; скольких из них он упрятал в тюрьму по обвинению в шпионаже – бог весть. Очевидно, многих. Поэтому мое напоминание ни о чем ему не напомнило.

– Ты очень смелый, бродяга?

– Нет, – я покачал головой, что было не очень удобно в моем лениво-расслабленном положении. – Просто я недавно откушал похлебки, что выдали мне по повелению вашей милости, и сейчас перевариваю ее.

Барон ткнул в меня пальцем и изрек:

– Посмотрим, какие песни ты запоешь через год!

Мне все-таки удалось вывести его из себя, хоть и самую малость. Он ушел, хлопнув дверью, и тюремщики, как послушные шавки, последовали за ним, унося с собой факела и оставляя меня наедине с моими теоретическими умствованиями.

Стрелка – символ направления. Действие заклинания направлено туда, куда она указывает. Ну, это и младенцу ясно.

– Все валяешься, грязная свинья? – спросил фон Везен ровно через год. Он сильно возмужал за это время, но ума явно не прирастил. Борода стала больше, а выражение лица – свирепее. Теперь он походил скорее не на подростка-самодура, а на взрослого буйнопомешанного.

– Валяюсь, ваша милость.

А чем мне еще было заняться в этой тесной клетушке?! Не с мечом же упражняться! Тем более что он опять застал меня после трапезы.

– Ты неплохо держишься для человека, который провел в одиночке полтора года. У меня было всего шесть таких заключенных. Ты – седьмой.

– Семь – счастливое число, – я откровенно зевнул, и барон недобро усмехнулся:

– Но рано или поздно безумие настигает всех в этих подвалах. Я через неделю уезжаю на войну. Сколько она продлится – только Бог да император знать могут. Но раньше, чем через три года я вряд ли вернусь. Посмотрим, как ты будешь выглядеть через три года, а, бродяга?! – он залился безумным смехом и покинул меня.

Я пожал плечами. Треугольник – символ триединства разума, души и тела. Действует, правда, только у Посвященных, обычным магам от него выгоды никакой. А заклинания Посвященных становятся на порядок сильнее, поскольку их порождает объединенная сила заклинателя.

Барон объявился не через три года, и даже не через пять. Он вернулся лишь спустя девять лет. Узнал, что без него половина узников отправилась в мир иной, и принялся заполнять казематы снова. Об этом мне рассказали тюремщики, враз повеселевшие с возвращением хозяина.

Лишь покончив с неотложной задачей по заполнению тюрем, барон решил возобновить традицию по их обходу. И появился в моей камере.

На сей раз он застал меня, когда я делал физические упражнения. Я занимался этим каждый день, потому что иначе мышцы атрофировались бы.

– Ты все еще держишься, бродяга?! – голос у барона был сиплый, борода – густой и широкой, как лопата. Через все лицо тянулся грубый шрам – память о первом военном походе.

– Стараюсь, – мое дыхание было учащенным, а голос – прерывистым. Возможно, это доставило удовольствие барону, поскольку он сказал то, чего я никак не ожидал услышать:

– Уважаю. Ты – один из трех человек, сумевших просидеть здесь десять лет и не свихнуться.

– Три – любимое число Бога, владетель.

– Посмотрим, сколько еще ты продержишься, – криво усмехнулся он и ушел.

Квадрат – символ очищения. Используется в магии исцеления, но, опять-таки, Посвященными. Непосвященные вообще могут не соваться в магию исцеления. Самое большое, на что хватит их сил – так это излечить ячмень на глазу, заикание да легкий сглаз.

Барон зачастил ко мне. Если не считать еще трех военных походов, он появлялся в камере почти каждый месяц. Ненадолго – чтобы задать пару-тройку вопросов, – но все же. Поначалу в нем росло изумление. Он никак не мог взять в толк, отчего я не впадаю в отчаянье, почему не отощал до изнеможения, хотя одежда, как и положено, давно превратилась в лохмотья. И еще ему было непонятно, почему у меня не наблюдается даже легких признаков безумия.

Удивлялся он пять лет. Потом начался период раздражения. Его милость дважды соизволили лично пнуть меня во время таких визитов. Я особо не расстроился – все кости остались целыми, все органы – при мне.

Период раздражения был недолгим. Год – до вояжа барона на войну, год – после. Потом началась затяжная эра озлобления. Продолжалась она что-то около двадцати лет. Барон наведывался ко мне так же часто, но теперь его визиты редко обходились без высочайшего пинка под ребра или зуботычины. Мне односторонний мордобой надоел уже после четвертого визита, пришлось сотворить заклинание вязкости – при нем даже после самого сильного удара до меня доходил лишь ласковый шлепок. На всякий случай я все равно падал на пол и корчился в судорогах боли.

Фон Везен очень хотел видеть меня свихнувшимся и сильно страдал от того, что я никак не желаю расставаться со своим рассудком. Сам уже далеко не первой свежести, к тому же подорвавший здоровье в военных походах и мирных, но буйных попойках, он отощал, ссутулился, а на последней войне, ко всему, еще и полноса потерял. Тот факт, что я продолжаю приседать, отжиматься и совершать другие доступные мне физические упражнения, повергал его в шок. Психика барона не выдержала – от неконтролируемой агрессии он перешел к неистовому восхищению моей несгибаемой волей.

Выражалось восхищение, правда, достаточно своеобразно – мою цепь удлинили на одно звено, чтобы я мог побольше двигаться, да к обычному рациону добавили яйцо вкрутую и пучок зелени. Ну, и сам фон Везен теперь засиживался у меня подольше, ногами и руками не бил, но рассыпался в комплиментах. Откровенно говоря, довольно жалкое зрелище, наводившее на меня тоску и желание, чтобы визит поскорее закончился.

Такое его состояние длилось лет восемь и сменилось унынием. Для меня это был кошмар – барон приходил ко мне в камеру, тюремщик приносил ему стул, и тот, кто засадил меня в темницу на всю оставшуюся жизнь, мог часами сидеть и смотреть, чем занимается его узник.

А узник не мог в присутствии посторонних заниматься магией, даже теоретической. Фон Везен отнюдь не был тем человеком, при котором хотелось заниматься умствованиями. Не мог я и крыс подманить, чтобы сделать свою баланду более питательной – приходилось оставлять это на потом. Барон сначала удивлялся, отчего это я не набрасываюсь на остывший кипяток с парой кусков вареной репы – ведь от двухразовой кормежки должен испытывать постоянный голод. Но потом он привык.

Единственное, чем я мог позволить себе заниматься в присутствии его унылой милости – это гимнастика. И я занимался. Часами. Все то время, пока он торчал в камере – а происходило это уже раз в неделю. Мое тело покрылось неплохим рельефом мышц, я даже почувствовал, что внутри поигрывает нечто богатырское. Еще бы – семь с половиной лет тренировок.

Фон Везен тоже приметил это. Ему было шестьдесят восемь, и он выглядел дряхлым стариком. Мне, по его расчетам, должно было быть в районе девяноста. А я никак не походил на девяностолетнего. И барон приказал позвать цирюльника, чтобы тот привел мою физиономию в порядок. А именно – сбрил бороду, помыл и постриг волосы.

Когда это было проделано, фон Везен уставился на меня выцветшими глазами и сказал:

– Все, что я о тебе знаю, бродяга, записано в судебной книге. Ты шел из Константинополя, когда мои люди схватили тебя на месте преступления. И ты – единственный, кто не сошел с ума в этой клетке за пятьдесят лет.

– Кто-то один всегда окажется сильнее прочих, владетель, – сказал я.

– Я помню, как ты выглядел, когда предстал перед судом. Сейчас ты не постарел – даже поправился, крепче стал.

– Тюремные крысы весьма питательны.

– Ты победил меня. Я начал об этом догадываться еще лет пятнадцать назад. Кто ты – ангел или демон? Бог? Дьявол?

– Полно, мессир! Никого из них вы не то, чтобы удержать в этих застенках – даже изловить не смогли бы. Я – человек. Просто я хочу прожить очень долго. А здешний климат, кажется, этому способствует.

Фон Везен еще долго разглядывал меня, потом встал и вышел прочь, сопровождаемый обязательным тюремщиком. Так ни слова и не сказав.

Пятиугольник, он же пентагон – символ места. Используется при вызове кого угодно откуда угодно в заданное место. Непонятно, почему, но общедоступен. Вообще, очень интересная вводная. Самая, пожалуй, интересная из всех.

Вызвать можно – кого душа пожелает. Хоть призрак, хоть бронтозавра. Но вызываемый при всем желании не сумеет преодолеть границ пентагона, пока те не будут разрушены. Так что можно, конечно, вызвать и бронтозавра, очертив фигуру площадью в квадратный метр. Только проку от такого звероящера не будет – разве только в смысле гастрономическом. Его туша будет впрессована в заданные пропорции пятиугольника под таким давлением, что получится качественный фарш. Правда, вперемежку со шкурой, кишками и костями. Так что перед вызовом бронтозавра с целью покушать его лучше тщательно отмыть. Потрошить и отделять кости не рекомендуется: через пентагон можно вызывать лишь мыслящие создания, неважно, на каком уровне и какими категориями они мыслят.

Развлекаться повторением вводных можно было сколь угодно долго – их насчитывалось больше сотни. После – второстепенные дополнительные элементы, далее – третьестепенные. Существовали также комбинации чистых вводных и комбинации вводных уточненных. Опять же, комбинации комбинаций, и так далее, до бесконечности. За пятьдесят лет я выучил их настолько хорошо, что стал похож на повара, который может предсказать, какой вкус будет у блюда, едва взглянув на ингредиенты. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь за всю историю рода человеческого познавал эту магию так же глубоко, как я.

Не знаю, сколько бы еще я просидел в казематах фон Везена, сложись все иначе. Но на следующий день после его визита пришел заплаканный тюремщик и сказал, что барона больше нет с нами. Я слегка поднажал на тюремщика, и тот выложил все, что знал.

Фон Везен, в крайне расстроенных чувствах после свидания со мной, воротился в свой покой, где и свихнулся окончательно. Он порвал зубами всю одежду – собственную, а заодно и жены – и выбросился в окно, предварительно надев доспехи. Внизу располагался ров, плавать барон не умел, латы были тяжелыми. В общем, он сделал то, что так хотели, но не могли сделать его узники.

Мне почему-то показалось, что моя миссия завершена и, когда тюремщик ушел, я покинул тюрьму покойного барона через обратное заклинание с пентагоном, сложив оный из крысиных хвостиков.

* * *

Опыт по уплотнению времени я имел колоссальный. Пока Леонид негодовал, разглядывая свои ногти, пока Игрок пытался обжулить сам себя, играя в орлянку, – уж и не знаю, какие ставки он при этом выдумал, – я занимался вводными. И мог делать это еще несколько десятков лет, если бы звук открывающейся двери и легких, почти бестелесных шагов не вернул меня к действительности.