Трудное бабье счастье

– Учись, девочка, не ленись! Жизнь человеку на то и дадена, чтобы он постоянно что-то постигал, постоянно к чему-то шёл, осваивал, открывал для себя новое, неизведанное.

Настал пасмурный, дождливый октябрь. Встретившаяся как-то в Охотино у продмага тётя Вера попросила Надю:

– Загляни ко мне сегодня вечерком.

И прямо с порога огорошила запыхавшуюся девочку новостью:

– Ну вот, Надюша, так получается, что мне надо срочно уезжать. Настало нам время расставаться.

«Вот тебе раз!» – подумала подавленная этой новостью Надя. Но невысказанное огорчение отразилось на её лице, а глаза увлажнились от невольно выступивших слёз. Тётя Вера, конечно, не могла этого не заметить.

– Не плачь… Так надо, – по-матерински обняла она Надю, и та уткнулась своим влажным лицом в её живот. – Всё будет нормально, девочка. Ты сильная. Избранная. У тебя есть характер. Рано или поздно это проявится. Ты не упадёшь… А если и упадёшь, обязательно подымешься… А теперь послушай меня…

Тётя Вера отстранилась и показала, во что превратилась её чудо-печка: отдельные железки, полоски, скобы, крепления, аккуратно уложенные кирпичи – всё это теперь покоилось в огромном деревянном корыте с приделанными по торцам железными ручками. В отдельном мешочке был собран мелкий разнообразный инструмент, которым она пользовалась при работе над игрушками. Отдельно лежали пакетики с сухими красками.

– Пусть это побудет у тебя. Найдёшь место?

– А вам разве больше не понадобится?

– Скорее всего, нет… Трудно сказать. В любом случае я не могу забрать всё это с собой. А тебе в жизни может пригодиться. Если ты сейчас назовёшь место, мы попробуем вместе всё перенести.

Надя подумала и решила, что места лучше сараюшки, где хранятся в основном наколотые дрова да ещё всякая всячина вроде поломанной телеги или порванных хомутов, то есть всего, с чем, несмотря на ветхость, пока ещё жалко было навсегда расстаться, не придумаешь.

Не без труда они погрузили все эти печные прибамбасы на тележку и, стараясь оставаться незамеченными, перевезли на двор.

Утром следующего дня, когда девочка пошла в школу, её взгляд невольно притянулся к баньке. Тётя Вера, уходя, оставила дверь открытой. Вероятно, чтобы поскорее выветрились жилые запахи. Зато оба окна были наглухо закрыты защитными деревянными ставнями, отчего казалось, что банька осталась без глаз.

От этого зрелища Наде стало очень грустно. Одиноко. Так одиноко, как не было ещё ни разу в её прежней беззаботной жизни. Она почувствовала себя по-настоящему покинутой, словно утратила что-то необыкновенное. И даже свежеиспечённая лепёшка с черникой, которую сунула ей в руки перед уходом мать, не смогла пересилить горечь утраты.

Надя брела тропинкой, доедая лепёшку, а слёзы капали и капали из её глаз. И она ничего не могла с этим поделать.

Тётя Вера в Сосновцах больше не появилась, но печь и инструмент никуда не пропали. Так и полёживали себе в сараюшке за поленницами дров, укрытые толстым слоем соломы. Ведь сказано же было: «Может, в жизни пригодится». А тётя Вера – и Надя была в этом убеждена – слов на ветер не бросала.

5

Надя была не из робкого десятка и чуть что всегда могла постоять за себя, однако отличалась природной стеснительностью. Одиночество редко бывало ей в тягость, поэтому подруг у неё по жизни всегда было мало – раз-два и обчёлся. Одной из таких была Татьяна, проживавшая в Кошкино. Как-то Надя, когда уже окончила школу и начала работать как взрослая на том же скотном дворе, что и мать, через охотинского почтальона (на почте был телефон) получила от Татьяны приглашение на её день рождения.

Надя долго не решалась: «Стоит идти или не стоит?» Скотный отнимал так много сил – не до гулянок! Ей бы лучше поспать лишних пару часиков, чем мотаться в такую даль (после школы стало казаться, что Кошкино где-то на краю света). И скорее всего, она бы так и не откликнулась на приглашение подруги, если бы не мать. Заметив нерешительность дочери, она сама вызвалась поглядеть за Надиными коровами.

– Ежжай, ежжай! Протрясись хошь капельку. Ты ещё вона какая молодая, не всё ж тебе под хвостами у скотины торчать.

Надя вняла советам, помылась в баньке, приоделась понаряднее и отправилась пешечком на переправу, которая и доставила её на другой берег Волги в Кошкино.

Среди прочих, кто сидел за праздничным столом, был и старший Татьянин брат. Он лишь полторы недели назад дембельнул из армии. Наде уже приходилось время от времени встречаться с Павлом. Ничего особенного: парень как парень. Много таких. Тощеватый, немногоречивый, даже, скорее, мрачноватый. Три года отлучки, пока отбывал воинскую повинность, почти никак не отразились на его внешности. Ну, может, только несколько раздался в плечах, и шея стала не такая длинная и тонкая. Не прибавилось у него и развязности: пока сидели за столом, едва выдавил из себя с десяток слов, хотя и изрядно выпил. На Надю вообще, как показалось, ни разу не глянул. Однако, когда настало утро и девушка заспешила к первому парому, вдруг предложил себя в попутчики: ему, мол, надо навестить проживающего в Охотино приятеля.

Пока добирались до переправы, ждали, когда отчалит паром, переправлялись через Волгу и, наконец, пока тряслись в автобусе, если и говорили о чём-то, то не о самом важном: немного о школе (она была у них общей), учителях; он самую малость поведал о недавнем солдатском житье-бытье. Надя была рада, когда пришло время расстаться. Что есть сил помчала к себе домой, чтобы переодеться и пойти на скотный. Он же направился в Охотино.

С тех пор прошёл примерно месяц. На дворе стоял уже октябрь. Ненастная, неприглядная погода, самое удручающее время года, когда всё вокруг голо, мокро и до первого, радующего глаз снега, кажется, ещё совсем не близко.

Надя в тот вечер, как обычно, возвращалась со скотного в компании матери. Обе изрядно подустали. А ведь им ещё предстояло накормить-напоить собственную томящуюся в хлеву скотину, не говоря уже о младшеньких – брате и сестре.

Ещё издали Надя заметила, что кто-то сидит у них на завалинке. Тём-но. Поди разбери, кто это. Стали думать-гадать. Может, соседка бабка Арина? Бывает, она совсем без спичек, или керосин кончился, или ещё чего по мелочи. А то и бригадир Иван. Хоть он и «полевой» и, следовательно, над ними, скотницами, непосредственной власти не имеет, но, бывает, подлетит на своём вихлястом велике, затарабанит в окошко:

– Опять ваш телёнок на колхозном поле пасётся! Трам-тарарам! Мать вашу! Обнаглели.

Лишь когда подошли почти вплотную, Надя, к немалому своему удивлению, опознала в сидящем своего недавнего провожатого Павла.

– Чего тут делаешь?..

– Тебя жду.

Надя продолжала недоумевать.

– Вот, – Павел протянул Наде какой-то свёрточек. – Сеструха просила передать.

Надя неуверенно взяла посылку, развернула. В ней были тёплая, правда, уже ношенная пуховая шапочка и совершенно новые вязаные, с красивым узором варежки. Надя вспомнила: когда была на дне рождения, невзначай проговорилась – хотя вообще-то жаловаться и тем более что-то выпрашивать у неё привычки не было – что у неё неважно с одёжкой, особенно с тёплыми вещами.

Пока Надя раздумывала, мать строго проговорила:

– А спасибо кто скажет?..

Потом повернулась к Павлу:

– Ну проходи, паренёк, в избу. Гостем будешь. – Она отворила дверь на крылечко. – Да ноги-то оттопчи! Грязи счас вон скоко, а мы токо-токо полы, смотри, намыли.

– Да я ненадолго… Мне вон токо ей передать.

– Всё одно проходи. Да и дожж у нас заодно переждёшь.

И впрямь, как будто нарочно, полил дождь. Скатывающиеся с покатой крыши крылечка струйки застучали по лежащей на земле большой, из-под камсы, консервной банке – её иногда наполняли объедками со стола, чтобы полакомилась всегда голодная соседская собака. Заслышав голос хозяев, возбуждённо захрюкала в своём уютном хлеву свинья Машка.

Павел, сгорбившись, чтоб не удариться головою о дверную притолоку (как и многие тощие, он был довольно высокого роста), прошёл сначала в сени, потом в горницу.

А Надя вдруг заупрямилась.

– Ты иди, – сказала она матери, – а я скотину пока покормлю.

– Ещё чего! Подождёт скотина.

– Да чего ему надо-то? Я его и знать-то не знаю!

– Вот и узнаешь. – Мать несильно, но настойчиво подавливала, подталкивая дочь ладошкой в спину.

«Да пропади он пропадом!.. Что мне, больше делать нечего, кроме как его узнавать?..» – в сердцах чертыхнулась Надя, но… мать по-прежнему напирала сзади, и ей пришлось покориться.

Прибежали, завидев свет в окнах, обычно где-то пропадающие младшие брат и сестра. Мать наскоро собрала на стол. Не поскупилась, поставила всё, что было из достойного на этот вечер: гречневую кашу с гренками, солёные огурцы, квашенную с клюквой капусту, мочёную бруснику, даже бидончик с домашним пивом. Словом, пир на весь мир. Выпили и закусили.

Павел вёл себя уже привычно для Нади: очень скованно, как будто просеивал, взвешивал, пробовал на зуб и на ощупь каждое слово. Девушка, естественно, тоже помалкивала. Хорошо ещё, что брат и сестра расшалились, – им так редко приходилось видеть у себя гостей! Для них это такое развлечение! Да и мать трещала почти без умолку. Может, компанию хотела поддержать, а может, просто потому, что выпила лишку пива.

Однако время шло, скотина, несмотря на все призывы, оставалась некормленой, на улице стояла уже чёрная ночь, не видно было ни зги. Вскоре и на столе из съестного почти ничего не осталось. Для младших новизна впечатлений постепенно померкла, и они потянулись из-за стола: кто в постель, кто за тетрадки. Словом, настала пора закругляться, и Павел, хотя и тугодум, тоже это раскусил.

– Ну, я пошёл.

Вот и ладно: пошёл так пошёл, Надя даже этому обрадовалась. «Давно бы так!» Мать, правда, судя по выражению лица, выглядела чем-то разочарованной, словно что-то пошло не так, как она задумывала.

– Да куда ты пойдёшь? – резонно заметила она. – Погляди, ночь уж на дворе, переправа давно не работает. Вплавь нешто будешь добираться? Оставайся у нас!

– А у меня там лодка привязана, – возразил Павел. – Я ведь сюда к вам на лодке.

А-а-а, ну раз лодка… Да и не жаждет человек оставаться – пусть поступает как хочет.

Однако, когда Павел уже совсем собрался уходить, мать строго заметила:

– Проводила бы человека, Надя! Тёмно. Не ровён час, повернёт куда не туда, скатится в овраг. На вот! – подала она дочери фонарик. – Посветишь, ежели чего.

Ух, как Наде этого не хотелось! Но мать смотрела строго, и дочка, хотя уже давно вышла из материнского подчинения, решила не перечить.

– Ладно, пошли, – небрежно кинула она Павлу. – Токо быстро! У меня ещё делов впереди воз и маленькая тележка.

6

Шли молча. Надя чуть впереди, обозначая дорогу, чувствуя затылком дыхание спутника. Сплошная темень, и Павел пару раз наступил ей на пятки.

– Ну ты чего? – огрызнулась она. – Не такой уж и пьяный, как притворяешься. Иди ровно!

«Вот тенёто. Право слово, тенёто. Навязался на мою шею! И чего ему от нас понадобилось?..»

Лодку Павел оставил привязанной в небольшой бухточке. Здесь, на берегу, было немного светлей: впереди, на пригорке, испокон века стоял бакен, подмигивая приближающимся судам, предупреждал о подстерегающей их здесь мели.

– Ну я пошла, – обронила Надя, едва решив, что сполна и добросовестно выполнила свой долг.

Едва успела произнести, как почувствовала, что две крепкие мужские руки ухватили её: одна вцепилась в ватник на груди, другая, как удав, обвилась вокруг шеи. Надя что было сил рванулась, что-то при этом затрещало. Рука, что была на ватнике, ослабла, зато другая, обнимавшая за шею, словно усилила давление. Перед зажмуренными Надиными глазами замельтешили багровые светлячки, у неё перехватило дыхание. Однако недаром она день за днём, по утренней зорьке, в полдень и на закате, выдаивала своих коровушек. Недаром помахивала вилами, играла косой. Пошли ей впрок и другие перепадавшие на долю неприхотливые забавы: то с пилой, то с колуном. Силёнок у неё, оказывается, было не меньше, чем у только что прошедшего воинскую закалку дембеля.

Они состязались уже минут пять, молча, только издавая нечленораздельные звуки, действительно как два зверя под обильно сыплющимся с чёрного неба холодным дождём, то падая, елозя спинами по мокрой земле, ползая на коленках, то вновь подымаясь. И вдруг… раздался какой-то стук: твёрдое соприкоснулось с твёрдым. Обхватившие Надю руки Павла мгновенно ослабли, разжались, она же не замедлила этим воспользоваться: бросилась наутёк, в темноту, благо супротивник даже не пытался её преследовать.

Только отбежав на какое-то расстояние, Надя остановилась. Утихомиривая расшалившееся сердечко, восстанавливая нарушенное дыхание, она прислушалась. Тихо. Можно различить лишь, как брехает на ближайшем подворье почуявшая какую-то опасность собака.

«Дурило, – мысленно обозвала она Павла. – Ну какой же он дурило!»

И вдруг ей стало любопытно. Что же приключилось с этим неудачливым, посрамлённым ею насильником? Почему он ни с того ни с сего угомонился? Что тому было причиной?

Ещё с минуту она поборолась с искушением, потом, стараясь идти как можно тише, вернулась.

Едва раздвинула две пригнувшиеся к земле, отягчённые дождевой влагой еловые ветки, как увидела нечто тёмное, что сидело привалившись спиною к огромному серому валуну. Догадалась – Павел. Ещё немного постояла, потом решилась спросить:

– Ну и чего? Чего ты расселся?

То тёмное, что казалось Павлом, молчало, даже не пошевельнулось. Тогда Надя зажгла фонарик. Да, это был он, мокрый, жалкий, грязный, одной ладонью упиравшийся в землю, другой накрывший себе затылок.

– Чего, занемог? – не без ехидства, испытывая чуточку окрыляющее, пьянящее ощущение победительницы, поинтересовалась Надя. – На фиг ты вообще тут нужен?! Вот и получил, чего хотел!

Павел по-прежнему молчал. Хоть бы ругнулся как-то… Всё б полегче стало. Но он был… как этот камень. Только чуточку ворохнулся, вытянул из-под себя, видимо, онемевшую ногу. Что ж, значит, живой.

Надя ещё немного постояла, посветила и решилась подойти поближе. Теперь она разглядела, что пальцы лежащей на затылке руки, щека и шея Павла обагрены кровью. Крови было много. Сейчас он смотрел на возвышающуюся над ним Надю виновато и как будто просил о помощи.

– Зашибся, что ли?.. Сам виноват! – Павел по-прежнему молчал. – Ну и чего мне теперь прикажешь с тобой делать?

Каким бы виноватым этот человек не был перед Надей, она сама нисколько не сомневалась: оставить его сейчас в беде, бросить на произвол судьбы никак нельзя. Не по-человечески. Надо выручать.

– Ты через Волгу-то в таком виде переправишься?

– Попробую, – голос был слабый, неуверенный.

– Ладно, – вдруг решилась она, – эту ночку у нас переночуешь, я тебя на сеннике в сараюшке укладу. Утром, чай, оклемаешься… Давай подымайся! Я тут с тобой до утра прохлаждаться не собираюсь.

Павел не без труда поднялся на ноги.

– Стоишь?

– Да вроде…

– Тогда пошли.

Всю обратную дорогу парень шёл впереди, а Надя, как конвоир, только без ружья, неотступно, подсвечивая фонариком, следовала за ним.

Мать, видимо встревоженная долгим отсутствием дочери, встретила возвращающуюся парочку уже за калиткой перед домом.

– Он поскользнулся, головой ударился… – не дожидаясь вопросов, первой объяснилась Надя. – Пусть у нас в сараюшке отлежится, завтра утром уедет.

Мать не возражала:

– Подымись на потолок. Матрас там увидишь, одеяло. Уклади человека как надо. Да щели в сараюшке-то позаткни! А то там сифонит со всех сторон.

7

Когда Надя возвращалась с очередной утренней дойки, даже мысли не держала, что Павел может задержаться, не улизнёт специально, чтоб ещё раз – лицом к лицу – не встретиться с той, с кем так грубо обошёлся накануне. Но нет! Вновь издалека она увидела его сидящим на той же завалинке, надувающим кирзовый мяч. Напротив на корточках – младший Надин брат.

Увидела – и немного испугалась. На скотном дворе у одной из коров, за которыми ухаживала мать, молоко сдоилось с кровью, и мать задержалась, поджидая ветеринара. Конечно, Надя могла бы остановиться на каком-то безопасном расстоянии; ноги у неё резвые, чуть что – припустит так, что мало кто догонит… Однако сдерживало присутствие брата. Что он подумает, если догадается, что его сестра кого-то боится? Дразнилками потом затравит. Поэтому, хоть и с опаской, прошла за калитку.

Первым делом набросилась на брата:

– А ты чего волынишь? Почему не в школе?..

– У нас училка заболела.

– Ври больше!

– Вот те крест!

– Сначала бы креститься как надо научился!

– Сначала научи, как надо!

Больше с братом Надя препираться не стала, тем более что он сам счёл за лучшее убраться в дом. Надя и Павел вновь остались один на один.

– Слушай… – начал он своё, видимо, уже заранее обдуманное объяснение. – Ты на меня не держи за то, что вчерась… Сам не знаю. Я не хотел, честное слово. Моча какая-то вдруг в башку ударила…

«Моча – это точно. Да ещё какая!»

– А вообще… давай друг с дружкой дружиться.

«Ишь чего захотел!»

– Некогда мне ни с кем дружиться! Не с руки. На мне – во-он… орава какая.

– Ты б к нам переехала… А что? Дом у нас большой. На всех места хватит.

– С какой это стати мне и вдруг к вам… переезжать?!

– Так… Мы б с тобой… заодно. Словом… как законные… муж да жена… Я знаю, мне сеструха говорила, у тебя счас никого. Ну и я тоже. Я же не просто так. Я это самое… любить, что ли, тебя буду… Ты мне сразу, как в последний раз увидал, прямо с ходу глянулась. Ты не смотри, что я вчерась с тобой… Говорю тебе, нашло вдруг на меня. А вообще-то я… Всё у меня путём. И специальность есть. Я и шоферить, и по строительству могу…

Надя слушала, что ей бубнит Павел, не перебивала и… едва сдерживала готовый вырваться из её груди смех. Да что же это такое?.. Да как вообще такое может быть, чтобы она жила под одной крышей с этим… запупырышем?! Кто он ей? Какое право имеет предлагать… такое?! Она по-прежнему знать его не желала. И при чём здесь, спрашивается, его дом, когда у неё свой есть? Ей пока и здесь хорошо.

– Ну, ты чего молчишь? Скажи хоть чего-то-нибудь.

– Нечего мне тебе говорить. Я пока не знаю.

Сказать «Да пошёл ты…» всё же сочла, пожалуй, излишне грубым.

– А когда узнаешь?

– Тебе что, совсем невтерпёж? Так вот уж прямо – ложись и помирай? Подождать, что ли, не можешь?

– Почему не могу? Подожду… Токо не очень долго… И дай знать, когда чего удумаешь.

На том и расстались.

8

Поздним вечером, когда все в избе уже улеглись, Надя решилась поговорить по душам с матерью.

В тот день они протопили печь, и Надя улеглась на ещё источающих тепло кирпичах, разумеется предварительно побросав под себя пару ватников. Мать, как всегда, улеглась на широкой двуспальной кровати, одним своим краем примыкающей к натопленному печному боку. Младшие брат и сестра спали на своём привычном ложе – для каждого было постлано на широких, огибающих горницу скамьях.

Однообразно и усыпляюще постукивал безустанно снующий маятник на часах-ходиках. Глубоко из подполья доносилось утробное кошачье мяукание, то был уже многолетний, испытанный ухажёр их домашней кошечки Нюрки. Она понесла от него не один приплод.

Это, собственно говоря, мяукание и подвигло Надю на то, чтобы открыться.

– Мам… Ты ещё не спишь?

– Да нет.

– Слушай… – Чтобы не говорить громко, Надя стала на коленки, подвинулась поближе к краю печи и чуть свесила голову. – Меня ведь сегодня в невесты сватали… Пашка… Ну этот, вчерашний, кошкинский… Я, как услышала, чуть не упала.

Надя полагала, что мать сейчас, как только услышит, заполошится, забросает дочь вопросами, но та молчала.

– Слышишь?

– Да слышу, слышу…

– Он говорит, а меня почему-то прям смех разбирает. Тоже мне, жених какой выискался!

– А что? Чем он, по-твоему, не жених?

– Ну как это «чем»?! Посмотришь на него – ни рожи ни кожи.

– А тебе кого надо? Артиста, нечто, какого?

– Ну не артиста, конечно… Почему токо артиста? Но всё равно хоть бы покрасивше немного был… Да взять хоть папу, допустим, моего, каким он по молодости был. Чтоб влюбиться в него без памяти! Тогда токо и в невесты, а не раньше.

– Глупая ты ещё, Надёна… В чём-то умная, ничего не скажешь, и книжек начиталась, а в чём-то глупая. «Влюбиться»! Эка чего захотела! Это токо в книжках твоих токо что и делают, что влюбляются. Больше-то ничего не умеют. А по жизни ты смотри, чего у человека за пазухой есть…

Надя чувствовала, что мать в чём-то права.

– Может, лучше ни за кого не выходить? Можно ведь и одной…

– Не, мужик всё одно нужен, – возразила мать. – Вон возьми хоть бабу Алёну…

Баба Алёна с мужем успела пожить не больше недели, даже ребёнка не зачала, как грянула война. С войны муж не вернулся, так всю жизнь одна и прожила.

– Чуть что – крышу покрыть, дровишек с лесу подвезти, картошку окучить – ищи кого-нибудь, поллитруху готовь. Да ещё при этом попроси, на колешки перед ним, а он ещё изгаляется. Это ж тоже не жизнь! Да и детишки вроде нужны. Как же без детишек? Они ж тебя обихаживать будут на старости лет. Об этом ведь тоже заране подумать надо.

– Так, значит, по-твоему, мне соглашаться?

– Не. Надо не надо – ты сама про себя решай. Я токо к тому, что жить-то с умом надо, а не то что «красивый – некрасивый»… Да он, по-моему, не такой уж и урод. Чего тебе вдруг в нём так не поглянулось? Ну, может, тощой, так ведь это дело наживное, мясо-то себе всяко нарастит, были б кости. А тощие, я тебе скажу, даже лучше. У них, я давно заметила, всё как-то сноровистее получается, ленятся меньше.

– Ну, допустим, выйду я за него… Я ж уеду от вас. Останешься тут одна. Ничего? Не боязно?

– Ничего. Как-нибудь… Да и Колька с Олюшкой подрастают. Скоро мне в помощники будут. Так что ты про нас не думай! Ничего, справимся, нам не впервой. Ты свою судьбу бабскую устраивай.

9

Свадьбу справили в начале декабря, когда предзимние хлопоты в основном были уже закончены: озимые давно посажены, собранные этой осенью овощи перебраны и укрыты, печи подмазаны, крыши покрыты, а простенки, где надо, утеплены.

Справляли свадьбу в два этапа. Первый день в Сосновцах. Отчасти из-за того, что Волга к этому времени ещё не успела как следует стать, лёд схватил реку ненадёжно и многие из родственников молодожёнов, особенно пожилые, остерегались по нему идти. Другая причина крылась в венчании. В самом Кошкино такой возможности не было: Успенский собор с незапамятных времён использовался под какие-то склады, зато в селе Охотино церковь была открыта и даже батюшка имелся. Правда, совсем-совсем старенький. И голос у него был тихий-тихий. Настолько тихий, что во время венчания почти никто, в том числе и молодые, ничего не разобрал. Что, в общем-то, было и не важно, поскольку ни Надя, ни Павел в Бога, естественно, не верили и, будь на то их воля, вообще бы обошлись без венчания. Вот ЗАГС – другое дело.

На следующее утро молодые и часть родственников перебрались в Кошкино, и свадебное торжество возобновилось с новой силой.

Дом у Федо́рычевых (такой теперь была Надина фамилия) оказался действительно вместительным – пятистенок, никакого сравнения с её скромным отчим домишком, и франтоватым: резные оконные наличники, такие же резные, крашеные кружева-подзоры по всему фронтону и деревянный петушок на крытой железом крыше. Молодым выделили отдельную половину. Одарили полдюжиной кур, парой гусей, одним подсвинком – для начала вполне достаточно. Снабдили всем необходимым для жизни – мебелью, посудой, постельным бельём. Словом, живи да радуйся.

К мужу Надя постепенно привыкла. Перестала замечать его худобу. И не то чтобы он стал ей нравиться, но и больших изъянов в его внешности больше не находила. Ссориться ссорились – как же без этого? Особенно когда лишку выпьет. Бывало, доводил Надю до слёз. Но зато и мирились. Не могло её не радовать, что Павел действительно оказался справным хозяином, не лентяем. Устроился на работу автослесарем в ПМК. Сама же Надя предпочла работу в валяльне. Дело это ей было отчасти привычно: у них в доме какое-то время держали овец, и, как обращаться с овечьей шерстью, она уже худо-бедно знала. Это-то и решило её выбор в пользу валяльни. Потом, правда, пожалела: могла бы с её грамотностью найти себе что-то достойнее, но… Как сразу получилось, так и получилось, а бегать с места на место – не в её правилах. Таких «побегушек» она сама не уважала. В валяльне испробовала на себе все стадии обработки: и на «волчке», где первый раз разбивают доставленную из местных деревень шерсть, и в чесальне, и на обмолотке, и в катальной, и на растяжке, и даже постояла у сушильной печи. Всегда и везде, на любой операции, отличалась исключительной добросовестностью, пользовалась неизменным уважением и товарок по ремеслу, и начальства. Её при каждом торжественном поводе хвалили, премировали, фото никогда не убиралось с Доски почёта. Лишь время от времени, по мере того как бежали годы и неизбежно старилось её лицо, один снимок сменял другой. Словом, была, что называется, человеком на своём месте.