Чудак на холме

– Ну, а ты?

– А что я? Какое я отношение ко всему этому имею? Пациенты убойного отдела – не буйные наркоторговцы, а тихие покойнички. Моего мнения никто не спрашивал. Сам знаешь, что нас ставят только перед фактами… Не далее как сегодня утром я попытался побеседовать с Дрором и разъяснить ему ситуацию с псевдо-Розенталем, но он и слушать не стал. Говорит, пускай Даниэль из командировки вернётся, ему и карты в руки, а тебя шестнадцать трупов после бандитской разборки дожидаются в холодильнике. Вот ими и занимайся. А что с этими трупами, говорю, непонятного? Всё на поверхности. Перестрелка почти полностью, с начала и до конца, заснята на камеры наблюдения, которые на вилле Тавризи установлены повсюду. Так что осталось только бумаги заполнить и сдать дело в архив…

– Стоп, секундочку! На съёмках с этих камер лицо псевдо-Розенталя есть?

– Я уже думал об этом. Может и есть, но проблема в качестве съёмки: перестрелка произошла ночью, и изображения очень смазанные. Притом там более полусотни фигурантов, и кого-то уже сумели идентифицировать, а кого-то ещё нет. Много совершенно незнакомых лиц, которые нигде пока не засветились. Вот ими сейчас и занимаемся всем отделом.

– У тебя же есть описание этого парня.

– Под то описание подходит добрый десяток отснятых бандитов. Так что работка ещё та…

– А наколка на руке?

– О чём ты! Съёмки же были в темноте, издалека, некачественные камеры…

– Ладно, через пару часов к вам подскочу. Не терпится самому посмотреть.

– Отдохни хотя бы после перелёта, – Штрудель весело хохочет, но потом резко обрывает смех. – А на самом деле разглядывание записей с камер – скучища неимоверная. Тарантино по телевизору смотрится куда занимательней.

– Чёрт бы побрал всех этих ваших тарантино и розенталей! – чертыхаюсь я.

– Ну а у тебя что? Как там Киев поживает?

– Аналогичная ситуация. В тело банального, ничем не примечательного уголовника подселили душу премьера Столыпина. Потому меня и выдернули.

– Ты же у нас теперь специалист по легендарным личностям! Повсюду нарасхват. Скоро будем у тебя автографы просить.

– Могу с тобой местами поменяться, чтобы ты самолично этим счастьем занимался, а потом автографы раздавал… Короче, сейчас я ещё в аэропорту. Через час-полтора буду дома, вещи брошу, умоюсь – и к вам на пикничок…

Дома мне делать особо нечего. Жена, как всегда, на работе. В холодильнике хоть шаром покати. Но это у нас стандарт. Утром перед службой я обхожусь чашкой кофе, а возвращаюсь поздно вечером, в спешке наевшись в уличных кафешках гамбургеров и багетов, начинённых всякой дрянью. Супруга же обходится йогуртами и расфасованными салатиками.

В почтовом ящике ничего интересного, поэтому, выбросив кипу рекламных флаеров и банковских отчётов, напоминающих о плачевном состоянии моего агонизирующего из года в год счёта, отправляюсь на улицу к своей машине.

По дороге вдруг вспоминаю о том, что обещал позвонить объявившемуся профессору Гольдбергу. С ним-то мне, наверное, следовало бы побеседовать в первую очередь, потому что чувствую, нынешняя катавасия каким-то боком опять закручивается вокруг его скандальных экспериментов. Наверняка и его просьба перезвонить связана с этим. Но не хочется делать этого в спешке, по дороге. Лучше наберу его номер вечером, когда освобожусь и подготовлюсь к разговору более основательно, к тому же у меня будет какая-то информация от Лёхи по перестрелке наркодилеров. Неизвестно, пригодится ли это, но уж точно не помешает.

Пока еду от дома до управления, приёмник моей старенькой «мицубиши» вдруг выдаёт любимых «Битлз». И песенка как раз та, которую нечасто крутят по радио, но я её очень люблю, и написана она, как мне почему-то всегда казалось, именно для меня и обо мне. Песенка из старинного и прекрасного альбома «Револьвер» и называется «Чудак на холме». Уже из названия видно, что адрес указан достаточно верно, потому что я часто поглядываю на себя со стороны, и каждый раз зрелище довольно грустное. Как будто я и в самом деле уныло сижу на каком-то высоком холме, обозреваю, словно окрестности, свои совершённые и несовершённые поступки, и особо большой радости открывающиеся виды во мне не взывают. Будь я хоть немного осмотрительней и дальновидней, может, жил бы иначе, и пейзажи перед моими глазами возникали бы повеселей, а так… Что есть, то есть.

А кстати, почему профессор Гольдберг в конце нашего разговора поинтересовался, люблю ли я «Битлз»? Неужели старика на закате дней потянуло на рок-музыку? Совершенно на него не похоже, не его это тема. Что-то здесь не так, ведь словами, как я уже не раз замечал, он понапрасну не разбрасывается. Не такие уж мы с ним приятели, чтобы он после долгого молчания позвонил лишь для того, чтобы поболтать об искусстве. Нужно не забыть напомнить ему об этом как-то поделикатней, когда созвонимся вечером. Мало ли что…

А пока я сижу на холме, и свежий ветерок с горних вершин остужает мой горячий лоб. И никак не может остудить. А внизу – непроглядная темень, в которой копошатся жирными противными червяками мои убогие мыслишки и делишки…

Стоило мне только появиться в управлении, как меня сразу выковыривает на ковёр наш начальник майор Дрор и устраивает неожиданную, но жёсткую головомойку. Честно признаться, я этого совершенно не ожидал и втайне мнил себя крутым полицейским перцем, которым все вокруг восторгаются и которому сам чёрт не брат, а всё, что со мной происходит, не нуждается ни в проверке, ни в контроле.

Причина головомойки была совершенно абсурдной. Оказывается, Дрору спозаранку позвонили из Киева и пожаловались на то, что его подчинённый вёл себя в командировке заносчиво и высокомерно, принимал решения, не советуясь с тамошним руководством, а в итоге наговорил сопровождавшему сотруднику какой-то мистической чепухи и благополучно отбыл в свои палестины. Желанной ясности в расследуемое дело не только не привнёс, но ещё больше напустил туману. Короче говоря, пользы от его визита в Киев ни на грамм.

Никаких моих оправданий Дрор слушать не желает и поскорее выпроваживает меня из кабинета, потому что, как я подозреваю, его брань – скорее вынужденная мера, а вовсе не желанье наказать нерадивого подчинённого за допущенные промахи. Может, в душе он и на моей стороне, но показывать этого, ясное дело, ни за что не станет. Ну и хорошо, решаю я, ход его мыслей мне понятен, поэтому выхожу в коридор в нормальном расположении духа и незамедлительно топаю в Лёхины владения. Взбучки взбучками, а работу никто не отменял.

Штрудель и трое его оперов тоскливо сидят за своими столами, перед каждым из них по ноутбуку с бегущими кадрами съёмок с виллы Тавризи, а жалюзи на окнах наполовину прикрыты, чтобы в помещении было поменьше света. В углу натужно скрипит принтер, время от времени выплёвывая листы с увеличенными фотографиями участников перестрелки.

– Ну, и как перепись бандитского населения? Продвигается? – интересуюсь бодро.

– Выявили с десяток неизвестных нам клиентов из розенталевской банды, – отзывается Лёха, не отрываясь от экрана, – но среди них нет ни одного хотя бы отдалённо напоминающего нынешнего предводителя. Передадим портреты этих деятелей в отдел по борьбе с наркотиками, там пускай их и разрабатывают дальше. Стараемся для кого-то, кто себе галочку потом поставит.

– Хочешь сказать, что новый предводитель шайки в бойне не участвовал?

– Почти уверен. Никто под наше описание не подходит.

– А татуированный «скорпион» на руке?

– Какое там! Я же тебе говорил, что скупердяй Тавризи поставил камеры не самого лучшего качества. Видимо, не опасался, что на него кто-то способен напасть. С такой чёткостью не только лицо, но и пол человечка не всегда различишь…

Некоторое время наблюдаю вместе с пыхтящим от жары и натуги Лёхой мелькающие кадры съёмок, потом присаживаюсь напротив, подперев лицо ладонями:

– Как думаешь, может быть, его вообще во время нападения не было?

– Это лишь в израильской армии у командиров нет команды «Вперёд», а только команда «За мной». Бравые бандюки ходят в атаки по другим командам.

– Не сомневаюсь… И куда же он тогда мог запропаститься? Наверняка не отсиживался где-то в погребе, а был неподалеку. Кстати, у вас должен быть план виллы Тавризи, покажи-ка. А лучше распечатай на листе.

Лёха вопросительно глядит на меня, но ничего не говорит, лишь отыскивает в компьютере файл с планом, и уже через несколько секунд вытаскивает из принтера распечатку. Раскладываю её на столе и тянусь за фломастером:

– Давай расставим на ней все видеокамеры и посмотрим секторы их охвата.

– Что это нам даст?

– Наверняка этот новый предводитель не такой простак и тоже изучил зоны обзора и слепые зоны. Догадаться, что после бойни будет вестись полицейское расследование, большого ума не надо, и если уж нет возможности все многочисленные камеры вывести из строя, то, как ты думаешь, что он предпринял, чтобы не попасть в объектив?

– Догадываюсь, – Лёха облегчённо вздыхает. – Он наблюдал за разворачивающимся побоищем со стороны, но место выбрал такое, чтобы не засветиться на камере.

– Вот и я о том. Давай, Шишкин, наноси медведей…

Через пятнадцать минут более или менее полная картина обзора у нас уже вырисовывается. Со всех сторон, где здание обступают узкие тенистые улочки, охват стопроцентный. Видимо, Тавризи всё-таки опасался, что именно в этих плохо просматриваемых уголках могут притаиться потенциальные киллеры. Площадка перед фасадом тоже практически полностью снимается, вот только с левой стороны на угловой стойке высокого забора одна из камер перекошена и развёрнута книзу. Может, кто-то предварительно запустил по ней камнем. В результате узкий сектор дороги и часть ограды дома напротив оказались не охваченными.

– Поехали посмотрим? – предлагаю Лёхе. – Вдруг какие-то сюрпризы именно там для нас и остались.

Вилла Тавризи сейчас опечатана, а окна прикрыты глухими ставнями. Выжившие после перестрелки члены семьи хозяина перебрались отсюда в другое, более безопасное место, и теперь здесь оставался только охранник, нанятый в частной компании. Поставить своего человека они уже не решились.

– Скажи-ка, приятель, – интересуется у него Лёха, – за это время тут никто не появлялся? Никто ни о чём не спрашивал?

Охранник внимательно изучает его удостоверение и неохотно отвечает:

– В мою смену всё тихо. Да вы сами проверьте: камеры слежения никто не отключал.

Мы сразу же глядим на угловую камеру, направленную вниз. Всё по-прежнему.

– Проверим, – обещает Лёха и неторопливо отправляется через дорогу к месту, не попавшему в сектор наблюдения.

Внимательно осматриваем асфальт и даже заглядываем в мусорный бак, стоящий неподалеку, но ничего интересного не обнаруживаем. Более того, всё здесь чисто подметено, а бак заблаговременно опустошён. Всё-таки квартал небедный, и городские службы тут работают исправно.

– Пошли в гости к соседям, – указываю пальцем на двухэтажный дом, рядом с которым мы стоим.

– Их же сразу после происшествия опрашивали. В протоколах всё отражено. Ничего интересного.

Внимательно окидываю взглядом оба этажа и недоверчиво качаю головой:

– Не сомневаюсь, что те, кто опрашивал, делали это добросовестно. Но, сам прикинь, какие вопросы они людям задавали?

– Ну, что они видели и кого заприметили. А о чём ещё спрашивать?

– В том-то и дело, что их спрашивали о том, что они видели на самой вилле Тавризи и рядом с ней. И едва ли кого-то интересовало, находился ли во время перестрелки кто-то посторонний рядом с их домом. А ведь здесь, на слепом пятачке, как раз и мог дожидаться результатов пальбы пресловутый дублёр Розенталя с татуировкой скорпиона на руке. Больше ему стоять негде.

Ни слова не говоря, Штрудель толкает калитку и идёт к дому. Но постучать он не успевает, потому что дверь распахивается и навстречу выбегает крашеная блондинка преклонных лет в мятой майке и пёстрых широких штанах.

– Сколько можно, господа, беспокоить людей?! – сразу включает она свою хриплую, прокуренную сирену на полную катушку. – Мало нам войны, которую устроили на днях бандиты у виллы нашего соседа Тавризи, так ещё теперь полицейские морочат голову! Вам же сказали, что мы ничего не видели, потому что рано ложимся спать…

– И даже выстрелы вас не разбудили? – усмехается Лёха.

– Когда мы услышали выстрелы, то сразу упали на пол и не вставали до тех пор, пока всё не закончилось.

– Кто – мы?

– Я, муж и внучка.

– А окна вашей спальни куда выходят?

– Наши – во двор, а комната внучки на втором этаже.

– Могли бы мы с ней побеседовать?

– Нет! – женщина машет руками, словно отгоняет назойливых мух, и пытается захлопнуть дверь перед нашим носом, однако Штрудель успевает придержать её ногой. – Девочке всего двенадцать лет, поэтому при допросе должен присутствовать её школьный учитель… А у вас есть ордер на допрос, кстати?

– Ордера нет, – честно признаётся Лёха, – да мы и не с допросом пришли, а просто хотели задать пару вопросов. При разговоре достаточно только вашего присутствия.

– Что вам может сказать двенадцатилетняя девочка?

– Это же не для протокола, – Лёха корчит печальную физиономию, хотя его румяное широкое лицо вовсе не предназначено для такой мимики. – Понимаете, уважаемая, погибло столько людей, и вовсе не обязательно, что среди них были только бандиты и уголовники. Там были и молодые красивые парни, которым бы жить да жить. Вот представьте, если бы среди них был ваш сын…

– У меня нет сыновей! – скрипит тётка, но дверь на себя больше не тянет. – У меня только дочь… А если бы у меня был сын, он бы ни за что не попал в такую мерзкую компанию!.. Ладно, проходите, раз пришли. Но условие – всего пару вопросов девочке, не больше. А то будем жаловаться на ваш произвол начальнику полиции. Мой муж с ним знаком…

Мы проходим в салон, и хозяйка настоятельно требует, чтобы мы, раз уж напросились в гости, выпили по чашке кофе. Таков израильский ритуал посещения гостей, и отказываться от его неукоснительного соблюдения не принято.

Пока она готовит кофе и зовёт внучку, Лёха вопросительно разглядывает меня и просит:

– Разговаривай с девочкой лучше ты, потому что эта старая мегера будет фильтровать каждое слово и мозги выносить своими комментариями. У меня терпения не хватит с ней препираться.

Девочка оказывается рослой, рано созревшей особой, каковые нередко проходят по полицейским сводкам в разделах происшествий с изнасилованиями. Быстро оценив нас взглядом как людей ни на что для неё не годных, она выпускает изо рта пузырь жвачки и молча залезает с ногами на диван.

– Меня зовут Шуламит, – не дожидаясь вопросов, сообщает она и громко чмокает лопнувшим пузырём, – перестрелку я наблюдала из окна и всё уже рассказала полицейскому, который к нам приходил.

– Откуда ты знаешь, что мы хотим у тебя спросить? – улыбаюсь невольно.

– А что, вы пришли узнать, какие у меня оценки по математике?

Похоже, что этой двенадцатилетней девице палец в рот не клади, она даст фору многим из тех, кто старше её вдвое.

– Мы знаем, что произошло, – решаю разговаривать с ней, не сюсюкая, как с взрослым человеком. – Хочу лишь спросить: тебе ничего странным на улице не показалось?

– А что там могло быть странного? Драться эти бандиты не умеют, наши ребята в школе и то круче…

– Но у вас в школе убийств, слава богу, не случается, а здесь столько жертв.

– Если б они умели драться и не трусили…

– Почему ты решила, что они трусили?

– Да потому что их всё время один дядька подгонял и ругался на них в полный голос. Если б не он, они бы даже стрелять не начали.

– О каком дядьке ты говоришь? О том, который первым побежал к дому и сам начал стрелять?

Девица расплывается в улыбке от моей непонятливости и снова выпускает пузырь жвачки:

– Он стоял почти под самыми нашими окнами и орал отсюда.

– И что он орал?

– Сперва пугал, что выгонит всех к чертям собачьим на улицу… – девице явно льстит внимание взрослых. – А разве они уже были не на улице? Потом стал кричать, что если они будут и дальше медлить, то в спину последнему он выпустит пулю…

Мы с Лёхой переглядываемся, и Лёха вкрадчиво спрашивает:

– Ты рассказывала об этом полицейскому, который приходил до нас?

– Он меня ни о чём таком не спрашивал. Ему бабушка вообще запретила со мной разговаривать.

– А как выглядел тот дядька? Ведь ты же его хорошо запомнила?

– Он стоял у самого нашего дома, но я же была на втором этаже, и видела его только сверху.

– Ну и какой он из себя? Низкий, высокий, светлые волосы или тёмные, во что был одет?

– Обычный, как все… Я его даже на телефон сняла. Хотите, покажу?

Лёха закатывает глаза и разводит руками, а у меня чашка с кофе чуть не опрокидывается на брюки.

Девица неторопливо лезет в задний карман джинсов, широким жестом извлекает телефон, и уже через минуту мы снова наблюдаем, как разворачивались события у виллы Тавризи. Изображение не очень хорошее, но всё-таки лучше, чем на камерах видеонаблюдения, правда, при каждом выстреле рука девицы вздрагивала, и картинка дёргалась. В какой-то момент камера вильнула, и изображение переместилось вниз, туда, где под деревом рядом с оградой действительно стоял человек, размахивающий руками и показывающий нападающим направление, откуда по ним велась стрельба из виллы. В самом конце человек неожиданно поднял голову и в упор посмотрел на окно, из которого снимала Шуламит. Изображение тотчас пропало. Видно, девица догадалась, что нужно спрятаться, пока её не заметили.

На всякий случай Лёха интересуется:

– Человек, который попал в кадр, не заметил, что ты его снимаешь, как думаешь?

Девица неуверенно пожимает плечами и прячет телефон обратно в карман.

– Ты вот что, милая, – распоряжаюсь я, – сбрось-ка эту съёмку на наш номер.

– Вот ещё! – хмыкает юное создание. – Я её уже в интернет выложила. Если хотите, можете там и посмотреть, только не забывайте лайки ставить. Сейчас адресочек скину…

Мы с Лёхой переглядываемся, и тот даже качает головой.

– Вы понимаете, – картинно насупив брови, вещает он бабушке, молча слушающей наш разговор, – что вы теперь в опасности? Лицо главаря бандитов попало в кадр съёмки, и ему не составит труда выяснить, откуда эта съёмка велась.

– Ну и что он нам может сделать? – вызывающе каркает молодящаяся старушка и тут же осекается, потому что только сейчас до неё доходит, насколько всё и в самом деле опасно.

– Полиция об этой съёмке наверняка ещё не знает, значит не сможет ничем помочь, если преступники явятся к вам.

– А для чего мы им нужны? Брать у нас нечего…

– Им ваши драгоценности и не требуются. Они заставят уничтожить выложенные в интернет файлы, как и запись в телефоне, – предполагает Лёха, – да и лишние свидетели им ни к чему.

– Нас могут убить?!

– Не думаю, но всё возможно. Кто знает, что у них в голове?

– Что же нам делать?!

– Во-первых, – Лёха снова смотрит на Шуламит и изображает самую грозную физиономию, на которую только способен, – ты всё-таки быстренько перешли мне эту съёмку, а после сотри её в телефоне и уничтожь файл в интернете. Прямо сейчас, на моих глазах. Забудь про лайки… И, во-вторых, – он глядит на струхнувшую бабушку, – вам необходимо на всякий случай куда-нибудь уехать на несколько дней, пока полиция найдёт и арестует оставшихся преступников. Иначе за вашу безопасность никто не даст и ломаного гроша.

– Так, быстро собираемся! – громогласно командует старуха, подхватываясь со своего кресла. – Шуламит, немедленно сделай всё, что они просят… Хаим! – кричит она своему супругу, которого мы так и не увидели. – Срочно закажи отель в Эйлате, мы уезжаем на неделю… Вы, господа полицейские, за это время справитесь? Пообещайте, что поймаете тех негодяев!

– Постараемся, – обещает Лёха и незаметно подмигивает мне.

Выйдя на улицу, мы внимательно осматриваемся, но никакой опасности пока нет.

– Давай подумаем, – прикидываю, – этот новый предводитель стоял примерно там, где сейчас стоим мы, и отсюда командовал парадом. Следов тут, естественно, никаких нет, а даже если бы и были, то их уже успешно затоптали бы.

– Ну, и что ты хочешь сказать? – Лёха печально поводит взглядом, но вокруг и в самом деле пусто, тем более, каждое утро уборщики довольно чисто выметают весь мусор не только с тротуара, но и с этих закрытых участков.

– Наш клиент наверняка пришёл сюда не пешком, а приехал на машине. Верно? Где-то он её должен был оставить. На съёмках этой бодрой девицы никаких машин нет. Значит, она стояла на соседней улочке неподалеку, чтобы при случае можно было сразу сделать ноги.

– Прочешем окрестности?

Гляжу на часы и вспоминаю, что мне ещё предстоит беседа с профессором Гольдбергом, и оттягивать её глупо. В любом случае, разговор для меня сейчас важнее, чем поиски его вероятных пациентов. С этим полиция и без меня прекрасно справится.

– Вызывай своих коллег из отдела, и занимайтесь этим сами, – хлопаю Лёху по плечу и выдаю фразу, которой напутствовал его в самом начале нашей милицейской дружбы, едва он явился ко мне зелёным практикантом: – Кто ищет, тот обрящет! А у меня своих дел выше крыши…

6

Вернувшись в управление, решительно отгребаю все бумаги на моём столе в сторону, с жалостью гляжу на заготовки отчёта о командировке, срочно затребованного Дрором, но который, по всей видимости, не скоро будет закончен, и сажусь размышлять. На освободившееся место кладу чистый лист и телефон, с которого сейчас позвоню профессору Гольдбергу.

Но пока попробую снова прикинуть, что ему от меня всё-таки потребовалось. Наши отношения всегда складывались по принципу «старший – младший», «умный – глупый», «экспериментатор – морская свинка». То есть, экспериментатором был он, продвигавший свои научные идеи, а я волей-неволей оказывался тем, на ком проводились опыты. Честно признаюсь, мне это было поначалу интересно, и я представлял себя в роли почти что Юрия Гагарина, прокладывающего путь в новое и неизвестное. Пока всё было в рамках закона, наши отношения оставались прекрасными, хоть мне не очень нравилось то, что моя жизнь всегда в чьих-то руках, и я ей во время эксперимента не хозяин. Затем, как я уже говорил, профессором Гольдбергом заинтересовались люди, не совсем чистые на руку, и дело стало принимать криминальный оборот. Однако он по-прежнему доверял лишь мне и заводить новую «морскую свинку» не хотел. По крайней мере, мне так казалось. А потом начались конфликты, ведь при всём моём желании заработать побольше денег, служение закону я считал однозначно выше. Как бы это высокопарно ни звучало.

В последнее время о профессоре я и в самом деле ничего не слышал, да он меня и не интересовал, потому что я полагал нашу совместную работу законченной. Не без моей помощи он попал в руки правосудия и получил свой небольшой тюремный срок.

Я не совсем наивный простачок и понимал, что после всех провалов и неприятностей Гольдберг вряд ли успокоится и оставит свои прибыльные эксперименты. А, может быть, он просто поменял «свинку» и какое-то время меня больше не беспокоил. Но, как видно, я ошибался.

Хоть, по большому счёту, мне совершенно не хочется продолжать с ним общение, да охота пуще неволи. Ну, и любопытство при этом. Даже не говорю о профессиональной ловле преступников, которые стоят за его спиной, – в этом я уже не сомневался.

Набираю, наконец, номер и жду. Но ожидание не затягивается. Профессор откликается сразу:

– О, привет, дорогой! Наконец-то ты отозвался…

– Был в командировке за границей, – отвечаю коротко, – а у вас, чувствую, дело, которое не обсудишь на ходу.

– Правильно чувствуешь! – хохочет Гольдберг. – Нам нужно вообще-то встретиться, чтобы обсудить всё без телефонов и глядя друг другу в глаза. Дело, поверь, того стоит.

Всегда поражаюсь нахальству некоторого сорта публики, которая сперва причинит тебе кучу неприятностей, а потом как ни в чём не бывало лезет с объятьями и поцелуями да ещё свято уверена, что ты не в состоянии отказать. Раньше я часто покупался на этот дешёвый трюк, но с некоторых пор решил, что хватит, и отныне не позволю себя использовать. Тем более, когда это относится к профессору Гольдбергу, от которого ничего, кроме неприятностей – личных и служебных – для меня не было.

С другой стороны, расследование, в которое я волей-неволей всё больше сегодня втягиваюсь, наверняка связано с его очередными, ещё неизвестными мне проделками, так что наша встреча мне необходима, наверное, даже больше, чем ему. Единственное, что я твёрдо решил про себя, это не поддаваться ни на какие его уговоры, однако отношения, по возможности, не портить и постараться вытянуть побольше информации, оставаясь при этом человеком независимым и свободным. Ну, если уж не совсем свободным, то хотя бы имеющим право принимать собственные решения… Идея фикс, конечно.