Несколько карт из цыганской колоды

– Ни-че-го…

Мы ходили вдоль разрушенной крепостной стены, и ничто не отдавалось в нашем сердце. Мы блуждали будто бы слепые, и лишь однажды, в том месте, где должны были бы быть ворота, я почувствовал нечто вроде волнения. А может быть, мне это показалось? А что было потом?

– Ни-че-го …

– Перестань дурачиться.

– Ну правда – ничего. Мы стали возвращаться – солнце садилось уже. Да и не ели мы ничего целый день. Так… Утром перехватили хлеба с молоком, и все. Помню, что мы шли назад по тропе, я устала, и хвост волочился грязный и ободранный… ты его нести не хотел…

– Ну, перестань! При чем тут хвост?

– При том, что я его тогда придумала во сне, и он мне нравится. Пусть будет. Да, так вот, что я помню точно, так это то, что в избушке почему-то уже горел огонь, и было тепло и уютно. Постель была застелена зеленым шелком, от этого она казалась светящейся в наступающих сумерках… Или это опять был какой-то сон или наваждение? Ты не помнишь?

– Нет…

– Ну, не важно… Тем более что она и раньше была также застелена, но в этот вечер я вообще все по-другому воспринимала. Дождь лил уже вторые сутки, не переставая, но он был при этом теплый и нежный… В маленьком дворике стояла покосившаяся от времени огромная бочка. Она была до краев наполнена мягкой дождевой водой, и я с шумом прыгнула в нее, погрузившись с головой. Ты ушел и скоро вернулся с большим мохнатым полотенцем. Чтобы не запачкать ноги – да мне и не хотелось идти пешком – ты понес меня, закутанную в полотенце, как ребенка, в дом, на светящееся пятно зелено-желтых простыней. Ты ласково, улыбаясь, смотрел на меня, присев рядом на ковер. Мы пили вино и ели персики, они были пушистые и сочные; очень сладкие. Когда сок бежал и капал с твоей бороды, я смеялась, а когда я надкусила, и он брызнул у меня изо рта, твои глаза сверкнули, я заметила это, и озноб пробежал по телу. Потом я, кажется, уснула, а ты… Что ты делал?

– Я не помню точно… Наверное, сидел возле тебя, смотрел на огонь…

– Нет, я помню, я проснулась на какое-то мгновение и видела, как ты вышел во двор, и дождевые капли стекали по твоим плечам и спине, это щекотало и тревожило тебя, глаза, твои ласковые глаза, смотрели вдаль, что ты видел?

– Я не помню… Разве я выходил?

– Да. Наконец ты продрог и вернулся в дом. Ты стоял и смотрел на меня. Затем, видимо, что-то заныло у тебя внутри, заворчало и заворочалось, ты тихо, как будто боясь спугнуть видение, подошел и сел на край зеленого шелкового пятна у моих ног. Ты рассматривал меня так, будто видел впервые, и это было как-то странно. Знаешь, когда на тебя смотрят как бы впервые, ты невольно осознаешь свою наготу… Я видела – ты хотел меня, ты пересел ближе, ты трогал мои волосы, которые разметались по подушке, несколько раз ты проводил ладонью по моему лицу… Кто знает, быть может, тебе казалось, что от прикосновения я исчезну как сон. Ты вообще был очень странный.

Дождь прекратился, и в разрывах туч появилась Луна, которая с высоты смотрела на наши неподвижные обнаженные тела. Так прошли бы, наверное, многие тысячелетия, но я открыла глаза, и взяла руками твое лицо… Ты улыбнулся и положил голову мне на живот. Ты стал ласкать меня, шептать слова любви, твое жаркое дыхание волновало меня. Мои пальцы блуждали по твоей шее и спине. Потом ты целовал мои губы, я закрыла глаза и наслаждалась, время закружилось и полетело, унося все тревоги дня и всей жизни. Ничто-и-Никогда простиралось вокруг шелковых простыней. Тела сплелись в причудливый узел. Потом ты упал на спину и раскинул руки. По-моему, тебя уже в тот момент не было рядом… Наверное, ты, как часто бывало, провалился в какие-то свои видения… Ты как бы ушел, но куда?

Я застонала, когда электрический разряд небывалой силы мгновенно скатился по телу к ногам… Сдавленные рыдания застряли в горле и вырвались вместе с потоком слез, но это именно та боль, ради которой я люблю тебя! Ты нежно гладил меня, пока разряды не смолкли и тело, обмякнув, не замерло. Вновь появилась Луна, и после трех глотков вернулся вкус вина. Ты был великолепен. В мире больше нет таких мужчин, я это знаю, верь мне. И знаешь почему? Нет… Ты не знаешь, мой милый. Но это надо бы знать… Я расскажу тебе одну очень страшную сказку, которую пришла ко мне вместе с тем последним «электрическим разрядом»… Эта сказка вошла в меня целиком, я осознала ее сразу и теперь я понимаю все: и почему мы бежали из Парижа, и почему попали в Тройе и почему мы здесь… И крепость теперь мне тоже ясна… Мы уже были там, мой хороший. Быть может, и не один раз, но о последнем разе я знаю точно. Не спрашивай меня, когда это было? Это было просто давно, когда крепость еще стояла и была уже не раз осаждаема. И не раз побеждала. Я не помню точно, кем я была я, и кем был ты, но важно, что мы находились по разные стороны крепостной стены. Ты увидел меня, когда оборонял свой край стены, и я помню, как увидев меня, ты опустил свой арбалет… Потом ночью, ты пробрался через подземный ход – ты так мне сказал – и, переодевшись в одного из солдат моего войска, подобрался к моей палатке… Опять же не помню что дальше, но это тоже неважно. Важно, что мы сбежали и за нами гнались… Гнались долго и настигли уже далеко от поля той битвы. Они напали на нас, когда мы спали, утомленные долгой погоней и страстью… Разговор с нами был коротким. Кто-то зачитал приговор, и после мы оба взошли на эшафот, и были привязаны к одному столбу, и под нами заплясал огонь. Какой-то священник наложил на нас обоих проклятие, но мы не слушали его крики… Я шептала тебе, чтобы ты не думал, что это конец, ибо смерти нет. Я знала это уже тогда…

Мы погибли довольно быстро, и потом наступила тьма… Какой-то голос сказал нам, что мы прокляты, и что потому не можем оставаться здесь надолго. Ты еще спросил, не Бог ли с нами говорит? Голос будто бы усмехнулся и ответил, что для разговора с Богом не следовало забираться так далеко, ибо с Богом можно поговорить, обращаясь к чему угодно, хотя бы и к камню на дороге… Кстати, я и теперь не очень понимаю, кто тогда говорил с нами? Ты не знаешь?

– Нет. Но у каждого человека есть его личный советчик. Ну, вроде ангела, что ли… Видимо, это и был он… Впрочем, не знаю…

– Ну ладно… Так он сказал, что, и сам не понимает что делать… Потом он молчал какое-то время, и, наконец, сказал так: «Докажите, что вы были движимы любовью, а не простой похотью! И я дам вам вечный покой».

– Как же нам доказать это?– спросил ты.

– Я отправлю вас снова на землю, – ответил голос, – и, если вы найдете и узнаете друг друга, то тотчас покинете землю навсегда и более уже никогда туда не вернетесь, ибо обретете свой собственный мир.

Больше ничего не было… Только наша странная встреча в Гонг-Конге и как я кинулась к тебе на шею, даже не зная твоего имени, а ты что-то шептал и прижимал меня к себе. Помнишь? Потом эти тайные встречи, ведь у нас уже были семьи и, в конце концов, последняя поездка в Париж… А дальше все закрутилось, завертелось, и вот, мы вспомнили все и теперь… Ты рад, милый?

– Конечно, только где мы? И почему, когда я говорю якобы о прошлом, я чувствую его здесь и теперь? И почему здесь лишь тьма? Ты что-нибудь понимаешь?

– Вообще-то не очень… Но, кажется, я помню, что мы покидали Аскону под проливным дождем, и дворники, мечась по ветровому стеклу, едва справлялись с этим чудовищным потоком воды, а потом… кажется, что-то случилось?

– Вот, когда ты говоришь, я вспоминаю, но сам – никак не получается… Впрочем, кажется, там на дороге, вроде бы из-за поворота появилась большая машина – грузовик, с каким-то гигантским прицепом… Дальше не помню…

– Да… Я тоже… Хотя, еще помню вой сирен, и как будто горел огонь, хотя, не могу за это поручиться…

– Ну, вот, мы вспомнили все, как будто… Что же теперь?

– Я знаю! Я знаю! Я вижу дорогу! Вон там!

– Где? Я не вижу ничего…

– Не важно, милый. Ты верь мне. Просто верь… И иди за мною. Ты ведь говорил, что я компас нашего с тобой корабля.

Торонто. 2003.

Повозка

(Аркан VII)

Ты слишком мудр в разговоре со мной. А я смотрю на плывущие облака, которые исчезают за горой, и узнаю в них собственные мысли, ушедшие безвозвратно

М.Павич

 Сегодня, когда уже смеркалось, я сквозь сон, который только-только коснулся моих глаз, ясно услышал стук копыт. Он раздавался прямо под окнами, перемешиваясь со звуком от перекатывания железных ободьев. Радость охватила меня, наполнила до краев, и я, вскочив с постели, бросился к окну. Мое лицо будто бы и не ощущало жгучего холода белых заиндевелых стекол, мое дыхание затаилось, а глаза напряженно пытались что-нибудь заприметить в холодной черной мгле. Но нет, как и прежде, впереди лежала лишь пустынная улица, наполненная ветром, который бросал между домов холодные лезвия снежинок. Очень скоро я вернулся к себе в постель, не в силах уже более заснуть. Что ж, сегодня опять не повезло. Но это не важно. Ведь и вправду, кто скажет, что я нетерпелив, и что я прежде всякого срока хочу увидеть Священную Долину. Впрочем, если быть до конца честным, не о Долине, конечно, речь. Просто, сейчас, как никогда мне нужен совет. Не сочти мои слова как дерзкую самонадеянность, но, похоже, что я уже подошел к финалу. Я многое сделал, и иногда мне даже кажется, что я сделал все.

С другой стороны, едва ли можно назвать мою жизнь деланием. Скорее напротив – именно недеяние было целью моего познания на этот раз. В годы молодости мне оставалось лишь удивляться, тщетно пытаясь проникнуть в твой замысел, но после, когда вновь появилась Книга, я стал кое-что понимать. Так, например, постепенно, шаг за шагом, прояснялось, зачем ты прислал меня в этот странный, почти заброшенный город, где живет народ, не имеющий даже имени, почему на короткое время моей жизни я должен был стать одним из них… Что ж, как и всегда, я восторгаюсь тем, что происходит, и не желал бы ничего иного, ибо это лучшее место во Вселенной, куда стоит явиться в седьмой раз… Здесь нет суеты даже в суете, поскольку нет исканий смысла деяний или же скрытого значения слов. Всякий раз, когда я спешил куда-нибудь, уходил ли собирать дрова, или спускался вниз в долину в поисках трав, я обращал внимание на то, что мысли мои текут медленно и спокойно. Я ничем не озабочен, ничего не оставляю на завтра, и ни в чем не знаю нужды. Мое сердце не знает ни тревог, ни печали, ни любви… А когда я просто сижу и смотрю, как облака рождаются за горизонтом, а затем выплывают, цепляясь за верхушки гор, то невольно ловлю себя на том, что мой разум молчит. Впервые, когда пришло это ощущение, стало немного не по себе. Откровенно говоря, я был настолько обеспокоен, что тотчас вскочил и принялся ощупывать свое тело, ибо оно потеряло на мгновение ощущение себя. Потом пришло другое чувство, которое уже было значительно веселее. Я нашел способ действия в недеянии! Вот она – желанная цель! Или, может быть, ты думаешь, что все мои поиски подобны лжи?

Не знаю… Я так не думаю… Ведь благодаря молчанию разума так много удалось открыть. Я уходил глубокой ночью, бродил среди деревьев, и мое сознание молчало, его более не отвлекала дневная болтовня и людская заинтересованность. И когда замолкал внутренний разговор, начинал говорить мой дух. Может быть, я не прав, возможно, что это что-то другое, но ведь в этот раз я был в недеянии, и ты не слал мне советчиков. И тогда, я стал сам себе советчиком. Я останавливал внутри себя течение мыслей, ложился на траву и смотрел в небо. Кругом была глубокая тишина, мир спал, но небо, казалось, грохотало, когда мой дух устремлялся к звездам. Их мигающее, переливающееся безмолвие не было пустым и холодным, напротив, там кругом кипела своя, ни на что не похожая жизнь. Я встречал на востоке каждую из планет, словно закадычного друга, я чувствовал их прикосновение и то, что они хотят сообщить мне.

Так проходили дни и недели, и вот произошло нечто странное. Мне даже показалось тогда, что я чувствую твое осуждение. Но понять, в чем же именно я неправ было невозможно, и мое недеяние лишь отражалось темной пустотой в твоем молчании. Так или иначе, но, не найдя ничего лучшего, я перестал говорить с людьми. С одной стороны, я хотел еще больше высвободить свой дух, а с другой, я боялся пропустить хотя бы одно твое слово, которое могло бы стать намеком, указанием дальнейшего пути. Итак, в этот раз, родившись, и став частью маленького безымянного народа, я, как будто, выпал из него, словно бесполезный зуб. Впрочем, они не обиделись. Знаешь, я люблю их за то, что они похожи на детей. Они доверчивы и почти никогда не лгут, и уж если в их племени кто-нибудь перестает говорить, то они непременно думают, что он заболел.

Они жалели меня, они приносили мне еду и лекарства. Они кормили меня и врачевали заговорами, подкрепляли силой драгоценных камней, а потом, когда все известные им способы врачевания были испробованы, свыклись, хотя и продолжали относиться ко мне по-прежнему трепетно. А я выходил каждую ночь к звездам, и мой дух взлетал ввысь, пролетая вдоль Млечного Пути, касаясь прохладных туманных пятен и обнимая планеты. В то время весь Мир слился для меня воедино, и я уже более не отличал холодную влагу утренней росы от мертвенного света полной Луны, заливающего все вокруг. Для меня не было разницы между жаром костра холодной ночью и лучом Марса, что падает из зенита.

Повозку я стал ждать уже позже. Не то, чтобы я уже все познал, и теперь знание мне опостылело. Просто, в поверьях моего народа есть одна славная легенда. В ней говорится о том, что когда человек завершает какое-нибудь важное дело, ночью приезжает повозка, запряженная крылатыми существами, и перевозит его, пока он спит, в Священную Долину, где ему даруют новые предназначения. Затем, он возвращается обратно и просыпается поутру свежий и полный новых идей, готовый к борьбе и устремленный в будущее. Когда же человек умирает, повозка перевозит его далеко-далеко, на другую сторону земли, с тем чтобы, вновь родившись, он познал также и оборотную сторону жизни.

Именно тогда я подумал, что может быть, мне стоило бы вместе с повозкой попасть в Священную Долину, чтобы получить какой-нибудь совет о дальнейшем пути? Я сидел и размышлял, сбросив на землю вязанку дров и выдыхая усталость, вцепившуюся в спину и ноги. Я прогонял ее, а она все не уходила. Я прилег на бок, и удивился тому, чего раньше не замечал. Прежде я разделял явления, и таким образом, трава для меня была травой, а ветер ветром.

Теперь же я увидел все во взаимосвязях, и более ничто не существовало по отдельности, само по себе. Я вдруг ясно увидел движение, которое ветер рождает в сине-зеленом ситце медуницы. Как легко и ласково он склоняет ее к земле, а после, такая упругая, она вновь встает, будто бы сила ее вовсе и не касалась. Более того, мягкой молодой траве движение было так желанно, что она охотно подхватывала эту игру, казалось даже, что она искала дружбы с ветром, широко простиравшим свои могучие крылья. Я подумал тогда, что природа проста и совершенна, и нет в ней печали. Ибо поиски дружбы рождают легкость и движение, и потому медуница, веселящаяся на ветру подобна Венере, источающей нежность в лучах Юпитера. Даже противостояние, кажущееся иногда злобным, лишено печали, ибо оно подобно огню, который тоже весел и добр, если посмотреть на него холодной ночью. Беда приходит лишь тогда, когда чаши небесных весов, дрогнув, ползут в ту или иную сторону. В такие времена что-то меняется, просыпаются могучие силы, приходят перемены. И тогда ветер врывается в леса и ломает деревья, он обрушивает на замерзающих путников потоки дождя и снега, он рвет паруса и бросает корабли на рифы.

Доброта огня исчезает, и он пляшет по крышам, а удары молний обращают в пепел посевы. Но даже во времена Больших Перемен в природе нет печали. Есть лишь приказ – изменись или умри. Уйди из этих мест или погибни от голода… И кто виноват, если приказ не услышан? Или услышан, но в душу твою заползли сомнения?

Приказ, который пришел ко мне, был едва различим. Пожалуй, что это был даже и не приказ, а нечто, похожее на письмо, написанное в мягких осенних тонах. Весть пришла в тот период, когда я осознавал природу Сатурна, собирая растения, которыми он управляет, и, размышляя о силах, сопутствующих одиночеству. Зима тогда только началась, но холода уже остановили ручьи и привели в оцепенение деревья. Я бродил по замерзшей земле, наслаждаясь холодной тишиной, затопившей долину, и одиночеством. На самой оконечности вспаханной борозды, где трава, словно пучки седых волос, окаймляла поле, виднелись, побелевшие от инея, цветы морозника. Казалось бы – это ли не воплощение печали? Серое свинцовое небо и умирающее от холода растение… И я подошел и склонился над ними, отметив, однако, что и на этот раз ошибся, ибо не было уныния в этих серых хрупких цветах.

Именно с того дня я и стал ждать повозку, ибо тайна семи планет, не достойна ли целой жизни? И вот уже который год ночь подкрадывается словно бы изнутри меня, и я чувствую ее приход по тому, что все больше вслушиваюсь в звуки за окном. Веки тяжелеют, и накатывает сон. И вот, где-то за полночь я вновь слышу цокот копыт и перекатывание железных ободьев. Я встаю, хотя тело мое по-прежнему спит, и тихонько иду к окну. Но и сейчас удача улетает вместе с пургой куда-то далеко за горы, и, уже довольно привычно, пользуясь моей задумчивостью, лживая память пытается меня одурачить. Я слышу стихи, соблазняясь мыслью, что они мои, хотя и знаю, что все это уже было написано давным-давно. Но поделать ничего невозможно, и слова рождаются изнутри, гонимые заунывным воем и постукиванием снега о стекло:

«Налетит ветер – и бамбук зашумит.

Улетит ветер и бамбук смолкнет.

Летящий гусь отразится на поверхности замерзшего пруда.

Улетит гусь, и на льду не останется его тени.

Достойный размышляет о делах по мере того,

как они встают перед ним.

Дела пройдут, и сознание его становится пустым.»6

Иерусалим 1999

Отшельник

(Аркан IX)

– Идите, – ответил он, – идите, пока хватит сил. Ибо пока человек в пути – есть у него надежда…

«Письма мертвого человека»

Тот, кто любит свою родину, только слабый новичок. Тот, для кого любая земля становится родиной, уже сильнее; но совершенен тот, для кого весь мир – чужбина.

Хьюго из Сен-Виктора, саксонский монах. (XII век)

 Звезды в самом деле падали сегодня удивительно часто, и Артур подумал, что пожалуй, это и есть – настоящий звездный дождь, и что раньше он такого, кажется, не видел ни разу. «Хочу быть здоровым!» – загадал он желание, когда упала очередная звезда, и затем отхлебнул из стакана. Полночь уже давно миновала, и было очень тихо: стоял почти полный штиль, и яхта медленно дрейфовала, ведомая течениями мимо мерцающих редкими огнями Антильских островов. Где-то недалеко, почти прямо по курсу лежал удивительный остров Кюрасао – райские кущи любителей кокаина, маленькая Голландия с домами, разукрашенными в эти варварски яркие карибские цвета. Странно, но почему-то именно в этой части океана Артур всегда испытывал нечто вроде прилива энергии и вдохновения, здесь хорошо думалось, и усталость порой не приходила сутками. Именно поэтому, когда дела не вынуждали его находиться где-то в другом конце земли, его корабль барражировал вокруг этой островной гряды. Впрочем, это случалось не настолько часто, чтобы кому-то пришло в голову его здесь поджидать.

Капитан и вся команда были тщательно отобраны и подогнаны друг к другу, и затем, весь механизм в целом, к нему к Артуру. И в результате, на корабле почти никогда не было никаких конфликтов, было как-то по-домашнему спокойно и уютно, и Артур, можно сказать, за эти годы даже полюбил окружавших его людей, насколько вообще можно любить родственников, пусть даже и дальних. И они, пожалуй, тоже любили его, и это невозможно было спутать с банальным подхалимажем к боссу.

Взошел Скорпион. Артур немного посидел, глядя на кровавый глаз – звезду Антарес7, а затем поднялся и пошел к бару налить себе еще порцию виски. Кто-то из матросов подбежал к нему:

– Сэр, какой коктейль вы желаете?

– Спасибо, Робби, я сам. Ступай…

Он снова вернулся на палубу прошелся немного взад-вперед, и вновь усевшись в шезлонг, задумался. На него накатили обычные после третьего виски воспоминания…

 * * *

Ворота гаража, похоже, примерзли основательно. И немудрено: вчера было плюс два, а к вечеру подул северный ветер, и за ночь температура сильно упала. Артур подышал на пальцы, но это было совершенно бессмысленно. Он сгибал, и разгибал их, попробовал тереть одну ладонь о другую, но жжение становилось от этого только сильнее.

– Ладно, еще раз, – подумал он про себя. Затем снова нагнулся, вцепился в нижний край ворот и, рыча, изо всех сил стал тянуть вверх. Раздался хруст треснувшего льда, и ворота с шумом пошли по рельсам куда-то вверх, в темноту гаража. Артур тотчас сунул руки в карманы и почему-то стал прыгать то на одной, то на другой ноге.

Было еще совсем темно, но автобусы уже кое-где взревывали, проносясь по пустынным улицам, и это был самый верный знак того, что утро, наконец-то, уже наступило. А дальше все было как всегда. Визжал стартер, но через пару секунд, как бы с выдохом, останавливался. Опять несколько безуспешных попыток завестись, снова надсадное визжание, и вот, обычно, на пятый раз, когда взгляд уже опасливо бросался на индикатор батареи, двигатель все же взрывался своим мощным ревом. Все… теперь – подождать пару минут – пусть нагреется немного. Самое время покурить, но Артур сколько-то месяцев как бросил. Тем не менее, время все равно нужно было чем-то заполнить, и он обошел машину, проверил, уже сто раз проверенные, инструменты: все ли на месте? Хозяйски пошарил в кузове, проверяя, крепления генератора. По инструкции его полагалось таскать с собой, на случай прерывания подачи электроэнергии на объектах. В общем, нужно было что-то делать, чтобы вытеснить из памяти воспоминание о прежнем удовольствии от первой затяжки…

Он уже с полчаса ехал по темному поблескивающему инеем шоссе до первой станции. Она находилась на южной окраине, далеко за унылой чередой, коптящих разноцветными дымами, промышленных зон. Артур вдруг отчетливо вспомнил первые дни, когда стал жить один. Это были не то чтобы трудные, но какие-то уж очень необычные дни. Это было похоже на неуютное блуждание по огромным пустым залам. Довольно чистым, впрочем, но совершенно безжизненным, наполненным гулким пугающим эхом. Со временем, это самое неудобство от пустоты, стало, пожалуй, даже каким-то агрессивным. Оно не просто требовало заполнения, оно душило, не давало спокойно жить. Однако все попытки что-либо изменить, заполнить вакуум новыми впечатлениями или отношениями, неизбежно проваливались одна за другой.

Поначалу Артур сильно расстраивался, когда очередные случайные знакомства заходили в тупик. Его также удивляло, что блуждания по выставкам или, скажем, просто по аллеям парка, чаще вызывали одну лишь скуку, но вскоре он привык к этому явлению, и уже более не ждал от жизни чудес. И, собственно, тогда же он сразу и понял, что все его попытки построить новые отношения рушились по одной лишь простой причине: ему не нужно было ни от кого ничего – он искал простого участия, обыкновенного тепла, которым можно было бы заполнить опустевшую душу. С другой же стороны, он со временем стал замечать, что во всех попытках начать какие-то новые отношения, его не то, чтобы и не пытались полюбить, об этом вообще речи не было, но его просто рассматривали, как рассматривают в магазине вазу, поворачивая разными боками. Подойдет – не подойдет. Во всей этой истории он никогда не был не только героем-любовником, но и даже просто человеком. Он был – словно бы, возможным шансом поправить те или иные обстоятельства, трамплином в более или менее светлое будущее, в котором, ему, Артуру, собственно, и не всегда, как теперь понятно, отводили сколько-нибудь достойное место.

А затем он вдруг понял, что окончательно запутался. Не клеилось абсолютно ничего, и уже даже иногда приходилось привирать, замазывая трещины личной жизни, которая все больше и больше трескалась и расползалась по швам. Он пытался остановить, прервать все отношения, но его находили, его доставали звонками. Он был слишком хорош… Нет, разумеется, не сам по себе, но как все тот же шанс, который глупо упускать.

То были времена тяжелых открытий, которые следовали одно за другим чуть не каждую неделю. Иногда ему казалось, что он инопланетянин, что вот только что он упал откуда-то с неба, и теперь пытается, как и положено, в любом фантастическом романе, начать контакт… Но, в отличие от фантастики, контакта не получалось совсем. Смыслы слов и фраз, брошенных в разговорах, странным образом видоизменялись, корчились, словно фигуры театра теней. То, что всю жизнь казалось белым, вдруг становилось очень серым, а черное – напротив – начинало сверкать… А затем неизбежно наступал момент, когда проще разорвать, чем исправить.