Они проследовали мимо домов первосвященника Храма и членов Санхедрина, не уступающих дворцу не только своими размерами и пышностью, но и количеством окружавших их римских солдат.

Да, смутные времена! Смутные!

Затем дорога повела их дальше вниз, излучиной от Сиона к Акре, к старому, но хорошо сохранившемуся дворцу Соломона слева по пути, и вывела на главную площадь.

Все невольно остановились перед величественным зрелищем Храма, словно парящего на белых мраморных плитах над землей, с открытыми вратами, над которыми ослепительно блестела гигантская золотая виноградная гроздь. Здания в три этажа, окружающие Храм по периметру, с витыми лестницами и аккуратными водоемами перед ними, укрывали его, словно жемчужину – створки раковины.

Даже здесь их голоногие солдаты! В святая святых Израиля!

Равви Менахем провел оробевших спутников мимо водоема двора священников к жертвеннику с неугасимым огнем, где уже собрались люди, большей частью женщины, пришедшие, сообразил Иошаат, как и Мириам, для очищения. Тут же располагались торговцы, продающие жертвенных животных, и менялы, обменивающие священные деньги на народные. Иошаат долго ходил от одного торговца к другому, сжимая и разжимая ладони, придирчиво выбирал жертвенных голубей.

Не все ли равно, не есть же он их собирается!

Он купил, наконец, не торгуясь, двух.

– Пока вы здесь, – сказал им равви Менахем, – пойду поищу почтенного Цевеона.

И ушел, оставив их в смятении, окруженных молчаливыми женщинами. Шелима неприметной мышью спряталась за многие спины.

Иошаат оглядел собравшихся. Волнение, охватившее его при первом взгляде на Иевус с вершины холма, понемногу ослабевало. Люди, собравшиеся здесь, в основном женщины, были спокойны. Им предстояло дело; надо было выполнить его, и выполнить по возможности хорошо. Окружающее их великолепие тоже было частью общего дела, как и нищие, просящие милостыню у входа в Храм, и суесловные менялы. Плачущая неподалеку женщина выглядела даже как-то неуместно здесь, в рабочей обстановке привычно исполняемого дела. Остальные не смотрели в ее сторону, озабоченные каждый своим. Слезы ее тоже были частью общего дела, решил Иошаат, успокаивая себя. Он поймал себя на мысли, что так и ему порой приходится обсуждать с плачущей вдовой заказ на изготовление гроба для умершего ее мужа, устыдился этой мысли и отвернулся. За ним стоял старик, встретивший его взгляд спокойными, слегка навыкате, глазами из-под клочковатых бровей.

И тут нищие.

Иошаат вздохнул. Отрывисто закричал козел за спинами людей. Люди зашевелились. Козел крикнул еще раз и замолчал.

Да нет, не нищий. Ткань тонкая, по всему, не наша. Сириец? Те пестрые, да и что здесь сирийцу делать? Мидиец? Погоди, погоди…

Иошаат снова встретился взглядом со стариком и вдруг понял, что старик ему знаком.

Люди расступились, давая дорогу белому козлу, которого вели на веревке. Козел упирался; его тащили; он молчал. Иошаат не обращал внимания на суету. Он вспоминал. Воспоминания его были скудны и беспорядочны. Овечьи морды… Непогода… Гик… Дик…

Не может быть!

Он дождался, когда старик снова посмотрит в его сторону.

– И-хо-хо…

Как они там пели?

Старик нахмурил брови и отвернулся.

Иошаат досадливо вздохнул.

Обознался.

Откуда-то сбоку споро, буднично вышел священник. Начался обряд. Мужчины, женщины поодиночке и парами подходили к священнику с жертвенными дарами: голубями, хлебными лепешками, кувшинами вина. Семейная пара повела на веревке белого козла. Заплаканная пожилая женщина принесла десятую часть ефы муки. Когда подошла очередь семейной пары, на помощь священнику подошли двое служек и оттащили козла к северной стороне жертвенника. Муж, бледный и заметно волнующийся, подошел к нему, слушая тихие подсказки священника, возложил на козла руку и вонзил нож в основание шеи. Козел промолчал и на этот раз, только кашлянул утробно. Священник подставил чашу под струйку крови. Споро и быстро служки содрали с козла кожу и рассекли тушу на небольшие части, возложенные в неугасимый огонь. Дым и тошнотворный запах сжигаемого мяса разошелся по двору. Собранной кровью священник окропил жертвенник, самые роги его, а остаток вылил у подножия.

Наконец, подошла очередь Иошаата с Мириам. Робко они подошли к священнику. Он взял из рук Иошаата голубей, деловито их оглядел.

У Иошаата болезненно сжалось сердце.

Эх, мог бы и получше выбрать!

У жертвенника священник повернулся и жестом показал Мириам встать на колени. Она поспешно опустилась, держа Мануила прямо перед собой. Священник так же жестом показал Иошаату встать рядом с Мириам.

– Принимаю голубя в жертву за всесожжение, – тонким голосом сказал священник, взяв в руки первого голубя, – в очищение дщери Израилевой по заповеди Моисеевой.

Он неуловимым движением свернул шею голубю, открутил ему голову и покропил кровью жертвенник. Затем ножом вскрыл его, отбросил внутренности в кучу золы в стороне от жертвенника, ловко переломил крылья голубю и отработанным жестом кинул белую окровавленную тушку в жертвенный огонь. Затем повернулся к Иошаату и взял второго голубя.

От входа донесся какой-то шум, послышались голоса. Присутствующие невольно повернули головы. Иошаат тоже оглянулся и увидел равви Менахема, вошедшего вместе с дряхлым, с трудом передвигающимся старцем, высохшим, как нитка, выдернутая из савана.

– Цевеон! – зашептались люди. – Цадик Цевеон!

Священник недовольно кашлянул, привлекая внимание к себе.

– Принимаю голубя в жертву за грех, – в голосе его Иошаату послышалось недовольство, – в очищение дщери Израилевой по заповеди Моисеевой.

Священник взялся за шею голубя, тот вдруг забился в его руках. Священник резко рванул, отрывая голубю голову, торопливо окропил жертвенник. Несколько капель попали на лицо Мануила, и он, проснувшись, захныкал. Мириам, перепуганная, стала его тихо утешать.

Цадик Цевеон в сопровождении равви Менахема медленно прошел сквозь толпу к жертвеннику, остановился, покачиваясь и разглядывая Иошаата, потом повернулся к Мириам. Священник жестом показал ей подняться с колен. Цадик Цевеон протянул руки к Мануилу, взял его из рук оробевшей Мириам и снова замер, покачиваясь и разглядывая младенца на своих руках. У Мириам захолодело сердце, потому что она увидела забрызганное кровью голубя лицо Мануила, но старческие глаза не заметили этого.

– Долго я ждал, – дрожащим тонким голосом сказал цадик Цевеон и замолчал.

Священник кашлянул, дощипывая голубя.

– Объявляю тебя очищенной по закону Моисееву, – сказал он торопливо.

– И вот я дождался, – вздохнул цадик Цевеон.

Священник кашлянул еще раз и оглянулся в поисках горшка для варева.

– Отпускаю тебя с миром, дщерь Израилева, – закончил он и строго оглядел собравшихся.

– Ныне отпускаешь раба Твоего, – нараспев сказал старец, – раба Твоего, Владыко, – он снова замолчал, покачиваясь и собираясь с силами. – Владыко, по слову Твоему, – он еще помолчал. – По слову Твоему с миром…

– О благочестивый Цевеон… – нетерпеливо начал его священник, отирая руки.

– Свет к просвещению язычников… – продолжал нараспев цадик, не слыша ничего из-под толщи своих лет.

– О праведный и наиблагочестивейший Цевеон!..

– …Славу народа Твоего Израиля…

– Воистину так! – вдруг выкрикнул Иошаат, не выдержав.

Вот он – его час, он дождался! Дождался признания его Мануила, дождался из уст праведного старца, живой реликвии Храма, слов, сказанных здесь же, в Храме, при стечении народа, слов, которые постоянно звучат в его душе!

Цадик Цевеон долго смотрел на Иошаата, погруженный в свои мысли, потом передал Мануила обратно в руки Мириам, еще постоял, покачиваясь.

– Се, лежит Сей… – он накрыл ладонью высохшей, словно слетевший со смоковницы лист, лоб Мануилу.

– Агнец Божий! – раздался чей-то резкий выкрик.

Иошаат растерянно оглянулся. Престарелый Цевеон поднял руку и поднес к своим полуслепым глазам.

– … На падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – сказал он, продолжая удивленно рассматривать свою ладонь.

– Агнец Божий! – снова раздался пронзительный выкрик.

– Ан-Нах! Ан-Нах! Пророчица! Сама! – испуганно зашелестели женщины.

Толпа расступилась, пропуская высокую костлявую старуху в черном одеянии.

– Радуйся, жена, принесшая нам жертвенного ягненка! – Ан-Нах воздела руку над головой Мириам. – Радуйся, народ, получивший ягненка на заклание!

Мириам растерянно, словно несправедливо обиженный ребенок, повернулась к Иошаату. Губы ее задрожали. Он стоял, не дыша и только сжимая и разжимая ладони. Мириам беспомощно посмотрела на цадика Цевеона. Старец тоже поднял над ее головой руку.

– И тебе самой оружие пройдет душу!

Мириам в ужасе заметила кровь на его руке.

Кровь… Ягненок!.. Пройдет душу…

Она покачнулась и медленно сползла на плиты Храма. Толпа взволнованно загудела, Иошаат бросился к Мириам, передал Мануила подвернувшейся под руку Шелиме и вынес Мириам на воздух. Равви Менахем побрызгал на нее водой из водоема. Подул ей в лицо. Мириам вздохнула и открыла глаза.

– Мануил! Где мой Мануил?

– Здесь, здесь! – залепетала Шелима.

Рядом с ней выросла угловатая, зловещая старуха. Мириам зажмурилась.

Какая полная чаша, отец!

– Агнец Божий, отныне Ииссах! – возопила старуха.

– Ииссах, – подхватила своим беззубым ртом Шелима, словно пробуя на вкус сухую корку, вымоченную в молоке.

– Ииссах! – пронеслось эхом по собравшейся на ступенях толпе. – Пророчица! Сама нарекла! Ииссах! Все слышали! Да будет так!

Иошаат растерянно оглянулся по сторонам. Лица, лица. Они сливаются в сплошную массу, словно тесто, приготовленное для опресноков. Совершенно не к месту мелькнула мысль, что старика рядом уже нет. Равви Менахем развел руками, священник важно кивнул:

– Да будет так.

Иошаат помог Мириам подняться, принял от Шелимы младенца, оглядел собравшихся и вздохнул:

– Да будет так!

Глава седьмая

Джиад34

Фархад ошибся – Саффания окажется не в трех переходах, а в семи, хотя последние дни Исмаил будет понукать коня, не таясь от погони. Последние дни сольются в сознании Иллели в одну бесконечную круговерть лошадиных копыт, песка и неба. И еще удивленных глаз Дажда. Последние дни Исмаилу придется делить глотки воды между Иллели, младенцем и конем, а самому переворачивать до восхода солнца камни, вылизывая запотевшие, остывшие за ночь трещины. И когда, преодолев очередной бархан, они увидят уходящий в дымку морской залив, глиняные постройки и почувствуют запах дыма, Иллели заплачет, и Исмаил заплачет тоже, не стыдясь своих слез, и даже конь всхрапнет, словно пытаясь заржать, но потом только задышит часто-часто, словно заблудившийся ребенок, наконец-то найденный матерью.

Саффания!

И Исмаил встанет на колени перед Иллели, благодаря ее за спасение, возьмет на руки Дажда, укрывая плечами от солнца и ласково ему улыбаясь и бормоча слова утешения неуклюжим языком мужчины, впервые открывшего свое сердце младенцу, поцелует коня, отдав ему последний глоток из фляги, а потом они медленно пойдут с бархана вниз, вбирая глазами всю открывающуюся им картину.

Саффания!

Они пройдут по главной – и единственной улочке Саффании – к рынку, прямо напротив бухты с одиноким кораблем. Рынок – скромный, народу немного, но рынок – везде рынок, а им, отвыкшим за время, проведенное в пустыне, от людей, он и вовсе покажется чудесным зрелищем: бродящий факих с грустно обнявшей его обезьянкой, прыгающая вверх-вниз гортанная чужеземная речь, связанные попарно за лапы куры, молчаливый задумчивый ослик, мерно прядающий ушами, наполненная таинственным светом заходящего солнца чеканка, наполненная теплотой женской плоти слоновая кость, ковры, с царственной небрежностью сброшенные под ноги покупателям…

Чем малолюднее рынок, тем большее внимание привлекают новые люди. Так уж устроен человек: любопытство – ежедневный хлеб для его чувств, а человек насыщается, чтобы снова проголодаться, и потому, наверное, весь рынок превратится в один изучающий взгляд, сопровождающий смуглого горбоносого мужчину в изодранной абе, ведущего в поводу коня с ввалившимися боками, и светловолосую женщину рядом с ним в потрепанной накидке и младенцем на руках. Мальчишка-водонос остановится в двух шагах от них, в одной набедренной повязке, тонкий, как прут, с запотевшим кувшином на плече, и они сразу почувствуют, как вид этого огрузлого кувшина с матовыми боками сводит их с ума и не дает покоя. Исмаил кинется к одному торговцу, другому, снимая с себя абу, но окаменеет и посереет лицом, услышав вежливый отказ одного и невежливый смех другого, посмотрит на Иллели, Дажда, коня и возьмется за кинжал. Иллели ахнет испуганно, но Исмаил отдаст его торговцу под удивленное цоканье и возгласы окружающих зевак, получит горсть монет разного возраста и судьбы, заберет их не считая и кинет одну обрадованному мальчишке. И Иллели прильнет дрожащими губами к холодному кувшину, удерживая себя от слез, потому что слезы уносят с собой драгоценную влагу.

Когда я увидела Саффанию, мальчик мой, оказывается, это было неполное счастье. И только теперь оно полное.

И лишь после того, как они утолят жажду, на них обрушится лавина запахов: жареного на угольях барашка, горячих лепешек, пряной зелени, острого козьего сыра, ломких ноздреватых сотов и истекающих соком фиников. Исмаил быстро найдет наименее людный угол рынка, устроит Иллели с Даждом в тени торговой палатки, привяжет рядом коня и обежит съестные ряды, так же не глядя бросая в пухлые, но вместительные ладони мгновенно исчезающие монеты. И вскоре они усядутся на разостланную абу Исмаила и примутся за еду, и даже конь сунет довольную морду в мешок с зерном. А когда настанет очередь арбуза, громадного, как колесо арбы, который Исмаил разобьет кулаком и начнет отламывать от него хрусткие алые куски, Иллели только вздохнет, не находя слов.

Счастье?

Мальчик мой, я ошибалась, только теперь оно полное.

– Хватит, Исмаил, а то я лопну, – засмеется она, но примет из его рук еще один отягощенный сладостью кусок.

– Ешь! – шутливо-строго крикнет ей Исмаил и нацелит свой ястребиный нос на громадный кусок, поднесенный ко рту. И это вызовет безотчетный смех Иллели, осоловевшей от забытого ощущения сытости и покоя, а Исмаил будет хрустеть арбузом и только страшно вращать глазами, усиливая ее смех и – умиротворение.

Ибо свиток жизни, который медленно разматывается перед тобой, сразу по прочтении за тобою немедленно сматывается, так что написанного уже не прочитать, а только горестно вздохнуть: а было ли оно?

Особенно если написанное хочется забыть и думать, что оно – не про тебя, а совсем про другую жизнь, а твоя жизнь – впереди, она только начинается, и начинается вот так: легко и счастливо.

– Вкусно? – вернет ее в настоящее Исмаил.

– Да, – вздохнет Иллели, – я таких и не ела. Давно, – быстро поправится она, и Исмаил ничего не скажет в ответ, только вертикальная складка прорежет его лоб, какой Иллели до этого не замечала. А потом улыбнется и тряхнет кудрявой головой:

– Разве это арбуз? Вот я помню, в детстве…

И замолчит, осекшись на полуслове.

– Что, Исмаил? Что в детстве?

– Так… Ничего.

– Расскажи, прошу тебя.

– Странно, – усмехнется Исмаил, – никому я о таких вещах не рассказывал, а тебе вдруг решился.

Иллели кивнет, тихо склоняясь над довольно засопевшим Даждом, нашедшим ее грудь, и приготовится слушать.

Глава восьмая

Назира

Иошаат, обойдя небольшую свою мастерскую, остался доволен. Старший сын, Екевах, в его отсутствие сохранил здесь порядок и чистоту.

Добрый выйдет древодел и каменотес. Вот только инструменты расставил по-своему. Видно, что к камню у него душа лежит больше: молотки и зубила на виду, а пилы убрал подальше. Обучить бы его еще земельным мерам и расчетам стен – может и за дома взяться. Хотя еще рано. Рано!

Сам Иошаат до сих пор волнуется, берясь за строительство.

Дом – это дом. Дом приближает человека к Богу, – отними его у человека и посели в нору, и человек станет неотличим от зверя! Недаром в Писании даны все размеры ковчега, скинии и первого Храма, недаром указаны все меры Давидова дворца – если дом приближает человека к Богу, то умение построить дом для человека – это наивысшее знание.

Где-то я это слышал? Да, верно, а наивысшее знание – это вера.

Иошаат удовлетворенно огладил густую бороду и присел в углу мастерской передохнуть.

Хвала Адонаю, нет ничего лучше собственного дома!

Он невольно улыбнулся, вспомнив вчерашнюю встречу с детьми.

Как они обрадовались! Екевах, как старший, постарался ничем не выдать волнения, весь в отца. Даже когда показывал свой подарок – колыбель. Зато Мириам так и расцвела. Вот так бы всегда! Осий, робкая душа, вспыхнул, покраснел, как девушка. Гадасса? Ничего, выросла. Эй, женихи! А то, что косенькая… Э, в отсутствие хозяйки весь дом на ней держался. Найди другую такую! Ладно… Цевеон – наш маленький равви. Он, наверно, все Писание знает. Екевах сказал, что читает Цевеон уже быстро и хорошо. Надо, надо читать по вечерам каждый день. Вырастет, станет равви, уважаемым человеком.

Иошаат снова огладил бороду, довольный собой.

Молодцы, не разленились. Хаддах… Конечно, он еще совсем ребенок. Ему тяжелее всех без матери. Вот и вчера…

– А наша мать разве не была здесь хозяйкой? – спросил он удивленно вчера отца, когда Иошаат сказал ему, что вот – они наконец вернулись домой, хозяин и хозяйка.

– Молчи, – ответил ему Цевеон, – ты что, не знаешь, что наша мать давно в Царстве Небесном?

Хаддах – Хаддах обиделся.

– Ну конечно, – сказал он тогда, – ты у нас все знаешь, ты ведь у нас – равви!

– Хаддах! – Иошаату пришлось слегка повысить голос.

Конечно, что его ругать, неразумное дитя? Как он там еще сказал вчера? Да! Это было, когда Мириам удалилась к себе покормить маленького Ииссаха.

– Что скажешь ты, дочь? – спросил он старшую.

– Отец, если она сумеет навести порядок хотя бы на женской половине дома…

– Гадасса! Что я слышу? Мириам – хозяйка во всем доме, а не только на женской его половине!

– Да, отец, конечно, – Гадасса, как всегда, смотрела чуть в сторону, что придавало ее словам какой-то второй смысл, – я только хотела сказать, что сестра моя считает себя такой взрослой, что мне с ней трудно справиться.

– Ладно, лиса, – Иошаат невольно улыбнулся. – Только имей в виду, что она – не подруга тебе и не помощница, чтобы помогать управлять младшими, она – мать вам всем, в том числе и тебе. Так я объявил девять месяцев назад, приведя ее в дом, и так будет впредь.

Иошаат и сейчас улыбнулся, вспоминая вчерашнее.

Да, Хаддах.

Иошаат сказал после этого, что они все должны беречь маленького Ииссаха и заботиться о нем, как ни о ком другом.

– А почему? – тут же спросила любопытная Суламитт.

– Потому что Ииссах – это посланец самого Господа, явленный нам чудом, – строго сказал Иошаат. – Он – наш будущий герой и защитник. Он спасет нас всех, когда вырастет.

Да, и вот тут Хаддах сказал:

– А нашего брата, который родился мертвым два года назад, он тоже спасет?

– Не мертвым он родился, а умер после рождения, – сказал Осий, краснея.

– Да, – сказала Гадасса, – задохнулся пуповиной.

Откуда только дети все узнают?

– Ну, так как же? Как? – продолжал допытываться настырный Хаддах. – Спасет или не спасет?

– Конечно спасет, – сказал Осий Хаддаху, поглядев на отца.

– Как же он его спасет, если он никогда не видел его и не знает о нем?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Исторические, мифологические и библейские имена, кроме созвучных или вызывающих ассоциацию с персонажами книги, приводятся в Глоссарии.

Паук и паутина считались приметами, приносящими счастье и удачу.

Сава – древнее название Абиссинии (теперь – Эфиопия).

Oeaihu (Oeaihwu) – оккультная формула «Шести (гласных) – в одном (слове)», образующих вместе магическое число 7, символ вечного проявления основополагающего принципа Вселенной.

Авеста. Яшт 19, 9, 89.

Rouah Aelohim (евр.) – букв. «дыхание Бога», «Божий дух».

Гиксосы – легендарные кочевники, покорители Египта в доисторическую эпоху; обладатели утерянных ныне знаний.

Имеется в виду вепрь – символ Десятого легиона.

Ave! (лат.) – Да здравствует!

1 Ис. 9, 6 – 7. Шевет – Ханогес – Чудо-Советник, Эл-Гибор – Бог Крепок, Аби-Ад – Отец Вечности, Сар-Шалом – Властитель Покоя, букв. – Князь Мира Сего (евр.).

1 Имеются в виду лунные месяцы, принятые для времяисчисления в то время.

2 Т. е. «весь Израиль»; Дан – крайний северный город Палестины, в Галилее, Вирсавия – крайний южный, в Иудее.

Д а ж (д), Д а ж (д ь) – бог солнца у восточных славян.

Так переводится с еврейского Бет-Лехем, находящийся на месте тектонического разлома.

Джебель эль Фередис (араб.) – «Райская гора», в окрестностях Бет-Лехема, где находилась царская резиденция Ирода Великого.

Армянским яблоком римляне называли абрикос (Armeniaca).

Иное название Бет-Лехема, чтобы отличить его от Бет-Лехема Завулонова, находящегося неподалеку.

Sancta mater, castusa (лат.) – святая мать овечья.

Числ., 7, 51—52.

3 Цар., 6, 12.

3 Цар., 13, 30.

Тутовое дерево, иначе шелковица (Morus) – листопадное дерево рода тутовых. Особенностью шелковицы является истечение сока из ранки при любом, самом незначительном повреждении, что послужило распространению на Востоке выражения «плачет, как тутовое дерево».

Из подлинной песни того времени.

Советник Ирода Великого; устраивал для своего правителя пиры, сопровождающиеся вакханалиями и кровавыми жертвоприношениями.

Лев., 20, 6.

Вт., 13, 1 – 3.

Вт., 13, 5.

Шаркиины – воинственные кочевники, которых впоследствии крестоносцы называли сарацинами.

Джебель-Тур – арабское название полуострова Синай.

Аба – распашной плащ без рукавов

Стебли и листья омелы (Viscum) обладают лекарственными свойствами.

Джауф, Халиль, Бураида – оазисы в пустыне Нефуд, в центре Аравийского полуострова.

Гавлонит – иначе Галилеянин, житель Галилеи, северной части Палестины. Имеется в виду Иуда Галилеянин, поднявший в описываемое время восстание против римского владычества.

Джиад (джихад) – букв. «борьба, усилие».

Конец ознакомительного фрагмента

Купить и скачать всю книгу

<1...4 5 6

На страницу:

Перейти

6 из 6