
Полная версия
Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая
– Сложились и умножились расположения светил небесных… – начинает размеренно старейший из пришельцев и смолкает.
Скрипит дверь загона. Появляется любопытный Забтех под благовидным предлогом, не нужно ли чужеземцам чего. Те, прикладывая руки к головам и сердцам, трясут бородами. Забтех уходит. Наступает молчание. Иошаат устраивается поудобнее.
Теперь он готов слушать и говорить что и сколько угодно – после пережитого во всем теле у него благостная легкость и истома.
– И явили нам знак, сокрытый от посторонних… – продолжает старейший и вновь смолкает.
Скрипит дверь загона. Появляется стражник с вязанкой хвороста, кувшином, несвязным мычанием и яростным подмигиванием. Хворост складывается в углу, загораживая странных пришельцев от Иошаата. Он выступает из-за хвороста, принимает кувшин из рук стражника и садится в круг среди чужеземцев. Стражник уходит. Иошаат предлагает кувшин почтенным гостям. Они снова трясут бородами. Иошаат пьет.
О Адонай, он заслужил глоток вина после этих безумств!
– Явились мы, чтобы засвидетельствовать свершившееся чудо… – старейшина косится на дверь.
Скрипит дверь загона. Появляется мумия Шелима с лепешками и овечьим сыром. Иошаат принимает у нее еду, ломает лепешки, предлагает чужеземцам. Те опять трясут бородами. Иошаат заедает холодное вино острым сыром и черствыми лепешками.
Ему наконец положительно хорошо.
– И вот – мы здесь, – старейшина теперь краток. – Мы видели. Он пришел!
Скрипит дверь загона. Чужеземцы поднимают вверх руки, но это просто поднявшийся некстати ветер. Становится холодно. Иошаат подбрасывает хворосту в очаг. Чужеземцы, переговорив друг с другом, достают из котомок дары и складывают их на свободном от хвороста, еды, питья и людей месте, в дальнем углу. Первый чужеземец демонстрирует старую, гнутую, ржавую чашу для жертвоприношений.
– Из рук, – говорит он и, повторив несколько раз: – Ракша! – с поклоном кладет ее на солому.
– Из земли, – говорит второй так же с поклонами и кладет ветку омелы, сильно помятую и засохшую за время пути.
– Из сердца, – говорит третий и достает странный, с ладонь, крест с кольцом над перекладиной, наверное, чтобы удобно было носить.
Он показывает крест Иошаату.
– Тат! – строго говорит он.
У Иошаата от непонятных действий, непонятных слов, непонятных чужаков все сильнее начинает болеть голова. А может, от усталости. Или от вина, которое действительно оказалось прегадким. Или от всего вместе.
Показавший крест Иошаату чужеземец тем временем присоединяет его к остальным подношениям на охапку соломы и оглядывает своих собратьев. Те склоняют головы, и он нараспев произносит:
Чтим —Самое славное, превосходящее, наилюбезное, наиразящее,Наиловчайшее, неуловимое, высшее средь созданий,Которое пристало Спасителю благому и тем, кто с ним идет,В жизнь превращая создания без умирания, без увядания и без истления,Вечноживущую, вечнорастущую и самовластную,Из мертвых восстанет и явится вживе бессмертный СпасительИ мир претворит5.Чужеземцы поднимаются и начинают собираться. Растроганный непонятными стихами Иошаат уговаривает их остаться. Они снова трясут бородами.
– Не смеем тебя задерживать, о великий муж. У тебя многие заботы, так что не приумножай их заботой о нас. Руа Элохим6 над тобою! – говорит самый многословный.
– Что же говорить мне, когда меня будут спрашивать о вас? – Иошаат смиренно прижимает руки к груди.
– Отвечай: пастухи мы, – говорит один.
– Или отвечай: цари, – говорит другой.
– Отвечай: учителя, – говорит третий.
– Так не бывает, – недоверчиво качает головой Иошаат.
Дурака из меня делают.
Он досадует.
Первый смеется:
– Скажешь – гиксосы7. Если и не поймут, то запомнят!
Иошаат продолжает качать головой.
Мудреное слово. Я не запомню, а не то что люди. Да и надо ли?
– Мы убедились в существовании младенца, который продолжит Великий Круг Превращений, и покидаем вас, – говорит самый многословный, и все трое, обратившись к Мириам с младенцем, снова кланяются и нараспев произносят:
– О-э-а! И-хоу-у!
Скрипит дверь загона. Один за другим чужеземцы скрываются в ночи.
Иошаат переводит дух, но тут же спохватывается.
Второй младенец!
– Шелима! – после общения со странными пришельцами в голосе Иошаата чувствуется некоторая начальственная важность.
Вечная старуха споро показывается из своего угла. Она уже не жалуется на свои болячки, а молча ждет приказаний.
– Эта твоя невольница – ты говорила с ней?
– И-и-и, – смеется Шелима, – с ней не поговоришь, она по-нашему не понимает.
– Не понимает! Что же нам делать?
– Я все сделала, как надо, когда еще за лепешками и сыром ходила, – Шелима довольна, что и тут пригодилась. – Я ей показала, – она трясет на руках воображаемого младенца, – а она как вцепится в меня! Насилу вырвалась.
– Ну, так давай же, давай! Уноси! Там он, среди овец.
Шелима находит среди новорожденных ягнят маленький молчаливый белый сверток, настороженно прислушивается к нему, потом не воображаемо, а на самом деле принимается его укачивать, несет к выходу, и снова возвращается туда, где разложены чужеземные дары. Отрывает от ветки омелы крохотный трилистник и суетливо запихивает под складки маленького молчаливого свертка.
– Если все – тому, то этому – хоть листик, – виновато поясняет она и быстро выносит младенца из загона.
Иошаат садится поближе к очагу. Наконец-то все позади, и он может вздохнуть спокойно. Он прикладывается к кувшину, затем долго разжевывает стертыми старческими зубами черствую лепешку.
Все хорошо, все спокойно.
Однако как-то чересчур спокойно!
Он снова прикладывается к кувшину и понимает, что это связано с молчанием женщины, лежащей в углу на охапках соломы. Он уже успел изучить ее молчание и хорошо знает ему цену.
Иошаат поднимается и подходит ближе.
– Мириам?
Он снова думает, вздыхает, прикидывает и так, и этак, потом решается:
– Согласен.
Иошаат долго отсчитывает деньги, все больше драхмы, ассарии и даже лепты. Потом он их пересчитывает еще раз. Еще дольше они пересчитываются торговцем. Затем они ударяют по рукам, и Иошаат всходит на помост, чтобы увести Мириам.
В это время к помосту с рабынями приближаются трое римских солдат, поблескивая шлемами, с прямоугольными щитами в походном положении за спинами и короткими страшными копьями в руках. Они явно навеселе; идут напролом, и все покорно и даже заученно уступают им дорогу. Толпа зевак редеет на глазах.
Наконец, они натыкаются на помост и с хмельным удивлением обнаруживают на нем обнаженных невольниц. Короткий взрыв солдатского восторга и долгое сосредоточенное созерцание женской наготы.
– Гляди, Виталис!
– Что ему смотреть. Это же не окорок!
Довольное ржанье. Толстяк Виталис с короткой бычьей шеей багровеет. Веселье продолжается.
– Это скорее зрелище для Авла, – важно изрекает Виталис.
– Для Авла? Да он сейчас вспыхнет, как факел, от смущения!
Тот, кого назвали Авлом, смеется, хотя видно, что он действительно покраснел.
Третий солдат, рыжеволосый, заводила компании, заметив Иошаата, лениво изрекает:
– Старик козел облизывает козочек!
Раздается пьяный хохот остальных. Анх-Каати поднимает руки, потом прикрывает рот ладонью.
Помни: Рим вскормлен волчицей!
Он смотрит на римлянина без гнева и досады, как смотрят на явление природы, вроде града или сильного ветра.
– Ты один понял меня, не будь я Вепрь8! – так же лениво цедит рыжий солдат.
– Одни любят жизнь в театре, другие – театр в жизни, а третьим не нравится ни то, ни другое, – уклончиво отвечает Анх-Каати.
Солдат с внезапно проснувшимся интересом приглядывается к нему:
– А ты умнее, чем пытаешься показаться.
Потом он замечает смуглую Мириам, уже закутанную в белое покрывало.
– А эта почему в одежде? Эй, умник, открой-ка нам ее!
– Она уже продана, – торопливо произносит Анх-Каати, – по праву…
– О Юпитер Громовержец! – рыжеволосый цедит слова и так же лениво заученным бесконечной муштрой движением руки за голову вытаскивает из ножен хищно блеснувший на солнце короткий меч. – Сколько же можно вдалбливать в башку обрезанной черни, что существует только одно право – право римского солдата!
– Аvе9! – кричат хором его приятели.
Он медленно, поигрывая гладием в полусогнутой голой мускулистой руке, поросшей рыжеватыми волосами, нетвердой походкой поднимается на помост, ухмыляется своим приятелям, потом подходит к Иошаату, долго смотрит на него с пьяной сосредоточенностью, затем хрипло кричит:
– Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника!
Парочка солдат внизу продолжает покатываться от хохота.
Солдат на помосте небрежно, второй рукой, с зажатым в ней пилумом, отталкивает Иошаата. Тот падает, хватаясь за ушибленный бок:
– О Адонай!
– Эти глаза, – говорит солдат, медленно, хищно, как гепард, скрадывающий дичь, обходя Мириам, – эти глаза – словно угли среди черных головешек в костре… Однако головешки должны гореть, давая нам свет и тепло… А не обжигать. Верно
Он, подкравшись, говорю, мой Авл? внезапно резко рвет покры- Dixi!вало с Мириам, обнажая ей грудь, но та отшаты-вается, и в руке у нее остро посверкивает лезвиенеизвестно откуда взявшегося кинжала.Гул изумления снизу. Солдат останавливается в растерянности, забыв про меч в своей руке. Потом растерянно оглядывается на приятелей.
Вдали раздается рев горна и бой барабана. Солдаты, как по команде, – сказывается дисциплина – поворачивают головы.
– Нам пора! – кричат приятели снизу солдату на помосте.
– Заканчивай, Пантера, пойдем!
Солдат по имени Пантера долго смотрит на Мириам желтыми, как у рыси, немигающими глазами, потом резко поворачивается и уходит с помоста. По пути он бешено рубит подвернувшийся под руку кувшин среди выставленных на соседних столах гончарных изделий. Солдаты уходят.
Облегченный гул в поредевшей толпе.
Мириам подходит к Иошаату и помогает ему подняться на ноги. По его лицу видно, что он принял решение. Он берет ее за руку и подводит ее к краю помоста:
– Я, древодел из Назиры Иошаат, из рода Давидова, перед Господом нашим и свидетелями объявляю купленную мною здесь невольницу Мириам вольноотпущенной, а также женой мне, хозяйкой – дому моему и матерью – детям моим.
Толпа расходится, вкусив сполна от пирога сегодняшних событий.
Мириам подходит к отцу. Анх-Каати грустно смотрит на нее:
– Тебе не испить страдания в рабстве, дочь моя, но полны другие чаши его!
Иошаат уже стоит внизу. Ал Аафей, взволнованный и удовлетворенный сегодняшним днем, суетится рядом.
Фамарь моя будет довольна.
– Тебе надо будет засвидетельствовать у равви свои слова, о Иошаат.
– Да, и сделает это равви Саб-Бария, которого знаю я, – отвечает Иошаат, оглядываясь в поисках Мириам…
Устал я.
– Я могу дать своего осла, чтобы увезти твою новую жену.
– Благодарю, добрый сосед, равви Саб-Бария живет недалеко отсюда, у Акры.
Я сам решу, что мне делать со своей женой.
Анх-Каати все еще что-то говорит дочери, и та его внимательно слушает.
О чем можно столько говорить?
Иошаата приятно колет в грудь сладкое, не сравнимое ни с чем чувство собственника – не то чтобы сильно, чтобы дать волю гневу, но достаточно ощутимо, чтобы, отодвинув в сторону Ал Аафея, шагнуть вперед к помосту и спокойным, властным голосом позвать ее:
– Мириам!
Молчание.
Опять и снова – отвратительное ее молчание.
Она даже не плачет, вот что худо. Она просто лежит, лежит и смотрит в темноту, лежит и смотрит в темноту сухими немигающими глазами.
– Успокойся.
Говори, все время что-то говори, говори, чтоУ нас есть сын, посланный нам одной толькоугодно, только бы не повисаловолей Его. Сын. Сын! это молчание,выматывающее душу. И овцы, как назло, замол-чали. Все время топотали, как римские бара- Единственный такой, тыслышишь?баны, а тут что-то притихли. Спят, должно быть.Да и то: полночи пролетело в этой свистопляске.Не мешало бы и самому вздремнуть… Говори!– Ничего, Мириам! Выкормим мы его, воспитаем. Вырастет наш сын, и содрогнутся враги его. Вырастет он, и возрадуется народ Израиля. Вырастет он, и воздастся нам за него сторицей. Ты слышишь?
Молчание.
Иошаат чувствует легкий укол обиды – не то чтобы сильной, чтобы дать волю гневу, но ощутимой, чтобы высказаться без посторонних:
– Я выкупил тебя из рабынь и сделал вольноотпущенной. Я объявил тебя женой своей перед Господом нашим, и свидетелями, и раввином Саб-Бариею. Я привел тебя в свой дом и объявил тебя перед своими детьми матерью им и хозяйкой дому. Я уверовал в исполнение в тебе всех пророчеств Писания и убедился в этом еще раз сегодня, встретив этих гис… дис… – как их? – волшебных пастухов. Вот – дары их в подтверждение. И сейчас я, муж твой, говорю тебе: успокойся, все хорошо. Ты слышишь меня, Мириам?
– Да, – тихо отвечает Мириам.
Иошаат доволен.
Он добился-таки своего.
Он возвращается на свое место у очага, к почти догоревшему огню, снова, на этот раз поосновательней, прикладывается к кувшину. Последние блики угасающего огня выхватывают из темноты его крупную голову, бороду, узловатые руки мастерового на коленях. Он сидит, слегка покачиваясь, с тяжелой отрешенностью напевая вполголоса:
Ибо младенец родился нам; Сын дан нам; владычество на раменах Его,и нарекут имя Ему: Шевет-ханогес, Эл-гибор, Аби-ад, Сар-шалом.Умножению владычества Его нет предела на престоле Давида и в царстве его,чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века10.– Радуйтесь, ибо младенец родился у нас! Сын нам дан! – на весь дом кричит старый равви Саб-Бария.
В доме равви – радостный переполох. Бедные старики не могут опомниться от постигшего их счастья. И сейчас, принимая Иошаата с Мириам и усаживая их за стол, они с трогательной забывчивостью в третий, пятый и седьмой раз пересказывают им свою историю.
Как-то, давно, Саб-Бария проснулся от ужасного видения во сне, до того напугавшего его, что у бедняги после этого отнялся язык. Человек без языка – это беда. Равви без языка – это беда вдвойне, это горе, ибо язык дает ему кров и хлеб насущный и место среди соплеменников. Бедные супруги не знали, горевать по этому поводу или радоваться тому, что старая Элишева почувствовала себя в тягости!
– Наконец, родился он, долгожданный Иоханнан, – и что ты думаешь, почтенный Иошаат? Речь вернулась ко мне снова!
Верую, о Господи!
– Сын! – гремит Саб-Бария, словно проверяя крепость своего голоса. – Иоханнан!
Иошаат просит хозяина дома узаконить словом равви их брак с Мириам. Саб-Бария благословляет их, Элишева обнимает на радостях Мириам.
– Бедная, ты вся дрожишь! Уж не заболела ли ты? – она заботливо склоняется к Мириам. – О, Адонай, твоя шерстяная накидка промокла насквозь!
– Как она могла промокнуть, если на дворе сухо и нет дождя? – удивляется равви Саб-Бария.
– Ночь холодная. Может быть, роса? – рассуждает задумчиво старая Элишева.
– Ничего, все в порядке, – с досадой говорит Иошаат. – Завтра – домой, в Назиру.
А Саб-Бария начинает в девятый раз рассказывать о своем чуде. Выпитое вино добавляет новые детали. Язык ему отнял не страшный сон, а Ангел Господень, за малодушие и неверие в зачатие собственного сына! Конечно, Ангел – кому же еще быть? Это ли не чудо? А в чуде этом – не Господня ли рука, милующая и карающая всех нас? А рождение Иоханнана – самое большое чудо.
– Чудо! – возглашает Саб-Бария.
Воистину верую!
За столом Мириам вдруг становится дурно. Она бледнеет и зажимает рот рукой. Все взволнованы. Иошаат извиняется перед хозяевами за Мириам, пытаясь сказать о каких-нибудь известных ему женских хворях. Элишева уводит Мириам из-за стола на женскую половину дома. Уводит надолго.
О чем, о Адонай, можно столько говорить?
Наконец, женщины возвращаются. Элишева сияет, как всякая женщина, утолившая свое любопытство сполна. Она садится за стол, но, как истинный ценитель настоящей, неподдельной новости, не спешит.
– Где мой Иоханнан?
Иошаат передает ей сына.
У этой ровесницы Евы появились нотки лукавства и даже какой-то игривости! Говори же, не тяни.
Вдоволь наигравшись с Иоханнаном, Элишева, наконец, с улыбкой встречает встревоженный взгляд Иошаата.
– Ну, если хворь твоей Мириам такая же, что была у меня последние десять месяцев11, тогда благословен будешь ты, Иошаат, еще одним сыном!
Иошаат потрясен.
Дева?
Он растерянно поворачивается к Мириам:
– Как же так! Мириам, ведь ты… Ведь твой отец сказал мне, что ты…
Равви Саб-Бария прерывает очередной свой рассказ о чуде. Любопытные взгляды ощупывают Мириам с разных сторон.
Мириам встает. Лицо ее – каменной бледности, бледности базальта, но Иошаат не знает, что у смуглокожих племен бледность лица соответствует гневу или необычайному волнению.
– Перед Господом нашим Истинносущим, и равви, толкующим нам, простым смертным, премудрости Его, и перед всем Израилем, от Дана до Вирсавии12, клянусь, что сохранила девство свое в целостности, и не порушила его ни впусканием к себе мужчины возлежанием под ним, ни прикосновением мужским к чреву моему, ни взглядом мужским на наготу чрева моего, ни впусканием к себе мужчины возлежанием на нем, ни прикосновением своим к чреслам мужским, ни взглядом своим на нагие чресла мужские. Если же я хоть в чем-то нарушила эту свою клятву, пусть Господь вырвет из народа Израиля двенадцать колен рода отца моего и двенадцать колен рода матери моей и развеет по пескам сорняками злостными.
Мириам садится. Глаза ее закрыты, она дрожит.
Иошаат изумлен и напуган этой вспышкой Мириам.
Надо быть очень… Да нет, – надо быть воистину праведницей, чтобы иметь смелость произнести такую страшную клятву!
– Верю тебе, дочь Израилева! – воодушевленно восклицает Саб-Бария.
– Верю тебе, Мириам! – Иошаат взволнованно оглаживает бороду.
– Никогда мы не слышали о таком, – лукаво улыбается Элишева, – и никогда мы не слышали такой страшной клятвы. Надо верить. Такой клятве надо верить. Но если это так, тогда Господь воистину всемогущ, а милость Его воистину велика, если Он являет нам такое чудо.
– Чудо! Чудо! – подхватывает Саб-Бария.
Снова Ты явил мне Себя!
– И если это правда, – продолжает улыбаться Элишева, – то благословенна будешь ты, оставшись девой, во всех женах Израильских во веки веков!
– Чудо! – трубит захмелевший Саб-Бария.
– Два чуда, – успокоенный Иошаат великодушно оглядывает Мириам и младенца Иоханнана на руках Элишевы.
Словно спохватившись, равви Саб-Бария встает и, указывая на своего сына, объявляет:
– Младенец сей явился нам всем первым чудом, чтобы возвестить о грядущем втором чуде. Осанна тебе, дева!
– Осанна тебе, Мириам, – шепчет растроганный до слез умиления Иошаат.
– Если это правда, – улыбается старая Элишева.
Мириам, это правда
Мириам, это правда.
Это правда, Мириам.
Это правда, Мириам, что срок твой
и муки родин твоих —
явление Господа в мир
людской, мир плоти, крови и пота
Это правда, Мириам, что у тебя
нет сердца,
а вместо сердца —
камень из пустыни Синайской.
Это правда, Мириам, что сын твой
обнажит мышцу против врагов и поведет
народ Израиля к спасению и славе
Это правда, Мириам, что ты —
хуже гиены, хуже ехидны
и хуже крокодила нильского,
потому что те заботятся о своих
детенышах, выношенных и рожденных
по тому образу и подобию,
которые вложил в них Господь,
а ты бросила своего сына.
Это правда, Мириам, что троны
царские предназначены для одного. И слава
человеческая не делится на двоих. И Господь,
который над нами, истинен лишь потому,
что единносущ
Это правда, Мириам, все страдания, о которых
ты знаешь,
покажутся тебе забавой по сравнению с мукой
расставания навсегда, навсегда,
на веки вечные,
с только что рожденным тобою сыном.
Это – правда?!Мириам вдруг вскакивает, как от удара бичом.
Тьма истончается, наполняя пространство загона контурами, прозрачными, словно напоминание о тяжести, твердости и протяженности там, во внешнем мире.
У погасшего холодного очага спит Иошаат. Хворост. Кувшин. Остатки ночной трапезы. Дары. Колыхание овец в дальнем углу и там же – звуки, которые издают все новорожденные детеныши, требующие материнских сосцов. И какая страшная, мертвящая тишина снаружи!
Мириам каким-то судорожным рывком бросается вон из загона, останавливается, снова бежит, снова останавливается, слепо озираясь вокруг и ничего не видя в помрачении сердца. Потом выбегает на середину двора и падает обреченно на колени.
Во дворе – следы ног, копыт и остатки кострища, еще теплого.
Поздно.
Это правда.
Караван ушел.
Часть первая
Один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него сирота?
И о в, 31, 17.Глава первая
Дажд13
День сменит ночь, а ночь сменит день, и будут сменять они друг друга, пока это будет угодно Неназываемому и пока сохранится на земле живая душа, чтобы отличать одно от другого. Воистину так, ибо нет среди сотворенных Им ни того, кто бы мог сказать: вот, есть день, а ночи нет, ни другого, кто скажет: вот, есть ночь, а дня нет. Воистину так, ибо и день, и ночь повинуются установленному Им для этого мира высшему закону, который гласит: все имеет свое начало и свой конец.
Поэтому самая ничтожная песчинка, попираемая ногами верблюда, возносит хвалу Ему, устроившему этот мир именно так, ибо, порожденная рассыпавшейся когда-то в прах горой, минуя бесконечную цепь иных рождений и смертей, она, ничтожная, когда-нибудь, через бесконечную цепь новых рождений и смертей, даст начало другой горе. Поэтому на весах Вечности равны величественная гора, подпирающая небо, и ничтожная песчинка, попираемая ногами верблюда; верблюд и погонщик верблюда, погоняющий его палкой; погонщик верблюда и его хозяин, наказывающий палкой и милующий горстью фиников.
И так же, повинуясь этому всеобщему закону, дороги будут брать начало у одних городов, чтобы закончиться у других, дав начало следующим дорогам. И один караван будет сменять другой, имея своим началом и концом торговлю. Торговля же будет начинаться и заканчиваться алчностью. И алчность будет начинаться в человеке и заканчиваться в человеке же. А начало и конец человека – промысел Его, неторопливо, из вечности в вечность, пересыпающего, словно песок с ладони на ладонь, горы и земли, царства и человеков.
И этот маленький караван, принадлежащий обыкновенному сирийскому купцу Бахиру, будет идти мерным шагом по благословенной земле в неблагословенное зимнее время, когда верблюдам приходится тяжело от порывистого ветра, а люди с тревогой вглядываются в небо, не зная, чего ждать в пути: дождя, внезапного града, а то и снега. Правда, снег может выпасть разве что высоко в горах, а до них еще далеко. И будет на пути каравана рынок в Иевусе, где Бахир продаст своих невольников и приобретет шелка и шерсть, чтобы доставить их в Александрию; и будет Эль Халиль с отрадными глазу теревинфовыми рощами и славным постоялым двором, и будет Иутта, после которой Бахир прикажет сделать привал на перекрестках торговых путей, чтобы решить, какой дорогой двигаться дальше.
Крохотный лагерь вырастет среди камней и песка: палатка самого Бахира, еще одна палатка с единственной оставшейся светловолосой невольницей, которую ему так и не удалось продать, и дальше – поставленные кругом пять верблюдов, конь и осел, а в круге – помощник Бахира, из вольноотпущенных, в меру честный, в меру преданный, по имени Юнус, и погонщик Али, из рабов, к тому же глухой, как песок в надтреснутом кувшине, и цена ему – этот надтреснутый кувшин. Их задача – охранять стоянку и стеречь добро, поэтому спать Юнус и Али будут по очереди. А пока до темноты еще далеко, Али будет разводить костер, а Юнус – призван к хозяину на совет.