Далеко от неба

Рудых потемнел лицом, сжал огромные кулаки и, проглотив комок в горле, спросил: – Чего надо?

– Надо о гостях твоих побалакать. Живешь, как бирюк, близко никого не пускаешь. А тут гостей полон двор. Да гости-то все непростые. Интересные гости. Особенно вот этим интересуемся.

Он круто повернулся к Ермакову, и дуло карабина уткнулось тому в горло.

– Что, следак, думаешь, не узнал? Да я тебя на том свете без собак сыщу, по одному запаху твоему ментовскому. Чего лыбишься? Егор не скажет, ты у меня запоешь. Не хуже кедровки трещать будешь.

– Дурак ты, Пехтерь, – спокойно сказал Ермаков, отстраняя от себя ствол. – Живете спокойно, пиратствуете помаленьку, золотишко моете, шкурки в заначке наверняка имеются. А случись что со мной, вас из-под земли выковырнут и на сучках развесят. Думаешь, норы ваши не знаем? Все как одна на карте помечены. Не веришь, могу показать. Давай лучше спокойно поговорим. Из-за меня вы бы на рожон к Егор Егорычу не полезли. Себе дороже. Так? Выкладывай, какое шило в задницу укололо?

* * *

Поднимая на мелкоте фонтаны брызг, Василий делал вид, что убегает от визжавшего от восторга Сашки. Он не смотрел на берег, но давно уже заметил, что около его одежды с ружьем на коленях сидит незнакомый человек и явно дожидается, когда он обратит на него внимание. Наконец он увидел то, что нужно – круглый, тяжелый, удобный для руки камень. Упав с размаху в воду, он сжал камень в руке и, дождавшись, когда Сашка, запнувшись о его ногу, плюхнулся в воду, резко выпрямился и почти неразличимым от быстроты замахом метнул камень в сидящего человека. Тот без звука опрокинулся навзничь.

Василий подбежал к лежавшему, схватил ружье, проверил заряд, вернулся, схватил Сашку под мышку и, пригибаясь, побежал к заплоту. Сашка от неожиданности пока молчал, но в любую минуту мог поднять крик. Очень кстати неподалеку оказалась перевернутая старая лодка.

– В прятки любишь играть? – тихо спросил он пацана.

– Люблю. А деда не любит. Он кого хочешь отыщет. Ему без интересу.

– Я тебя сейчас так спрячу, он ни за что не отыщет.

– Отыщет.

– Спорим?

– Спорим.

– Я вот лодку приподниму, лезь под неё и лежи не дыши. Он же не догадается, как ты под неё попал. Вон она какая тяжелая… Лезь. А когда не найдет, мы у него что хочешь в награду потребуем.

– Ружье.

– Ружье, так ружье. Сиди тихо, он сейчас придет, искать будет.

Сашка затих под лодкой, а Василий, низко пригибаясь, а где и ползком, обежал открытое пространство и, выглянув из-за лиственницы, оглядел двор. Уяснив расположение незваных гостей, он добежал до сарая, закинул ружье на спину и, приставив к стене тяжелое бревно, почти забежал по нему на крытую потемневшими от времени досками крышу. Бесшумно поднялся по ним до верха, выглянул. Тот, что с обрезом, стоял почти под ним, стараясь не упустить ни слова из разговора Ермакова с Пехтерем. Прятавшийся у стены дома тоже вытянул шею, прислушиваясь. Прямо над его головой висело на гвозде старое цинковое корыто.

Василий, почти не целясь, выстрелил в корыто, с грохотом упавшее тому на голову, и тут же, спрыгнув с крыши, обрушился сверху на так ничего и не понявшего мужика с обрезом. В то же самое мгновение тяжелый кулак Егора Рудых надолго вывел из строя Пехтеря. На лету подхватив вылетевший из его рук карабин, Ермаков подскочил к оглушенному внезапностью происходящего и упавшим на голову корытом пирату. Тот повернулся и, расставив ноги, торопливо оперся руками на темные бревна стены.

– Грамотный, – усмехнулся Ермаков и, нашарив под одеждой пленника пистолет и внушительных размеров тесак, легким отработанным ударом обездвижил кулем осевшего мужика. Василий тем временем спеленал своего подвернувшейся под руку веревкой и подтащил его к все еще неподвижно лежавшему Пехтерю.

– Вроде еще один должен быть для ровного счету? – спросил его Ермаков.

– Лежит. Там… – И Василий кивнул в сторону реки.

– Сашка где? – спросил Егор Рудых.

– Под лодкой. Иди освобождай. Нормальный пацан. В деда верит, как я в нашего старлея. С этими чего делать будем?

– Сделали уже. Пускай гуляют. Они теперь стойбище Егора Егоровича по кругу обходить будут.

– Раньше они так не наглели.

– Любопытство мужиков одолело: по какой такой причине мы тут с тобой оказались?

– Ну? – помедлив, спросил Василий. – По какой?

– Разговор долгий и не очень простой. Пойдем в избу, я тебе всю здешнюю диспозицию изложу.

– А надо? – снова помедлив, спросил Василий.

– По желанию. Хочешь разобраться, в какой капкан твой братан угодил…

– Пошли, – оборвал его Василий и, не оглядываясь, пошел в избу.

Егор Рудых сгрузил «пиратов» в старую телегу-бестарку, выкатил её за ворота и чуть подтолкнул под откос к реке. Телега, набирая скорость, покатилась вниз и, основательно подскочив на уступе берега, со всего размаху въехала в воду. Все еще не очухавшийся после удара камнем четвертый налетчик, мимо которого со скрипом и матом невольных пассажиров пронеслась телега, посмотрел ей вслед и спросил неизвестно кого: – Чего это?

Увидев, как его подельники с кряхтением и стонами вываливаются из телеги в воду, он, пошатываясь и держась за голову, поплелся к ним.

– Чего было-то? – плачущим голосом спросил он Пехтеря. Тот, развернувшись, так «приложил» его, что вторично пострадавший отлетел чуть ли не на середину реки.

– Дед, – спросил освобожденный из-под лодки Сашка. – Ты меня сам нашел или дядя сказал?

– Сам ты что по такому случаю соображаешь?

– Мамка говорит, я еще плохо соображаю. Наверное, дядя сказал.

– Почему так считаешь?

– Мамка говорит, ты тоже не соображаешь. В этом…

– В чем? – грозно нахмурился Рудых.

– Воспитании.

– Та-ак. Мамка у тебя хорошая?

– Хорошая.

– А кто её воспитал?

– Не знаю.

– Я и воспитал. Значит, соображаю маленько. Вернется, мы с ней еще потолкуем, кто чего не соображает.

* * *

Ермаков и Василий сели друг против друга за стол и некоторое время молча смотрели друг на друга.

– С чего начнем? – спросил наконец Ермаков.

– С вас, – ответил Василий и, вспомнив, что еще вчера они договорились говорить на «ты», поправился: – С тебя.

– Логично, – согласился Ермаков. – Бывший мент, следак, майор, между прочим, хотя тоже бывший – Родион Ильич Ермаков. Можно просто – Ильич.

– Добровольно «бывший» или как?

– Зришь в корень. В основном – добровольно. Надоело за ментовскую зарплату исправлять неисправимое. Решил разбогатеть сразу и навсегда.

– Здесь, что ли?

– Смешно, конечно, но именно здесь. На этом самом месте. Вернее, поблизости. В радиусе, скажем, семидесяти – восьмидесяти километров.

– Клад хочешь отыскать?

– Снова в «десятку». Клад! И еще какой!

– Подставил тебя кто-то. В наших местах клады даже по причине белой горячки не брались отыскивать. Богатеев тут сроду не водилось.

– Не скажи, Василий Михайлович, не скажи. Богатеев не водилось, а золотишко было. Было?

– Кошкины слезы, а не золотишко. Пираты шерудят на старых отвалах помаленьку на опохмелку, и то, если другое чего не подвернется. На ягоде больше возьмешь, чем на нашем золотишке.

– Про Чикойское золото слышал?

– Кто про него не слышал. Сказки все это. Для детишек.

– Для детишек, говоришь? А вот у меня вполне достоверные сведения имеются, что братишка твой его отыскал. Или вплотную подошел, что, в принципе, одно и то же. Продолжать?

Василий долго молчал, переваривая услышанное. Потом с трудом выдавил: – Кто же тебя, Родион Ильич, такими сведениями снабдил? И какая нужда была именно тебе их сообщать?

– Такими соображениями, Василий, я с ним поделился. А почему именно с ним, я тебе как-нибудь по отдельности обскажу, – сказал, входя в избу, Егор Рудых.

Он поставил на стол большую миску с малосольным хариусом, вынес из-за задосок кастрюлю с дымящейся картошкой. Сашка тащил следом стопку тарелок и вилки.

– Голодное брюхо к истине глухо, – пробасил хозяин и неизвестно откуда извлек бутылку «Московской». – Берег на скорое прибавление семейства. Но раз такое дело – оскоромимся. Долгий разговор посуху не ходит. Начинать-то, знаешь, откуда надо?

– Откуда? – вмешался Сашка и, заинтересованно подперев кулачонком подбородок, приготовился слушать.

* * *

На сорок третий день войны в четвертом часу в райкоме, казалось, не осталось ни души. Даже обычно дремавшей в это время за стеклянной загородкой уборщицы и сторожихи Дарьи не было. Подалась в потребиловку: слухи дошли, в складах по сусекам прошлогоднюю заваль подскребли и, чтобы окончательно не сгинула от мышиного своеволия, решили обменять на последние припрятанные рубли у испуганного населения, готового в ожидании еще худших времен отовариваться чем попало.

Иннокентий Рудых, привязав лошадь к райкомовскому забору, неторопливо поднялся на крыльцо, затушил пальцем недокуренную цигарку, аккуратно пристроил её на угловатый выступ балясины и вошел в высшее районное управление. Его тяжелые шаги гулко бухали в пустых коридорах. Он неторопливо заглядывал в каждую комнату и, убедившись, что там никого нет, осторожно прикрывал дверь. В те двери, которые были заперты, он деликатно стучал согнутым пальцем и, не дождавшись ответа, шел дальше. Оглушительно зазвонивший в одном из самых начальственных кабинетов телефон озадачил его своей долгой настойчивостью. Иннокентий подождал, не возьмет ли кто трубку, чтобы податься на зазвучавший голос, но трубку так никто и не взял. Звонок обиженно оборвался. Посетитель двинулся было дальше, но за одной из последних не проверенных дверей, раздался стук, словно на пол уронили что-то тяжелое. И тут же из-за этой двери высунулась голова взъерошенного человека в очках и испуганно уставилась на Иннокентия.

– Интересуюсь, где в настоящий момент руководство находится? – стараясь придать своему простуженному голосу вежливо-просительную интонацию, спросил Иннокентий.

– Вам чего, товарищ? – словно не слыша вопроса, спросил человек. Иннокентию показалось, что он изо всех сил сопротивляется кому-то, кто хочет вытолкать его в коридор.

– Мне бы самого главного, – стараясь как можно отчетливее выговаривать слова, прохрипел Иннокентий. – Дело наиважнейшее.

– На сегодня все дела сняты с повестки дня. В полном составе отбыли на заготовку оставшихся кормов и проводы добровольцев. Приходите завтра.

– Завтра? Завтра мне уже желательно за реку переправиться. Сегодня решить, во что бы то ни стало необходимость крайняя. Дело государственное…

– Ничем не могу помочь, – каким-то сдавленным голосом проговорил человек и скрылся за дверью.

– А мне помогать не надо, – после некоторого озадаченного молчания загремел Иннокентий уже в полный голос. – Я, может, сам помочь желаю. По причине, что драпаем по всем направлениям, заместо «стальным кулаком по территории противника».

– Это кто тут пораженческую пропаганду разводит? – раздался за спиной голос первого секретаря, только что вернувшегося от военкомата, где длинной напутственной речью он проводил старенькую полуторку с двумя десятками добровольцев на сборный пункт в соседний район. – Не драпаем, а отходим на заранее подготовленные позиции. А потом уже стальным кулаком. Ты, что ль, Иннокентий? Лучший охотник в районе, а разобраться в простой тактике не можешь. Говори, чего пришел? Мне еще в МТС надо успеть.

– Чего там разбираться? Заготовленные позиции уже под Смоленском оказались. Ты мне лучше вот что скажи, товарищ первый секретарь нашей районной руководящей партии. Сколько в танковом полку должно боевых машин находиться? И сколько, к примеру, золотишка потребуется, чтобы их изготовить в полном комплекте? Чтобы они от нонешних позиций в самое логово врага двинулись.

– Зачем это тебе?

– Ты поначалу скажи, а потом уже я объяснения дам.

– Ну, если честно, не знаю я, сколько в танковом полку техники находится. Десятка три, меньше вряд ли. На танковую колонну пожертвовать хочешь? А что, мысль интересная. В соседней области колхозники на самолет личные средства вложили. Если поднатужимся, на танк вполне наскребем. Надо будет на бюро обсудить. Оформим как почин лучшего охотника района. Какой взнос делаешь?

Иннокентий что-то подсчитывал в уме, загибая пальцы. Потом сказал: – Ежели тридцать, по килограмму за штуку, считай, почти два пуда. Может, еще и на самолет останется. Объявляй, товарищ секретарь, на своем бюро, что Иннокентий Рудых тридцать килограммов золота на оборону Советского Союза от немецких фашистов безвозмездно передает. Сообщай, куда и в какое время доставить? И охрану, после того как передам, обеспечь. Мало ли чего.

Секретарь подошел к Иннокентию вплотную, потянул носом.

– Вроде трезвый… Неудачное ты время для шуток, дорогой товарищ, выбрал. Я сейчас мужиков на фронт провожал. По-хорошему – духовой бы оркестр, лозунги соответствующие. Так куска сатина для оформления не отыскали. Все подчистую выгребли со складов для победы. А ты – золото. Сколько, говоришь? Тридцать килограммов? Да весь наш район со всеми потрохами… Три кило хватит. Не знал бы я тебя за серьезного мужика, попер бы отсюда, чтобы душу не травил. Чего тебе в голову стукнуло? Об сучок, что ль, приложился?

– Нелюбитель я шутковать. Если по правде речь вести, не навались немец такой силою, хрен бы я тебе слово сказал. Пускай бы себе лежало, где лежит, до справедливого времени. Его бы, ежели по-хорошему, не на танки, а народу на облегчение от нашей такой беспросветной жизни. Только без танков полный шандец может получиться. Тыщи народу уберегут. Готовь охрану, секретарь, через неделю тридцать килограммов прямо тебе в кабинет доставлю. Меньше чем через неделю не управлюсь.

– Ты что, никак Чикойское золото отыскал?

– Его.

– Давно?

– Порядком.

– Знаешь, что за сокрытие государственных кладов полагается? – почему-то шепотом спросил секретарь.

– Какое такое сокрытие, ежели я его на сопротивление фашизму передаю? – тоже понизил голос Иннокентий.

– А если там больше, чем тридцать килограммов?

– Может, и больше.

– А ты только тридцать?

– Ну.

– Остальное пусть лежит?

– Пускай.

– Про запас?

– Про запас. Мало ли чего. Сколь у нас с начала веку потрясениев разных было. А до конца еще далеко. Глядишь, снова пригодится.

– Вот что, гражданин Иннокентий Рудых… Прикажу я тебя сейчас под арест, а потом под конвоем до самого… Где оно там у тебя?

– Кто ж его знает? Под конвоем и вовсе в другую сторону можно наладиться.

– Ясно. А если я с тобой? В единственном числе. Для партийного контроля. Чтобы все до грамма…

– У меня на этот случай, гражданин секретарь, свой контроль имеется.

– Интересно. Кто такой?

– Совесть.

– Ты еще Бога помяни.

– Чего его без дела поминать. Он и так все видит.

– Ты это серьезно?

– Серьезней некуда.

– Не думал я, Иннокентий, что ты такая запутанная личность. А я тебя еще в партию намечал принимать.

– Без надобности.

– Думай, что говоришь.

– Без надобности я ей. Сроду, кроме себя, никем не руководил. Да и сам в поводырях не нуждаюсь. Ну, нести золотишко или повременить еще, пока немец под самую Москву не подойдет?

– Быстрее чем за неделю не обернешься?

– Дожжь наладится, и за неделю не обернусь. Места наши – сам знаешь: не болотина, так осыпь. Да и вода нынче дурная – прет почем зря. Ты бы мне коня доброго приказал. Карька моя все ноги посбивала.

– Возьми на конном. Сошлешься на меня.

– Ну и ладно. Быстрей не быстрей, а через неделю буду.

Иннокентий повернулся уходить, но секретарь придержал его за плечо.

– Знаешь, что я с тобой сделаю, если все, что ты мне тут наплел, провокация?

– На хрена она мне?

– Вот и я так думаю. Только учти, за такие шуточки статья без снисхождения.

Иннокентий высвободил плечо из-под цепкой секретарской руки и пошел по коридору к выходу.

В комнате, из которой высовывалась голова взъерошенного человека в очках, было слышно почти каждое слово разговора. В ней вплотную к двери, сдерживая дыхание, стояли двое – уполномоченный по заготовкам из области Виталий Васильевич Горнов и главный счетовод райкома Вера Степановна Шабалина. Когда шаги секретаря затихли за дверью его кабинета, Вера Степановна, не первой молодости, но все еще симпатичная и статная женщина, осторожно убрав руку Горнова со своей талии, прошептала: – Ну Кешка… Скажи кому – не поверят. Все они Рудых с придурью. Что батя был, что братаны оба.

– Отсутствие соображения, без сомнения, налицо. Только говорить об этом, Верочка Степановна, ни в коем случае не следует. Еще неизвестно, чем этот странный, я бы сказал, инцидент закончится. В случае чего на «вышку» потянуть может.

* * *

Егор Рудых разлил по стаканам водку и сказал: – За помин души дядьки моего Иннокентия. Правильный был мужик. Таких сейчас, считай, и не осталось. За свою праведность и сгинул.

– Убили? – вскинулся Василий.

– По моим предположениям – в обязательном порядке, – сказал Ермаков. – Но вот Егор Егорович возражает. Считает, не могли лучшего охотника в округе, как лося, завалить. Резон в его рассуждениях имеется. Пока до золота не дошел – убивать смысла не было. А если на обратном пути с грузом подкараулили, тогда тоже вопрос возникает – куда этот груз подевался? Бесследно исчезнуть такое богатство категорически не могло. Секретарь, когда минули все сроки, дал знать куда следует. Шума не поднимали, но прошерстили все на десять рядов. Не только мужской, но и женский пол досконально проверили на предмет присутствия и отсутствия в эти дни. Тайгу по недельной окружности по сосенке перебрали. Бесполезняк. Сгинул. Сгинул, как и не было никогда. И как считали Чикойский клад бабьей выдумкой для пацанячьего развлечения, так и оставили. А Иннокентий Рудых, мол, пропал в тайге по собственной неосторожности. То ли на осыпь попал, то ли в озере утонул, то ли болотина засосала. Косолапого людоеда в тот же ряд зачислить можно. Мало ли здесь таких ЧП каждый год случается.

– Батя и дядька с таких вот лет. – Рука Егора Рудых опустилась на светлый затылок Сашки. – В тайге, как у мамки за пазухой. С закрытыми глазами наскрозь пройти могли, не споткнулись бы.

– Что тогда? – с подначкой спросил Ермаков.

– Золото убило.

– Ну, если в переносном смысле, готов согласиться.

– Твоего согласия никто не спрашивает. Ежели, как считаешь, убили – конь где? А главное дело – Малыш с ним был.

– Кто? – переспросил Василий.

– Кобель. Такой кобель был бесценный – чужого в тайге за тыщу шагов чуял. Близко не подпустил бы никого. Тоже не вернулся. Всех троих – и думать нечего, чтобы изничтожить без следа. Быть такого не может, и не было никогда. Не в человечьих это силах. Да и мужиков к тому времени в поселке, можно считать, не осталось. Одни старики, инвалиды да ребятня.

– Значит, еще одна версия. По сегодняшнему времени очень даже подходящая. Поразмышлял по дороге твой дядька хорошенько – а мужик он, судя по всему, был не дурак, – понял, что его танковая колонна немцу, что слону дробина при тогдашнем положении дел на всех фронтах, оставил драгоценные пуды в длительной заначке и подался от греха подальше новую жизнь себе устраивать. Что ему секретарь в награду обещал? Не то срок, не то «вышку»? Думаешь, они тридцатью килограммами ограничились бы? За него такие бы мастера принялись, все бы до грамульки притащил, да еще бы виноватым остался. Не поверила бы тогдашняя власть, что он в личных целях килограммчик-другой в дупло не отложил до лучших времен.

– Грешным делом, я одно время тоже так размышлял, – разливая оставшуюся водку, сказал Егор Рудых. – Я когда батяне на фронт отписал, что дядя Кеша бесследно из тайги не вернулся, он мне ровно за два дня до того, как в атаке под Москвой погибнуть, отписал: – Живой Иннокентий, и все тут. Я, мол, недавно его во сне видал – идет по изюбриной тропе, которая на Качугском прижиме, и рукой помахал: все по уму, не беспокойся, на Долгом ухожье повстречаемся.

– Иван, между прочим, тоже на Долгое шел, – со значением повернулся Ермаков к Василию. – Впечатляет?

– Что вы тут сказки мне рассказываете? – не поднимая головы, раздраженно сказал Василий. – Было, не было, во сне приснилось. Если и было чего, то когда. В живых уже никого не осталось. Иван тут каким боком?

– А ты еще не задал себе вопрос, почему твое появление такой переполох у местной общественности вызвало? – без улыбки и с неожиданной жесткостью в голосе спросил Ермаков. – Пираты тоже вон всполошились, в гости наведались.

– Их проблемы, – огрызнулся Василий.

– Ну, когда шестеро на одного, это уже и твои проблемы. Ежу понятно – нежелательно им твое присутствие. Не-же-ла-тель-но! Почему?

– Знают, что он за братана всю тайгу перероет, пока причину не отыщет, – встрял Егор Рудых.

– В десятку. А что отыщет?

– Всё отыщу, – грохнул кулаком по столу Василий.

Сашка испуганно отодвинулся от него и покосился на деда. Дед подмигнул ему, и Сашка снова стал слушать.

– Этого они и боятся, что всё, – подвел итог первому этапу разговора Ермаков. – Найдет того – кто, возникнет вопрос – почему? Узнает почему, следующий вопрос – за что? А когда станет ясно за что, тут и окажется – вот он Чикойский клад. И от него следы уже к дядьке твоему, Егор Егорович. Согласен?

– Я-то согласен, – буркнул Рудых.

– И я согласен, – вмешался Сашка.

– Ну что, вместе пойдем по следу или в одиночку двинешь? Мы ведь мужички неслабые, подмогнем в случае чего. А ты нам.

– Меня ваше золото не интересует. Не верю я в него. Нет его и не было никогда.

– На нет и суда нет. Зато узнаем, что с Иваном случилось. Договорились?

Василий внимательно посмотрел на одного, на другого и согласно кивнул головой.

– Тогда подкрепимся, и я тебе подробную диспозицию на сегодняшний день изложу.

* * *

Отец Андрей в стареньком, перемазанном красками рабочем халате Олега, который был ему до смешного мал, забеливал свежеразведенной известкой набросок «Матери мира» на стене. Из магнитофона, который стоял рядом с ним на лесах, доносился негромкий голос Окуджавы.

Женщина лет сорока неуверенно возникла в проеме полуоткрытой двери. Некоторое время она испуганно наблюдала за действиями отца Андрея и прислушивалась к словам песни. Магнитофона видно не было, и со стороны могло показаться, что песню напевает отец Андрей.

– Был ваш приход, как пожарище —Дымно и трудно дышать, Ну, проходите, пожалуйста, Что на пороге стоять.

Женщина неуверенно сделала несколько шагов вперед.

– Кто вы такая, откуда вы?Ах, я смешной человек, Просто вы дверь перепутали, Улицу, город и век, —

пел Окуджава.

– Может, и перепутала, – сказала женщина. – А куда деваться, ежели в своем доме теперь не хозяйка? Одна надежда была – поп, говорят, приехал, служить будет. Я-то по первости Мотовилиху позвала, чтобы она заговор какой или воск слила, так она обеими руками от меня отмахалась. Не мое, говорит, дело – хозяину мешать. Раз он уходить не желает, значит, твой грех его держит. Иди, говорит, в грехах покайся, святой воды возьми и во все углы налей. Может, поможет, может, нет. В зависимости как Бог на это дело посмотрит. Так на что смотреть-то, на что? Чего я такого сделала, что он от меня уходить не желает?

Во время её маловразумительного монолога отец Андрей, не выпуская из рук кисти, спрыгнул с лесов и подошел поближе.

– Кто не желает? – удалось наконец вставить ему вопрос.

– Так мужик мой покойный, кто еще. Ему там теперь, кажись, какое дело? Когда живой был, окромя водки, никаких желаниев не было. А теперь интересоваться стал.

– Чем? – все еще ничего не понимая, спросил отец Андрей.

– А вы, извиняюсь, поп будете или по малярной части?

– Будущий здешний священнослужитель.

– И покойников отпевать будете?

– Все, что по сану положено.

– И грехи?

– Что грехи?

– Отпевать. Тьфу! Отпускать.

– Грехи Господь прощает, если искреннее покаяние имеется.

– Имеется, гражданин священнослужитель, имеется, не сомневайтесь даже. Только грехов в этом самом смысле уже с год, а то и больше не было. Предполагались только. И то не грехи, а самым законным образом. Подружка моя, со школы еще, Галька Пустоветова, привела его, значит, ко мне сватать.

– Мужа покойного?

– На что ж мне покойника сватать, вы чего! Это уже после того, как он помер. Месяца четыре прошло, не меньше.

– Я не понял – кого сватать привела?

– Так мужика своего. У меня, говорит, жизнь с ним не получается, хочу в город уехать, как все люди, а он ни в какую. Ему, бурундуку таежному, здесь, видите ли, хорошо. Какой хорошо, когда она дом продает! Значит, у мужика ни угла, ни обихода. А у меня, будем говорить, все в полном наличии, грех жаловаться. Да и сама я еще при теле и все такое, сами видите. «В хорошие условия тебя отдаю» – это она ему говорит. А мне объясняет: «Какой ни на есть, а все ж таки – мужик. Раз в месяц сгодится, и то хлеб». Тот только головой кивает – согласен хоть сейчас переселяться. А где у нас мужиков, чтобы полностью соответствовали, отыщешь?